Loe raamatut: «Отец и сын», lehekülg 8

Font:

Но я думаю, что шведский король не только плакал; он еще изо всех сил старался убедить султана и великого визиря, что война против России при участии его, Карла, может дать туркам не только победу, но и множество выгодных для них последствий. И французы также много говорили султану в пользу войны против Петра. И вот – результат: Порта разрывает дипломатические отношения с Москвой. Царь немедленно увидел в этом враждебный шаг, а ненависти к туркам у русских всегда было и есть сколько угодно. И главный ее источник – Крым. Селим-Гирей, как и все его предки, постоянно угрожал русским землям.

Так была приготовлена последняя русско-турецкая война. Приготовлена не в Москве и не в Стамбуле, а в Бендерах и в Париже. Не знаю, так ли все, но, похоже, что так.

Война началась. Стратегически (я все-таки думаю, что имею право рассуждать над картами не как поручик, а, по крайней мере, как полковник – даже если и рискую показаться тебе, Вилли, самонадеянным балваном) все началось, когда обе армии принялись с двух сторон бежать к Дунаю.

Но туркам бежать к Дунаю было намного ближе; они добежали раньше и взяли переправы. А далее все пошло совсем не так, как хотелось бы царю. Через Прут мы переправились и даже уже начали походное движение от правого берега, как вдруг впереди по фронту и на флангах показались турки в огромном количестве. Русская армия и молдаванские «воины» господаря Кантимира – это было в целом едва ли намного больше сорока тысяч. Турок было в пять раз больше. Нынче в России можно услышать о том, что турок было в десять раз больше. Это – невозможно. Но и двести тысяч против сорока – это очень много. И даже если бы русские солдаты до того трижды победили шведов под Полтавой, разгромить такую массу турок даже этим русским героям было не под силу.

Несколько позже после возвращения знакомые офицеры рассказывали мне, и я, зная их как честных служак, не могу им не поверить, что отправляя наших парламентеров с предложением мира к визирю, царь Петр был готов отдать султану очень многое: и Азов, и часть южного побережья Балтийского моря, и даже – Псков! Только свой обожаемый Петербург и побережье Финского залива царь отдавать не хотел. Но слава Всевышнему, счастливые победой турки удовольствовались совершенно намного меньшим: Азовом и русским обязательством не вмешиваться в польские дела. Конечно, царя разбирала немалая досада: ведь поляки злили Петра своею изменчивостью и были для него источником постоянной головной боли. Быть может, он не прочь был бы совсем убрать Польшу с карты, вовсе съесть её в содружестве с другими любителями такого рода еды. Едоков на польский пирог было достаточно: и сама Россия, и Австрия, и Пруссия, и Саксония и кое-кто еще. Отсутствием аппетита никто из едоков не страдал.

Однако, автор письма, начал уже повторяться. Автор устал, а раз так – то пора и заканчивать, хотя можно было бы написать еще кое о чем.

До свидания, мой дорогой и превосходный друг Вилли! Желаю тебе найти богатую невесту и много прекрасных успехов во врачевании с помощью великолепных лекарств, которые вы, господин аптекарь, приготовляете.

Обнимаю тебя. Твой друг Курт.

Итак, мир с Турцией был подписан 12 июля 1711 года. Настроение у царя было ужасным. Единственным светлым пятнышком в сплошной черноте его монарших размышлений тогда была предстоящая свадьба сына Алексея. Она должна была иметь место в середине октября 1711 года в небольшом городке Торгау на Эльбе.

Любой, кто хоть немного знает новейшую историю Европы, может легко ответить на вопрос, чем известен город Торгау. Совсем рядом с ним, на берегах Эльбы в конце военных действий в Европе во время Второй мировой войны встретились американские и советские войска.

Даже в 1977 году в Торгау было 22 тысячи жителей. Сколько их было в 1711 – автор точно не знает, но, наверняка, раза в два меньше. Однако кустари-стекольщики здесь уже жили и работали и доставляли городку некоторую известность.

