Loe raamatut: «Отец и сын», lehekülg 12
– У вас имеются соображения? – быстро спросил Шенборн.
– Пока еще ничего определенного. – попытался увильнуть Веселовский.
В ответ Шенборн снова заулыбался: он был вежливым человеком. Но говорить он стал Веселовскому – ровным, даже каким-то скучным голосом далекие от приятностей слова:
– Не могу Вас понять, господин Веселовский. Вы просили меня о рандеву. Вы его получили. Я вправе ожидать от вас ясностей. Но – пока что вижу, как вы напускаете туману. Это меня не устраивает. Давайте говорить определенно. Я так понимаю, что Вы – сторонник царевича? Так?
– Э… Сторонник? Не знаю… Почитатель – да. Это будет вернее.
– Пусть так. Как я понимаю, вы противник царя Петра?..
– Нет! Ни в коем случае!– почти закричал Веселовский.
– Странно… Но ведь Вы, как я понял, очень хотите, чтобы царевич царствовал, так? Однако, я до сих пор не услышал, что хотят сделать для этого в Петербурге и в Москве, и что для этого желательно было бы сделать в Вене.
– Я думаю, – холодея от ужаса, прошептал почти Абрам Павлович. – Я думаю, что мы могли бы устроить… выезд Алексея за русский рубеж…
– Иначе говоря, устроить ему бегство? Так? Отвечайте!
– Да… – После этого слова Веселовский должен был бы провалиться сквозь землю. Но ничего такого не произошло. Просто Шенборн спросил – почти ласково:
– Так. Хорошо. Очень хорошо. А что же Вена?
– А Вена… могла бы до поры… укрыть его в своих землях… Империя ведь велика. Можно найти какое-нибудь укромное место…
– Можно, не спорю. Ну, а если царь как-то дознается и потребует выдачи сына?
– А вот выдачу допустить никак нельзя. Никак. И ни в каком случае…
– А если царь начнет против нас войну? Ведь он может начать войну?
– Может… Но не начнет. Потому что еще не закончил со шведами.
– Значит ли сказанное вами, что мы должны укрывать вашего царевича до смерти царя?
– Да… Скорее всего…
– А сколько это лет? Вы знаете точно?
– Нет. К сожалению. Это неизвестно. Но известно, что государь мой болен, и болен очень сериозно. Знаете?
– Знаем. Мы знаем о болезнях вашего царя даже больше чем вы знаете…
– Сколько ему осталось жить?
– Немного.
– Так каким же будет ваше последнее слово?
– Если вы его вывезете, то мы его, скорее всего, примем.
– И укроете?
– И укроем.
– А если царь пойдет войной на империю, тогда как? Чем ответите?
– Из-за одного человека император на войну не пойдет. Даже если этот человек – его сын.
– Значит?
– Значит, будем думать.
– Отдадите?
– Не знаю. Я один не решаю. Но скорее – нет.
– Знайте же, что если царевича вернут домой, там начнется такое, чего вы и представить себе не сможете. Даже в страшном сне.
– А вы господин Веселовский – можете себе представить это?
– Я – могу.
– Расскажите…
–Начнется розыск. Повальный. Людей будут хватать по доносам и допросам. А на дыбе и под плетьми любой человек признается в чем угодно.
– Дикарство…
– Совершенно справедливо изволили заметить. Но так и будет. Погибнет немало невиновных людей.
– Можно этого не допустить?
– Можно. Если царь умрет.
– Когда?
– Этого никто не знает.
– Мой дорогой Веселовский! Как же быть? Ведь если император укроет вашего… беглеца, а царь все же дознается – и доведет дело до войны, то мы на войну не пойдем. Это пока все, что я могу вам сказать заранее. Но ведь Вы сами сказали, что царь из-за сына вред ли будет воевать. В том числе и потому, что не окончена еще война против Швеции. Говорили Вы это?
– Говорил…
– Ну и прекрасно. На этом можно условиться предварительно. Вы вывозите царевича, мы его укрываем. Это пока все, что я Вам могу сказать заранее.
– Но, что же… – ответил Веселовский. – И за это – спасибо. – И вдруг спросил быстро:
– А какое содержание будет дано Алексею?
– А что, это так важно сейчас? Пусть не тревожится. Не обидим.
– Но все-таки?
– Тысячу золотых на месяц – хватит?
– Хватит! – Веселовский не скрыл на лице радости. И поклонился. А Шенборн только головой кивнул и сделал уже поворот – чтобы удалиться. Но Веселовский остановил его, сказав просительно:
– Мне нужен весомый повод, чтобы вернуться в Карлсбад…
– Чем же я могу помочь? – удивился вице-канцлер Империи чистосердечно.
