Loe raamatut: «Унэлдок», lehekülg 15
– Нет. Ещё на первом часу.
– Так чего же вы молчали?! – теперь профессор смотрел с укоризной.
– Я продолжил развивать эту версию. Но… зашёл в тупик.
– Ну-ну, и что там, в вашем тупике?
– Ученик восьмого класса Максим Корольков.
– Да, интересную рыбёшку вы поймали в сети своей логики. Но не ту. С краской вы определились верно. И это очень похвально. А дальше вам оставалось разобраться, при каких условиях можно незаметно нанести надпись на объект. – Он повернулся к общему экрану и указал на него рукой. – Забор расположен возле школы, как вы все, надеюсь, смогли заметить. Каждый год перед началом занятий его освежают, приезжает бригада маляров и красит ограду. Лучшего способа, не привлекая к себе внимания, нанести надпись, просто не придумаешь. Мы проверили бригаду, которая занималась покраской – гражданский бригадир и трое «белых» батраков. И бригадира, и двоих батраков мы проверили на «чесноке» – все они оказались не замешаны в преступлении. Но третий работник, получив расчёт, тут же взял новый подряд и уехал в Карелию на лесозаготовки. К сожалению, задержать его мы не успели – преступник погиб в драке с такими же, как он, отщепенцами.
Майор ободряюще похлопал погрустневшего Сомова по плечу.
– Но всё равно отлично, курсант! – Он снова бросил быстрый взгляд на часы. – И если вы не против, продемонстрируйте нам ход своих заблуждений на общем мониторе. Это будет всем полезно услышать. Несколько минут у нас ещё есть. В конце концов, мы здесь учимся строить версии, а не сходу раскрывать преступления. И наши ошибки это тоже часть обучения. Прошу.
Сомов переключил свой компьютер на общий поток и потухшим голосом начал озвучивать ход своих рассуждений. Он снова залезал в базы данных, включал и выключал маркеры, выводил на экран личные данные фигурантов своего расследования.
Когда сигнал возвестил об окончании занятий, в аудитории стояла полная тишина. На общем экране вдоль школьного забора медленно двигалась стрелка-маркер, обозначающая ученика Максима Королькова.
Майор Зеленков неподвижно стоял в проходе, и его лицо выражало крайнее недоумение и отчего-то страх.
**
Первую награду – медаль «За отличие в специальных операциях» – первокурснику Сомову вручал лично начальник Академии генерал-полковник Васильев.
Когда после награждения ошалевший от всеобщего внимания Сомов стоял в окружении своих однокурсников, наперебой обсуждавших «цацку», к нему подошёл непривычно подтянутый и причёсанный майор Зеленков. Он с воодушевлением пожал Сомову руку и, взяв за плечо, отвёл его в сторону.
– Ну, как ощущения, Александр? Приятно награду получать?
– Да как-то неожиданно. Нет, приятно, конечно! Но я тут думал…
– Вот! Вы думали! А это главное качество сотрудника госбезопасности. И тем более сыщика-аналитика. Вы хорошо подумали и нашли настоящего преступника. Благодаря вам восторжествовала справедливость, которой, в конечном счёте, мы и служим.
– Мы служим стране.
– Да. Стране. Где справедливость ставится во главу угла.
– Я обрёк на наказание сразу нескольких людей. Это разве справедливо?
– А вы сомневаетесь? Если наказание справедливо, зачем сомневаться. Мальчик виноват…
– Он ребёнок. Мотивы его поступка вряд ли могут так уж однозначно трактоваться как экстремизм.
– Мотивы мальчика трактует закон, курсант. Непредумышленное убийство – это всё равно убийство. И оно должно быть наказано. Призыв к свержению власти должен караться, даже если он был совершён из шалости. Потому что неважно, с какими намерениями человек что-то написал, важно, какие намерения написанное вызовет у тех, кто прочёл.
– Я потом ещё раз смотрел – фамилия директора школы Царёв. Как вы думаете, как его между собой назвали ученики? И кого именно призывал свергнуть этот пацан? Больше похоже на внутришкольную междоусобицу – Корольков против Царёва. Вы не находите?