Но для не весьма громкого торжества – свадьбы почти безызвестной немецкой девчонки-герцогини и наследника российского престола это было самое подходящее место. Почему он был избран для свадьбы?

Прежде всего, потому, что здесь находился дворец польской королевы и жены Курфюрста Саксонского Августа II Сильного; при ее дворе София Шарлотта воспитывалась.

Король польский потерпел фиаско. Мы уже несколько раз об этом говорили, но как бы, между прочим. А дело, собственно, вот в чем.

Вступая в союз с Петром против Карла XII, Август никак не предполагал, что на первых порах успехи шведов будут столь велики, а поражения русских – столь ужасны. Сам же он со своими саксонцами никакой значительной силы не имел и был дважды разгромлен Карлом – при Клиссове в 1702 году и при Пултуске в 1703-м. Польский сейм лишил его польского трона; чтобы оставить за собой Саксонию, Август должен был заключить с Карлом мир в Альтранштедте в 1706 году, в сущности, сепаратный, чем реально предал своего союзника Петра. Но после победы русской армии под Полтавой, Август, опираясь на Саксонию снова выступил против Швеции, был прощен Петром, а в 1719 году снова получил польский трон.

Но в 1711 году надобно было активно задабривать и делать разные услуги Петру I. Дворец в Торгау, да отчасти и сама невеста для царевича – и были услугами Августа Петру…

Впрочем, Дворец – это сказано весьма сильно. Он находился недалеко от площади с ратушей, но находился он там потому, что его еще нужно было найти. Ибо среди окружающих строений почти не выделялся. Обыкновенный двухэтажный состоятельный дом. Побольше соседних. И окон, правда, побольше, чем в других домах. И крытый фасадик, очень, впрочем, скромный. Дом несколько выделяла и железная кованая ограда, и совсем небольшая зеленая лужайка.

14 октября здесь и сыграли свадьбу Софии Шарлотты и Алексея. Свадьба – это всегда гости, шум, вино, музыка… Веселье, одним словом. Но на этой свадьбе веселья было совсем немного; и лошадей и экапажей – тоже. И музыку с улицы почти совсем не было слышно: все окна и двери приказано было плотно закрыть.

Немного было и гостей. Немного, но были. Например, знаменитый философ и математик Готфрид Вильгельм Лейбниц. Он ездил в Торгау, но не для того, чтобы поглазеть на молодых, а «для того, чтобы видеть замечательного русского царя». И немало других гостей явились в Торгау для того же. Но – как объект для восторженного любопытства Петр на свадьбе сына интереса не представлял, ибо был предельно мрачен. Вероятно, сказывалась еще полученная на Пруте встряска.

Поднять настроение Петру на свадьбе пытались многие, но безуспешно. 17 октября царь уже покинул Торгау. И сыну приказал у новой родни не засиживаться, а немедленно ехать в Торн – контролировать заготовки провианта и фуража для русского военного контингента в Померании. Поэтому и многих дней веселья не получилось. Торжество, фактически, свернули.

Нам было бы интересно понять и то, как изменилась жизнь жениха и невесты с женитьбою и замужеством. И мы еще будем подробно об этом говорить. Пока же заметим, что жених и невеста первоначально были преисполнены самых радужных ожиданий. Но уже почти сразу после торжества Алексей Петрович отзывался о молодой жене так: «Жену мне на шею чертовку навязали; как к ней не приеду, все сердитует и не хочет со мной говорить». Разочарование постигло и невесту.

Характерно, однако, что упомянутую «чертовку» берет под защиту Казимир Валишевский, для которого все было ясно, как день, но по-своему: «Некрасивая, с лицом изрытым оспой, длинной и плоской талией, Шарлотта была прелестной женщиной, несмотря на такие физические несовершенства, но совершенно не такой женой, о какой мечтал для Алексея его отец. (Заметим, что здесь К.Валишевского совершенно не занимает вопрос о том, о какой же жене мечтал сам Алексей Петрович. – Ю.В.). «Бледное, слабое, грациозное создание, на которое жалко было смотреть, как оно запуталось, словно птица в западне, охваченная мрачной подготавливающейся драмой, неспособная защищаться и даже понять, что случилось. Шарлотта умела лишь страдать и умереть».