– Лучше всего было бы, если бы я привез моему государю… маленькую записочку от императора Карла с пожеланием здоровья.
– А по своей воле Вы приехать разве не можете?
– Могу. Но лучше, если для этого будет повод. Петр очень не любит вранья…
Шенборн пожал плечами и сказал не вполне решительно:
– Ну, хорошо. Я попробую. Но не обещаю. – Потом подумал и добавил еще: «Если получится, то записочку заберете у часовщика. На днях». – Сказал, снова кивнул головой и вышел.
22
Требовавшуюся записочку от императора Абрам Павлович получил у Кеннера на следующий уже день. Из чего сделал для себя заключение, что цесарцы идеей заинтересовались и начали уже подыгрывать. Записочка была запечатана личной печатью императора на красном, очень дорогом сургуче. Получивши записочку, Веселовский с легкой душою погнал лошадей в Карлсбад, следующим днем вручил депешу Карла Благодетелю, а вечером они – Кикин и Веселовский – встретились все в той же удорожной закусочной на пути из Карлсбада в Хеб – как всегда поесть шпикачек и попить пива.
23
Сколь ни сдерживался Кикин, а было видно, что он буквально сгорал от нетерпения – так хотел вызнать о результатах переговоров по поводу Алексея Петровича. Но Веселовский, словно издеваясь, ко главному все не приступал: хвалил пиво и шпикачки, хвалил погоду, потому что в тот час из-за туч выглянуло солнце. И только когда и пиво и шпикачки были употреблены как следует и когда солнышко снова спряталось в тучах; когда Кикин не сдержавшись, заныл: «Ну не вынимай же душу! Скажи – «да» или «нет»? – Абрам Павлович уступил.
– Что «да» и что «нет»? – делая совершенно непонимающее лицо спросил Веселовский. – И вдруг глаза его просияли. Не мог долее сдерживаться…
– Ах, это… Все хорошо. Хозяева согласились укрыть ребятеночка. Будут присматривать за ним и давать на содержание по тысяче золотых в месяц. Доволен?
– Как еще доволен! – И Кикин засмеялся весело. Потом все-таки согнал веселье с лица и сказал:
– И у меня новость есть. Не знаю пока, как ценить. Тятенька чадови письмо написал. И почтарь Тонеев уже погнал лошадей.
– А что в письме, ведаешь ли?
– Нет, не ведаю. – погрустнел Кикин. – А кабы сведать, так как хорошо было бы… Я понимаю…
– Понимаешь, так сведай! Сведай, дружочек, сведай… Ты ведь каждый день, почитай, Государя зришь…
– Ну и что с того? Он со мной нынче мало о чем говорит. Все наказывает. Все недоволен.
– Надо сведать, надо!.. – Веселовский даже ладонью по столу прихлопнул, нетерпение показал свое Кикину.
– А хоть и узнаем – упредить не успеем все одно. Тонеев со вчерашнего дня в дороге. И не медлит. Погоняет, почитай, без остановок, я чаю.
– Стало быть, что? – спросил неизвестно кого Абрам Павлович. – Стало быть, получит царевич письмо отцовское и сам будет думать, ч т о ответить? А кто ему подскажет? Кто там вокруг него нынче отирается, доподлинно ведаешь ли? Ну? Чего молчишь?
– Так – мелочь мелкая. Дельного совета ждать от них – борода вырастет. Один, правда, есть. Но, может, его куда ушлют, если уже не услали…
– А кто таков?
– И сказал бы, да не могу. Мало ли что…
«Стоп!» – может в этом месте сказать читатель. – «А кто же это – тот, единственный в окружении Алексея Петровича оставшийся человек, который в отсутствие Кикина и Долгорукова только и мог подать царевичу дельный совет?» Это конечно Никифор Вяземский а Кикин не хочет его Веселовскому называть скорее всего из соображений конспирации…
Веселовского, надо полагать, такая уклончивость задела, конечно. И он сказал:
– Ну – будет или не будет царевичу дома советчик – не знаю, но скорее всего решать, что отвечать отцу, ему одному придется. Поехали. Мы сейчас ничего не можем. Только одно. Ждать.
24
Действительно, Петр написал и отправил сыну письмо. Случилось это 26 августа 1716 года. Нам с вами, читатель, сегодня легче, чем тогда Кикину и Веселовскому. Они – ничего из письма не знали. А мы – знаем.
Петр писал, что у сына ныне (т.е. в конце лета 1716 года) – только один из двух возможных вариантов действия.