Улыбка на лице майора погасла, оставив после себя лишь безжизненный слепок.
– Его родители потеряли не только сына, но и жильё, работу, сбережения, – продолжал Сомов. – И это сделал я. Да ещё, вот, награду за это получил.
– Вы сейчас рассуждаете необычайно взросло и… опасно, – странно глядя на своего ученика, проговорил Зеленков. – Вы рассуждаете как человек либеральных взглядов. Поостерегитесь таких суждений. По крайней мере, прилюдных. Ответственность родителей – не только следить за тем, чтобы ребёнок был одет и накормлен. И не беспокойтесь, у них хорошие шансы на соцамнистию. Я донесу до Департамента соцзащиты ваши замечания по поводу фамилии директора и возможных истинных мотивов мальчика.
Майор замолчал, глядя в сторону актового зала, где всё ещё гудела собранная по случаю награждения толпа курсантов и преподавателей.
Сомову махали руками сокурсники. Несколько старших офицеров одобрительно кивнули, встретившись с ним взглядом.
– Приходите на мои факультативные занятия по работе с ГЛОСИМ, которые я веду для старших курсов, – профессор крепко сжал предплечье Сомова. – Мне кажется, вы уже созрели для того, чтобы основательно погрузиться в эту тему. Это будет для вас интересно и полезно. Знаете, там, психология невидимок, личностные и общественные мотивации ухода в тень, социопатия как поведенческий фактор преступника и так далее. Приходите.
Он быстро пожал Сомову руку, развернулся и, не дожидаясь ответа, зашагал по коридору, опустив голову и засунув руки в карманы безупречно отглаженных брюк.
**
Майор Каша был в самом прекрасном расположении духа, разве что целоваться не лез.
– Всё! Уж теперь из егерька этого всё выжмем, до последней капельки! Машинку настроим на самый честный. Чтобы от каждой его враки у него из пердака дымок колечками шёл!
Он цепко ухватил Сомова за рукав и тянул его в сторону своего тесного кабинетика, расположенного здесь же, на втором этаже. Чертыхаясь, Каша некоторое время шарил по карманам в поиске магнитного ключа, наконец, открыл дверь и едва ли не силой затолкал Сомова внутрь.
– Сейчас, сейчас! У меня тут где-то была настойка сибирская. Мёд, а не настойка!
Он полез в шкаф, приглушённо звякнул стеклом и вернулся с узкой, вытянутой, как артиллерийский снаряд, бутылкой, на две трети заполненной мутным бледно-жёлтым содержимым.
– Я не пью! – запротестовал Сомов.
– Я, я пью! – Каша поставил бутылку на стол, извлёк из выдвижного ящика гранёную стопку и отточенным движением наполнил её до краёв. – За тебя, Сом!
В этот момент в кармане майора запиликал телефон. Каша раздражённо крякнул, быстро выплеснул настойку в широко раскрытый рот, шумно проглотил, занюхал рукавом и только потом достал трубку и с недовольным видом поднёс её к уху. Но тут же лицо его переменилось, а сам он, как пружина, выпрямился «смирно», прищёлкнув каблуками.
– Да! Так точно! У меня в кабинете! Есть!
Сунув телефон в карман, он загадочно посмотрел на Сомова.
– Бурцев звонил. Просил… В общем, никуда не уходи, здесь сиди.
– Он что-то сказал конкретное?
– Нет.
Каша быстро убрал стопку в стол, бутылку в шкаф, придирчиво осмотрел кабинет и повернулся к Сомову:
– Мне пора. Надо срочно заниматься нашим егерем. А ты жди.
– Чего ждать-то? – крикнул Сомов в закрывающуюся дверь, но ответа не получил.
«Да понятно, дежурный из ЦИБа уже доложил…» – сокрушённо подумал он, опускаясь на стул.
Глупо было рассчитывать на то, что его попытка ознакомиться с делом Насти останется незамеченной. Но он никак не ожидал, что генерал отреагирует так быстро. И всё-таки он был уверен, что ему пока ничего не грозит. Не для того Бурцев вернул ему звание и должность. И пока ладожский невидимка не пойман, генерал не станет применять к нему слишком строгих мер. В худшем случае вынесет выговор и лишит премии. Но это Сомова совершенно не беспокоило.