Казимир Валишевский, почти всегда явный или тайный ненавистник русских, этой отличной яркой тирадой дает нам понять, что невеста была обречена стадать и умереть страшною смертью.

Но автор не будет торопиться поддерживать здесь Казимира Валишевского. Автор только скажет, что брак случился, был заключен. И ничего более.

Часть четвертая

повествующая о том, как прошел супружеский период в жизни царевича Алексея Петровича – отца семейства и пока еще наследника престола – от свадьбы осенью 1711, до смерти жены осенью 1715года.

Первый супружеский год жизни царевича Алексея Петровича и его молодой жены Софии Шарлотты оказался очень важным для них: в продолжение его молодые муж и жена избавились от большей части первоначальных иллюзий в отношении друг друга.

А интересно, какие иллюзии были у царевича Алексея Петровича по поводу жены, и были ли?

Были, были! Первое время Алексей Петрович не терял еще надежду – превратить жену в православную. Вопросами на эту тему царевича одолевали уже гости, приехавшие Торгау, а, может быть, кто-то – еще и раньше. Он отвечал; и уверенности у него тогда было много, даже слишком: «Я ее теперь не принуждаю к нашей православной вере; но когда мы приедем с нею в Москву и она увидит нашу святую соборную и апостольскую церковь и церковные святым иконам украшения, архерейское, архемандричье и иерейское ризное облачение и украшение и всякое церковное благолепие и благочиние, тогда, думаю, и сама без принуждения возжелает соединиться с православной Христовой церковью». Автор должен признаться, что надеждам этим сбыться было не суждено.

С другой стороны – и у Софии Шарлотты, смеем заметить, тоже были по поводу мужа иллюзии. Ей первоначально очень хотелось сделать из него образцового кавалера. Но – не получилось. И главным тормозом процесса стало то, что Алексей очень любил выпить. О том, что он «почти всегда пьян», дочь с горечью и не раз сообщала матери.

Появилось и безденежье. Причем, сколь удивительное, столь и жестокое. Приходилось занимать. В апреле 1712 года Шарлотта, например, заняла пять тысяч у А.Д. Меншикова. У Меншикова! У того, с которым у Алексея уже началась тяжелая, без шансов к примирению вражда, которая оказала влияние и на историю России.

Сначала были – что-то вроде сплетен. Болтали что на свадьбе царевича, за столом, глядя прямо в глаза невесте (причем, жених сидел рядом), Меншиков говорил, сладко улыбаясь, Шарлотте, и Алексей все слышал:

– Царицей стать норовишь? Ну, ну, а ведь у нас рябых-то цариц, поди-ко, николи не бывало… Вот, ужо погоди, Наталья Алексеевна тебя в ежовые рукавички возьмет, тогда поохаешь»…

Алексей немедленно, сошел, что называется, с лица, побледнел. Шарлотта же, будучи девушкой проницательной, сразу догадалась что этот Menschikoff говорит ей обидное… А муж сидит рядом, краснеет и молчит.

– Что он сказал? – прошипела она Алексею на ухо, покрывшись пунцовыми пятнами и с силою теребя веер. – Он меня оскорбил? Так? Почему Вы молчите? Ведь он меня оскорбил, да?

Алексей ничего на это не ответил.

Но это, как мы уже сказали, почти сплетня. Может, этого эпизода и не было.

А вот что было.