Либо действительно «нелицемерно исправится» и твердо стать продолжателем отцовского дела, либо постричься в монастыре и тем пресечь окончательно саму возможность занять отцовский трон.
Вот так. Отец писал: коли ты, сын, «первое возьмешь» (т.е. выберешь первый вариант – исправишься), то более недели не мешкай, поезжай сюда «ибо еще можешь к действиям поспеть» а если, де, изберешь второе, то сообщи, какой монастырь выбрал и когда пострижение. Такую вот, в полном смысле дилемму поставил отец перед сыном. А сын должен был ее для себя решить, то есть выбрать.
25
Письмо отца Алексей Петрович получил в собственные руки в середине сентября 1716 года.
Затратив на дорогу почти полных две недели скачки, гонец Танеев догнал царевича на пути из Санкт-Петербурга в Москву.
Карета царевича, запряженная четверней, покойно катила себе по не мощенной дороге; сам Алексей и его Ефросиньюшка, обложенные кожаными подушечками, ехали себе и ехали, ни о чем опасном не думая. Чего опасаться? Ведь главная опасность – отец – был очень далеко, находился в датском городе Копенгагене.
Со времени отцовского отъезда прошло полгода. Именно этот срок для раздумий отец дал сыну, когда уезжал, чтобы Алексей за это время принял окончательное решение.
Полгода! Это срок поначалу показался Алексею столь большим, что он посчитал за разумное вовсе выкинуть из головы все тягости раздумий по поводу выбора. Но полгода, оказывается, уже пролетели – быстрее быстрого. И когда сын взял в руки письмо отца, то не сумел скрыть на лице ни досады, ни растерянности.
И все же он заставил себя тотчас сломать печати и прочитать письмо. Немедленно по прочтении он понял с облегчением, что отец не написал ничего нового. Старая отцовская песня – «продолжатель дела или монах» осталась неизменной. Алексей перевел дух. И тут только заметил: на обороте листа имеется продолжение. Прочел и продолжение. Смысл дописи отцовской уловил сразу. А уловивши – во мгновение ока покрылся страшным потом.
И было от чего.
Отец писал: «О чем паки подтверждаем, чтобы сие конечно исполнено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».
Алексей сразу уразумел: хотя отец и был далеко, он был точно осведомлен о том, как проводит время сын. «Следит! – в ужасе подумал царевич, кусая себе пальцы. – От него нигде не укроешься!»
Паника, поднявшаяся в душе царевича, лишила его способности продуктивно размышлять. Перед глазами встал мрачный отец и впер в сына гневный взор свой. Именно под таким его взглядом царевич обыкновенно терял дар речи; начиналась молчаливое слезоточение.
Да, могуч был отец. И сын это, конечно, понимал. Много раз он убеждался в том, что и мысли сыновние отец читает совершенно без затруднений.
– Убежать бы от него, куды ни то… – с тоскою думает царевич. – А так – он меня точно в монастырь запечатает…
Подумал так царевич и стал испуганно по сторонам оглядываться, подумавши вдруг, что отец – где-то рядом стоит, притаившись, мысли Алексеевы явно слышит и улыбается страшно. Но в карете-то ведь точно никого не было. Ефросинья – не в счет. Можно было успокоиться. И хоть что-нибудь решить. А что решить?
Вот отец пишет – в монастырь, мол, иди. Но ведь Алексей не хочет в монастырь. А что о пострижении отцу ранее писал – то все, как есть – кривда. До смерти в монастыре сидеть? Еще чего!? Но ведь, по правде говоря, он и отцовское дело продолжать не станет. Еще чего?! Армия, корабли эти треклятые, пушки, камзолы, табак…И чего там еще… книги скучные, геометрия эта… Нужно нам сие? Пошло все к черту! Ведь… это… Жили раньше, проживем и дальше!.. Старые-то люди – не дурей нас были… Бога любили… В Европу эту не лезли. Токмо свою землю оберегали – и хватало, и ничего!
От раздумий таковых, совсем, как понимает читатель, невеселых, царевич часто и тяжко вздыхал, перекладывал дорожные подушки, но все было не так, все было жестко, все неудобно… Черт бы все побрал!
Видя это, Ефросинья спросила у него участливо – отчего он нынче непоседлив и беспокоен, места себе не находит будто. Царевич немного помолчал, усмехнулся и ответил:
– Судьбу себе выбираю.