Современный исследователь Михаил Рыжиков приводит скандальную перепалку Алексея Петровича и Меншикова, имевшую, так сказать, место, скорее всего в Эльблонге, в ставке Светлейшего, куда наследник должен был часто приезжать по делам снабжения русских войск. М. Рыжиков заметил, что перепалку эту опубликовал впервые «старейший российский историк Петровской эпохи Николай Иванович Павленко». Приводим этот эпизод целиком: «Однажды, во время устроенного Меншиковым обеда, на котором присутствовали офицеры дислоцированной в Померании армии, в том числе и царевич Алексей Петрович, зашел разговор о дворе Шарлотты. Меншиков отозвался о нем самым нелестным образом: по его мнению, двор был укомплектован грубыми, невежественными и неприятными людьми. Князь выразил удивление, как может царевич терпеть таких людей. Царевич встал на защиту супруги: раз она держит своих слуг, значит, довольна ими, а это дает основание быть довольным ими и ему. Завязалась перепалка. Меншиков возразил: «Ты слеп к своей жене, она тщеславна». Царевич воскликнул в ответ: «Знаешь ли ты, кто моя жена, и помнишь ли разницу между мной и тобой?!» Меншиков: «Я это хорошо знаю, но помнишь ли ты, кто я?» Царевич: «Конечно, ты был ничем, и по милости моего отца ты стал тем, что ты есть» (Подчеркнуто нами – ЮВ). Меншиков: «Я твой попечитель, и тебе не следует со мною так говорить». Царевич: «Ты был моим попечителем, теперь уже ты не мой попечитель, я сам умею позаботиться о себе, но скажи, что у тебя против моей жены?» Меншиков: «Что у меня против нее: она высокомерная немка, и все оттого, что она в родстве с императором, но от этого родства ей впрочем, будет мало проку, а во-вторых, она тебя не любит, и она права в том, ибо ты обращаешься с ней очень дурно; кроме того, ты своим видом не можешь возбудить любви.» Царевич: «Кто сказал, что она меня не любит? Я очень хорошо знаю, что это неправда, я ею очень доволен и убежден, что и она мною довольна. Да сохранит Господь ей жизнь, я буду с нею очень счастлив». Меншиков: «Я своими глазами убедился в противном, она тебя не любит. Плакала она, когда ты уезжал от досады, видя, что ты ее не любишь, а нисколько не от любви к тебе». Царевич: «Не стоил ты того, чтобы на нее смотреть; ее нрав очень кроток, и хотя она не моей веры, должен однако, сознаться, что она очень благочестива; что она меня любит в этом я уверен, ибо она ради меня все покинула и в том тоже я уверен, что она честна; впрочем не удивительно, что ты так говоришь, ибо ты судишь об имперских княжнах по тем, которые у нас, и особенно по твоей родне, которая никуда не годится, так же, как и твоя Варвара (свояченица Меншикова – НП). У тебя змеиный язык и поведение твое беспардонно. Я надеюсь, что ты скоро попадешь с Сибирь за твои клеветы; моя жена честна, и кто впредь мне станет говорить что-нибудь против нее, того я буду считать отъявленным своим врагом». Царевич велел наполнить бокалы, выпить за здоровье кронпринцессы, и все офицеры бросились к ногам царевича»

Скорее всего, и Меншиков тоже понял: раздувать пожар конфликта ему было не с руки. Но позиции сторон определились довольно четко и позиции эти были враждебными. Правда автор, вместе с Михаилом Рыженковым сетует, что Н.И. Павленко молчит об источнике, откуда взята эта история – скорее всего, потому молчит, что источник ненадежный. Но факт есть то, что жестокая ненависть между Меншиковым и царевичем разгоралась, и началось это в 1712 году. Не раньше. До 1712 года своего отношения у Меншикова к Алексею не было, а было только исполнение воли Петра. Когда и почему у Меншикова появилось собственное отношение к наследнику – об этом мы скажем. Но позже.

Так прошел почти год. Царевич гонял туда-сюда по Европе. Заезжал даже в Россию, занимаясь по воле отца лесозаготовками для флота, достигая даже Финляндии. А София Шарлотта изнывала без денег – чаще всего в Эльблонге, на глазах у Меншикова.

Был и выход – уехать в Россию, где жену наследника очень ждали. Но ехать туда ей не хотелось. И не потому, что это было и далеко и страшно, хотя и поэтому тоже. А большей частью потому, что от первоначальных восторгов молодым мужем н ичего не осталось . Ведь что она писала матери вначале? – «Царевич окружил меня своею дружбой». Так вот: чуть спустя времени никакой дружбы уже не было. 26 ноября 1712 года – спустя менее года после свадьбы, дочь писала матери уже совсем другое: «Мое положение гораздо печальнее и ужаснее, чем может представить себе чье-либо воображение. Я замужем за человеком, который меня не любил, и теперь любит меня меньше чем когда-либо». Она в горести продолжала жить в маленьком портовом городке Эльблонге в Данцингской бухте, совсем рядом от оскорбителя Меншикова. И в добавок Алексей опять уехал Бог знает на сколько времени в эту страшную Финляндию, а когда вернется – неясно…

И она, наконец, приняла решение. Уехала. Почти совершенно без денег, спасая себя отъездом, в сущности, от голода и злейшего несчастья одиночества. Но не в Петербург. Потому что Петербурга она боялась еще больше чем Эльблонга с Меншиковым.

Она уехала домой к родителям в Вольфонбюттель, в милый ее сердцу с детства родной дом – замок «Зальцзаум», не предполагая, что будет потом.

Дочь приехала домой!

Но когда первые, самые горячие радости по поводу приезда обожаемой Шарлотточки миновали, и она рассказала, вся в слезах, почему приехала, радость родительская исчезла немедленно. Отец Шарлотты – Людвиг-Рудольф, Великий герцог Брауншвейгский, человек и образованный, и умный, и опытный, сразу понял, что «отъезд» его дочери от мужа может обозлить царя. А это – уже скандал. И перерыв в поступлении столь необходимых субсидий из Петербурга. И поэтому, хотя и после некоторых раздумий, но он сказал определенно, что ей нужно ехать в Россию.

Ослушаться отца дочь не посмела, но стала откровенно тянуть время, оттягивая отъезд под всякими предлогами: то ей неможется, то не все платья готовы, то нужных денег еще нет, то заболела любимая служанка, а без нее, здоровой, она ехать не хочет; то придумывалось еще что-нибудь, неважно что, лишь бы потянуть, остаться дома еще на месяц, на неделю, еще на два дня и т.д.

Таким вот образом Софии Шарлотте удалось протянуть с отъездом в сущности до весны. И, она, скорее всего, продолжала бы тянуть и далее, как вдруг…

Как вдруг в «Зальцзаум» приехал… сам царь Петр – тесть, сват и благодетель. Он приехал только с несколькими людьми; он изо всех сил показывал что заехал по пути, без причины, по-родственному. Но, думается, все же, что царь приехал по – тревоге, по письму. По чьему письму? Ответ на этот вопрос есть: скорее всего, по письму Меншикова. Потому что написать такое письмо – была прямая обязанность Александра Даниловича. Если бы Меншиков письмо не прислал, ему грозили бы не малые неприятности.

Но вот вопрос – что он в том письме написал? Автор не знает. Но догадывается. В письме Светлейший постарался изобразить негативно обоих: и Алексея, и Шарлотту. Но особенно досталось Алексею Петровичу, ибо Александр Данилович уже начинал реализовать собственную политику в отношении престола. Об этой политике у нас еще будет время поговорить позже.

А пока вернемся к визиту Петра к новым родственникам. Несмотря на неожиданность визита, его приняли очень хорошо. С этой стороны у свекра и свата никаких претензий не было и быть не могло. Претензии были к снохе, но их Петр ни в коем случае не должен был показывать . Показывать надо было совсем другое. Показывать надо было то, что за обеденным столом в Большой столовой Зальцзаума восседал не страшный и дикий властелин неведомой Московии, а приятный, сильный и веселый мужчина, от которого не исходило никакой опасности.

– Боже мой, как у вас здесь хорошо! – говорил царь, оглядывая стены и потолок Большой столовой. – Тихо, покойно. Никакого шума. Из под родительского крыла выбираться не хочется… Так, да? А ведь надобно. Алексей мой – мальчик не плохой… Денег, правда, держать не умеет еще. Но молодые – все не умеют. А как денег нет – вот она и туча на небе. Ведь так? Я это понимаю.