– Ох, – вздохнула наперстница. – Разве же судьбу-то можно избрать? Судьба – она уже ведь вся дочиста записана. И ангел небесный запись у себя за пазушкой держит, никому прочесть не дает…
– Ты думаешь? – спросил Алексей Петрович опять несколько задумчиво. – Нет. Я чаю – человек сам поступает, как хочет, по своему, а ангел небесный только счет ведет, чтобы, значит, ошибки какой не было… – Тут он помолчал опять и продолжил тихо, словно боясь, что кто-то подслушать может:
– А уж какой меня выбор ждет с часу на час – и говорить боюсь. Дух захватывает.
– Ох! А что за выбор?
– Ехать надо.
– Куда?
– К… батюшке. – Царевич ей поначалу правду сказать не решился.
– Надолго ли?
– Как случится.
– А я?
– И тебя – возьму. Я теперь без тебя и дня не могу прожить. Привязала. Проказница. Чертовка. – И полез целовать.
Она засмеялась, чуть-чуть только отстраняясь.
– Да, умею. А что, разве это грех какой?
– Грех грех, – и немалый! – царевич не утерпел, заулыбался, но долго улыбаться было некогда:
– Ну, стало быть, так. Три дня на сборы тебе даю. Спаси Господь промедлить. Батюшка написал, чтоб я более недели… того… не мешкал.
Алексей Петрович внешне уже почти не волновался. Был как всегда. Ибо должно было всем показывать то, что все должны знать, а именно, то, что он, сын, готовится по письму отцовскому к отцу спешно выехать.
26
Итак, как мы с вами поняли, царевич решился ехать. Однако, в его внутренних рассуждениях мы так и не смогли показать решение выехать – как следствие каких-нибудь последовательных, или, тем более, мучительных раздумий. Он даже не сказал себе радостно: «Вот – случай! Если я им не воспользуюсь сейчас, то другого случая такого больше не будет».
Он как бы допускал этот вариант как реальный, когда Ефросинье сказал что судьбу выбирает. А далее – только крепил аргументы.
Хотя, какие там аргументы…
Ведь он решился – даже несмотря на то, что ничегошеньки не ведал из того, что удалось сделать Кикину. И удалось ли. Поэтому нужно сделать совершенно определенное суждение: решение Алексея ехать было подлинной ав антюрой.
27
Но, прежде чем ехать, надо было собраться. А сборы он знал с чего надо было начинать. С денег. Значит, раньше всего – надо к Меншикову.
Алексей мог бы, конечно, призвать Данилыча к себе. Титул позвалял. Тем более, что в тайне, да и не вовсе в тайне, как мы уже знаем, он этого выскочку, прямо можно сказать – ненавидел. Но дело касалось денег. И немалых. Их у царевича не было. А вот у Александра Даниловича деньги были всегда. Поэтому ненависть ко Светлейшему для сего дела – просьбы о деньгах – могла и подождать.
Алексей Петрович заявился к предполагавшемуся кредитору поздним утром, зная, что когда «мин херц» был далеко, Данилыч не прочь был и в постели понежиться.
На лица Алексея сияла превосходная улыбка, глядя на которую, Меншиков тоже заулыбался
– «Весел гость с утра – плакать не пора» – громко смеясь сказал Александр Данилыч и обнял наследника престола.
– Еду! – Так же громко и весело возгласил Алексей, тем не менее, с усилием освобождаясь от меншиковских объятий.
– Куда? – еще громче и еще веселее спросил Александр Данилович, показывая голосом и надлежащее удивление.
– Еду! Еду – к батюшке в Копенгаген! Зовет. Приказывает, чтобы долго не мешкал, чтоб успел к действиям.
– А как же монастырь?
– К чертовой бабушке монастырь. Еду! Еду – и все!
– Стало быть, определяешь себя – ныне и присно – как честный отцу приемник и дел его великих продолжатель?
– Так и есть!
– Ну и что я тебе скажу? Многожды рад! Какой нынче день? Двадцатое сентября? Запомню его до конца своих дней! – хотя втуне новости, которую сообщил царевич, совсем не обрадовался.
Алексей Петрович перешел к делу:
– Мне деньги нужны, – сказал Алексей серьезно. – У меня – не гроша. А путь, сам знаешь, не вельми близкой.
– Разумею, разумею… До Дании путь и в самом деле не мал. А сколь тебе надобно?
– Десяти тысяч золотом, я чаю, хватит.
Александр Данилович в ответ даже присвистнул:
– Ого! Не много ли?
– Никак не много. Путь-то неблизкий… Да и не один еду.
– А кого берешь? Фроську вяземскую берешь ли?
– Беру… – вздохнул Алексей.
– Бери, бери! А еще кого?
– Так, мелочь… Она брата просит взять, и еще двоих.