Петр продолжал говорить что-то успокоительное на своем полу голландском – полунемецком языке, который, хотя и с напряжением, можно было понять. И София Шарлотта глядела на гостя чуточку со стороны (впрочем, он и к ней поворачивался довольно часто) и думала, что, пожалуй, что и врет отец, рисуя Алексея мягким, легко уговариваемым человеком, который и гневаться как следует не умеет, и поэтому очень часто молчит. Все – неправда. Умеет Алексей и громко кричать, и ногами топать в гневе, и тарелки дорогие об пол колотить… Все умеет.

Но Бог мой, как же хорош был царь в тот раз в Вольфонбюттене! Он смеялся и шутил не переставая, называл ее Софию Шарлотту «милой доченькой», рассказывал о том, как бурно строится Петербург, и что непременно наступит то время, когда в новую русскую столицу будут приезжать с великим удовольствием, и жить в ней будет не хуже чем в Амстердаме или даже в Париже.

Шарлотта глядела на него во все глаза и улыбалась против воли: настолько невозможным ей представлялось все то, что она слышала от русского царя и своего свекра. Конечно, можно было сразу погасить все царское благодушие, расскажи она тут же за столом, как Алексис однажды запустил в нее, будучи пьяным, башмаком, снятым с ноги своей, и захохотал мерзко, поскольку удачно попал.

Но, как хорошо воспитанная женщина, она этого делать не стала, наоборот подумала, правда, несколько удрученно: ехать ей в Россию не миновать, и, как видно, скоро.

«Поеду, – решила она. – Поеду, хотя и не знаю, что там со мною будет. Видно, так и Бог хочет. А Бога гневить нельзя».

Царь уехал из Вольфенбютелля, может быть, дня через два-три, совершенно обаяв хозяев – своих новых родственников и щедро одарив всех деньгами. Причем о том, сколько он дал снохе не узнали ни отец, ни мать, ни, даже позже Алексей. Шарлотта считала, что поступила весьма и весьма благоразумно, оставив большую часть полученных от свекра денег по пути в Петербург у франкфуртского банкира Авеля Файга.

О том, что она сделала именно так, сказала уже после смерти Софии Шарлотты ее матери любимица дочери, камеристка Курци. Когда же, через какое-то время после смерти дочери, мать поехала во Франкфурт на Одере к тому Файгу, банкир без Шарлоттовой расписки даже не стал долго разговаривать и, хотя и учтиво, но твердо держа мать под локоть, вывел ее на улицу и улыбаясь, попросил больше не появляться.

Сколько дал царь Софии Шарлотте неизвестно. Скорее всего – немало. Но все осталось в кармане у Файга. А расписку дочери – как ни искали – так и не нашли.

Итак, София Шарлотта решилась ехать в Петербург.

Стояло лето 1713 года. Шарлотту сопровождали все оговоренные в брачном контракте слуги. Ну или почти все. В любом варианте это было более сотни человек разного возраста и пола.

Двигались не спеша. Потому что даже уже начавшуюся поездку Шарлотта так же изо всех сил старалась замедлить. По ее сведениям и мужа в это время в новой столице не было. Он по воле отца опять где-то находился и что-то исполнял. Кажется в этой… в Карелии. Или в Финляндии. Кронпринцесса специально географию не изучала. Знала что обе эти страны – северные, и находятся так далеко, что зима в них никогда не заканчивается и что именно там живут те самые гипербореи, о которых писал еще отец истории Геродот.

А Петр, уехав из Вольфенбюттеля, писал с дороги Алексею в Финляндию: «Зоон! Я только от жены твоей. Она – жива и здорова и обретаетца у мамки с тятькою в своем Волчьем месте и она ныне – зело в большой обиде на своего муженька; а я – хвалил тебя и ее сколько мог, и немало денег дал, штоб она обиды те хотя для виду забыла. Она по слухам уже выехала к нам в Петербург, хотя и не вельми торопитца. По получении сего езжай как мога скорее домой и чтоб я ни слова о досадах меж вами и в малости не слыхал более, хотя и догадую, что виноват более ты – тихоня жерсткосердный – весь в мать свою негодную. На любовь отпускаю тебе не более недели без дороги. А как неделя пройдет, немедля езжай сызнова – на Старую Русу и Ладогу – сам знаешь зачем. Vater Peter».

Алексей Петрович получил это письмо отца будучи на лесозаготовках «у чухни» – т.е. Финляндии. И чего там сомневаться – был тому письму несказанно рад. Даже отцовское обвинение в жесткосердии его, что называется, не заце-пило: настолько рад был он самой возможности скрыться, хотя и на время, от этих ужасных лесозаготовок для флота, весьма напоминавших адское наказание. Но нельзя сказать, что он был обрадован предстоящим свиданием с женой.

Ехал и думал: «Что скажу ей? Что она люба мне? Так ведь не поверит. Я когда останний раз уезжал, в глаза ей сказал – кабы не отец приказал, не женился бы на ней николи. И она тогда – тоже не смолчала, словно и не принцесса была, а вовсе какая трактирщица… Сколько времени с разъезду минуло? Больше полугода, поди… Я, пожалуй, что и остыл… Увижу ее – улыбаться стану… а она? Станет ли? А то – красными пятнами по лицу пойдет – поговори тогда с ней… И есть ли у ней еще деньги, какие отец дал, и сколько? А, может, уже нынче письмо ему написать, чтоб денег еще дал, дабы, елико возможно будет ссоры неминучие отдалить… Да надобно еще сказать ей, не забыть – что мне Гизен-барон говорил: что-де, в нашем браке не до любви, а расчет державный раньше всего высчитан. Батюшке, вишь ты, союз с Кесарем весьма нужон. Потому нам с нею терпеть надобно… Да, рассудить коли, много ли монархов жен своих любят? Ведь на глаза да губы, стать и нос не глядят, когда государские интересы соблюдать приходится… Ужли не поймет? Главное, что бы роды успешны были, да чтоб мальчик родился. Тогда то уж верно отец успокоится, рычать на меня, аки зверь перестанет. Надобно молиться непрестанно, просить Пресвятую Богородицу, чтоб мальчик народился. И Софью тоже просить, чтоб и она лютерского своего Бога о сыне молила… Тогда, может, не станет отец меня боле гонять из конца в конец земли… Да… Ну, а как девчонка родится, тогда – что? Тогда все по старому будет. Она – опять уедет. А я – опять у Богом забытых чухонцев надзирать со с тщанием, как сосны к корабельному строению годные, на лошадях без дорог по грязи адской непролазной к рекам для сплаву вывозить станут. Глаза бы мои всего этого не видали!»

А София Шарлотта, между тем, двигалась к Санкт-Петербургу. Хотя правильнее было бы сказать они двигались. Потому что поезд принцессы состоял более чем из трех десятков карет и повозок.

Во время почти всей поездки погода стояла не столь ужасная, как принцесса о здешней погоде слыхала; наоборот, все было совершенно великолепно. Вовсю на чистом голубом небе с редкими облачками сияло солнце. Давно проехали Нарву. Европейская жизнь закончилась. Дорога пошла такая тряская, что ни о чем кроме нее, проклятой, не думалось. Курци даже умудрилась на ухабе больно прикусить язык.

И ночевать под крышами больше не ночевали. У русских в домах, все равно, богатых ли, бедных ли, свежих и чистых иноземцев ожидало множество клопов. Так что ночевали в шатрах и палатках, для чего каждый вечер разбивался целый лагерь, а конвойные русские драгуны, которые днем двигались верхами, по ночам караулили, выставив для этого парные секреты. Крон принцесса шутила по сему поводу, что она и ее люди, подобно римскому войску, каждую ночь ставят новый лагерь, чтобы быть в безопасности. И причины для такой предосторожности были: хотя и шведов уже рядом не было, но всякого роду лихих людей, как говорили, обреталось вокруг немало. Любая предусмотрительность совсем не была излишней.