– Фроська?
– Ну…
– А как едешь?
– На почтовых. Чтобы рты нигде не разевали – на нас-то глядючи… Конвой ведь мне, я чаю не дадут, так?
– Ты же не просишь…
– Не прошу…
– Что так?
– А подешевле хочу доехать. Чтоб батюшка расточителем казенных сумм не посчитал.
– Истинно так, Алешенька!
– Ну дак что? Десять тысяч взаймы, а?
«Не отдаст» – решил себе Меньшиков. И ответил:
– Пять. Пять. Десяти у меня нет сейчас. И разом отродясь не бывало.
«Врет, – подумал царевич. – Врет, подлая душа…» – И в слух: Ну, хоть и пять. А остальные в дороге перехвачу. – И вздохнул.
– Ин, будь по твоему. Пять так пять.
– Сейчас, что ли?
– Можно и завтра.
– Завтра не могу. Послезавтра. – Меншиков никогда не торопился расставаться с деньгами, всегда потягивал – и когда давал, и когда возвращял взятое. Такая уж была у него натура.
– Когда отъезжаешь?
– Отец мешкать не велит. Полагаю – двадцать пятого или двадцать шестого.
– Не забывай ничего. А деньги – послезавтра. Провожать тебя буду непременно.
28
На сборы ушло чуть более недели. К поездке Алексей отрядил кроме Ефросиньюшки, брата ее родного, Ивана Федорова и еще троих слуг.
Самый отъезд произошел двадцать шестого сентября. Меншиков, как и обещал , провожать явился и только здесь выдал обещанные пять тысяч золотом. Тянул до последней возможности: все ждал, что отец вышлет сыну денег на дорогу. Не дождался.
Отъезд Алексея был совершенно открытый: провожать его явились почти все сенаторы. Проводы вышли веселые.
Двинулись.
Лошадьми правил почтовый возница. На козлах рядом с ним сидел Иван Федоров. Экипаж был четверней. Посему двое слуг сидели верхами на пристяжных, а третий стоял на запятках. На случай его усталости имелось откидное сиденьеце, предназначенное в обычном почтовом рейсе для стражника.
Алексей же Петрович с Ефросиньюшкой ехали запершись внутри кареты и плотные шторки на окошках ее были тщательно задернуты.
Сначала – добраться до Риги…
Ясное дело, что действительные цели поездки нужно было хранить втайне. Но Алексей, похоже, совершенно не умел держать язык за зубами. Еще во время сборов, он, сжигаемый нетерпением, рассказал двум своим слугам – Ивану Большому и Федору Дубровскому – причем, Ивану – поболее, а Федору – поменее, что едет, хотя и по отцовскому повелению, но совсем не к отцу, а к неким благодетелям, которые его в чужих краях до нужной поры поберегут, а когда та пора настанет, он, царевич, и объявится и Россию под себя возьмет и сядет на Москве царем.
Федор Дубровский получил от царевича еще и особое поручение: тайным образом наведаться в Суздаль в Покровскую обитель к матушке царевичевой Евдокии за тем, чтобы передать ей от сына пятьсот рублей и сообщить, что Алексей «отъехал». Но Федор поручение не исполнил. Убоялся. Мать о сыне известили другие люди – и чуть позже.
29
Принявши решение «отъехать» и даже пустившись в этот самый «отъезд», Алексей Петрович единственного, бесспорного маршрута движения и плана действий не имел. Основной был расчет на Вену. Хотя, имелся и запасный – Рим.
Но Кикина, Кикина, наиближайшего советчика не было под рукой… Он находился где-то в Европе, а где – Бог его знает. Конечно, хорошо бы по дороге с Александром Васильевичем где-нибудь стакнуться. Но как и где – было совершенно не ясно. Оставалось ждать и надеяться. Да и денег у Алексея Петровича маловато: и об этом тоже голова болит. Остро требовалось пополнить кошелек. Но как?
На счастье – в Риге в то время обретался в качестве российского обер-прокурора некий Исаев, которого Алексей Петрович немного знал. У него и попросил еще денег. Даже не попросил, а, считай, потребовал. Исаев нравом не был похож на Меншикова и потому денег – пять тысяч золотом и две – серебряной мелочью – дал не раздумывая долго. С такими деньгами можно было чувствовать себя в дороге спокойно. Царевич и старался выглядеть спокойным. Ничего тревожного. Сын-наследник едет к монарху-отцу по вызову. Вот и все.
Только Кикин у Алексея из головы не выходил. Где он? Что он? Удалось ли ему что-нибудь сделать или нет?