Санкт-Петербург начинался постепенно, из многого слепленного абы как временного строения: складов, казарм, в которых якобы жили работные люди, хотя сюда они приползали, усталые, только ночевать.

Караван вольфенбюттельский старательно объезжал их стороной, справедливо опасаясь грязи или какой еще заразы. Лекари уверенно говорили Софии Шарлотте, что тиф отсюда не выводился.

Собственно, Петербург пока еще был и не город даже, а просто одна гигантская стройка; и весь день над ним стоял неумолкаемый строительный шум.

По мере продвижения появлялись уже и иные, видом своим не работные люди, одетые, кстати сказать, весьма разно: видны были и камзолы, и военные мундиры, и дамские платья, и что попроще: платки и шапки.

Сначала люди эти были видны порознь; потом вдруг как то оказалось, что они уже как бы стояли по обе стороны дороги которая при пристальном рассмотрении оказывалась уже и не дорогою, а несомненно улицей, поскольку видны были уже и прочные дома со стеклами в окнах. Некоторые из этих людей приветливо улыбались, что-то кричали и махали руками. Но именно некоторые. Из чего можно было сделать заключение, что их собрали не совсем по своей воле, а специально встретить жену царевича. София Шарлотта сразу это поняла. И поняла, что надо было улыбаться в каретное окно и приветливо махать ручкой, что и делалось – весьма старательно.

Но вот люди эти стали толпой, толпа стала гуще, а потом, вдруг, словно бы сразу исчезла. Глазам путешественников предстало даже что-то похожее на площадь. А на площади – выстроенный по голандски двухэтажный дом с довольно большими окнами на втором этаже. На первом – окна были поменьше. В центре же первого этажа наличествовал даже весьма приличный подъезд с лепниной по верху и с боков, к которому с двух сторон вел пандус. Причем, крыша над подъездом была устроена так, что подъехать в карете почти в плотную к дому можно было вовсе не опасаясь дождя или снега.

Под кровлей у подъезда, на площадке у дверей, в кресле сидела женщина. Позади нее и с боков стояли и сидели же еще люди. Картину эту увидивши, София Шарлотта, конечно, взволновалась. Пока ее карета описывала по площади полукруг и останавилась перед ступеньками крыльца, устланными бордовой ковровой дорожкой, кронпринцесса прикидывала про себя – что и как будет делать, ступивши из кареты наземь.

Никто и ничего не объяснял Софии Шарлотте. Что могла объяснить та же Курци – маленькая хохотушка, которая ехала вместе с госпожой и умиляла ее своим полудетским видом и вполне взрослыми туалетами. (В этом противоречии и состоял основной смысл ее существования) – от самого Вольфенбюттеля? Но ей ничего не нужно было объяснять. И без подсказчиков ей было понятно, что в удобном кресле у дверей настоящего голландского дома в этом, пока еще даже и не полугороде, а просто – в большой стройке – Санкт-Петербурге, сидела новая жена царя. Не царица, а новая жена только. София Шарлотта хорошо понимала эту разницу.

Поэтому, как только разодетый как куколка паж, открыл с поклоном дверцу кареты, София, призвав шепотом своего лютеранского Бога в помощники, легко выпорхнула на дорожку, которая очутилась как раз под нижней ступенькой выдвижной подножной лесенки – с твердым намерением так же легко взлететь на крыльцо, но сделать этого ей не удалось. Потому что, не смотря на некоторую полноту жена царя гостью опередила, встретив ее на ступенях.

Едучи в Россию, София Шарлотта успела убедить себя в том, что новая жена царя, которую теперь звали Екатериной, хотя и не перестала быть в прошлом прачкою, ныне, в сущности, царица, и поэтому, даже если от нее за милю будет вонять бельем и щелоком, вести себя с нею надлежит как-будто она царица, и непременно поцеловать край ее одежд. Чего бы это не стоило. Почему? Потому что это должно быть приятно Его царскому Величеству.