Он ждал своей участи, разглядывая стоящую на столе майора необычную фигурку, выполненную в стиле «жиру» явно по индивидуальному заказу. Фигурка изображала немолодого мужчину с карикатурно-уродливым лицом и колючим взглядом чёрных, глубоко посаженых глаз. Голову мужчины венчал колпак, напоминающий лыжную шапку «петушок» с завалившимся набок «гребнем», а в его ногах стояла огромная корзина, в которой скалилась отрубленная голова. Выдавленная на подставке надпись гласила: Charles-Henri Sanson 1739 – 1806.
Несколько лет назад, впервые увидев эту статуэтку, Сомов поинтересовался у Каши, что всё это значит? Тот театрально оскорбился: «Как! Ты не знаешь, кто это?!» И тут же с воодушевлением, демонстрируя весьма глубокие исторические познания, поведал о самой известной французской династии палачей.
В палаческом ремесле Сансонов Кашу восхищала верность своему делу без оглядок на звания и политическую ситуацию в стране. Когда некто Робер-Франсуа Дамьен покусился на жизнь Людовика XV, Шарль-Анри Сансон вместе со своим дядей Николя четвертовал преступника. Когда шевалье де Ла Барр выступил против духовенства и религии, осквернив распятие и распевая богопротивные песни, Сансон саблей отрубил тому голову, после чего тело богохульника было сожжено. Когда революция одержала победу над монархией, всё тот же Шарль-Анри обезглавил короля Людовика XVI, а его сын казнил королеву Марию-Антуанетту. Не избежали гильотины Сансонов и сами республиканцы. Среди «клиентов» палачей оказалась и жирондистка Шарлотта Корде, убившая Марата, и перегрызшиеся между собой якобинцы: Эбер, Данто́н и Демулен, Сен-Жюст и сам Робеспьер.
– Ты только подумай! – восхищался Каша. – Какое чистое служение своему делу! Короли, преступники, богохульники, революционеры – люди разных сословий, политических и религиозных взглядов! И все они не избежали встречи с палачом, единственным, кому нечего стыдиться. Единственным, кто не пытался чего-то изменить в окружающем его мироустройстве, не лез в чужие разборки, а просто выполнял свою работу!
Сомов выслушал Кашу с глубоким интересом, но восторгов камерада не разделял.
– Отрубал головы и не лез в чужие разборки?
– Да! Просто делал свою работу! Потому что, если не он, то кто? Тихий и незаметный, он при этом оказался опосредованным участником всех самых великий свершений своего времени! Как мы!
**
Дверь без стука открылась, и в кабинет с лицом оскорблённой старлетки вошёл Милослав. Солнечные лучи, бьющие прямо в окно, с жадностью набросились на золото его эполетов, пуговиц и аксельбанта. Весь этот «ун декор мажести́к» вспыхнул, словно до гордеца-адъютанта наконец-то добралось адское пламя.
Но в преисподнюю он не провалился. Когда ослеплённый его блеском Сомов, картинно прикрывший лицо ладонью, убрал руку, юный грациозно-стройный мусселин всё так же невозмутимо стоял у входа.
– Господин капитан, у меня для вас важное донесение, – бесцветным голосом произнёс он.
– Да ты что?! – не пытался скрыть своей неприязни Сомов. – Ну так доноси!
Адъютант прошёл к столу и протянул Сомову конверт, запечатанный личной печатью генерала Бурцева.
Сомов сломал печать и извлёк из конверта голубоватый листок бумаги верже. На листе было коротко написано:
«Жду тебя на ботике «Каприз». Немедленно! Настя жива. P.S. Записку уничтожь!»
Часть III. Подъём с переворотом
Молодой Егорий светлохрабрый —
По локоть руки в красном золоте,
По колено ноги в чистом серебре,
И во лбу солнце, в тылу месяц,
По косицам звёзды перехожие…
(Былина о Егории Храбром)
3.1 Славка
Новый день зацепил сверкающим крюком день вчерашний, а с ним и все прочие дни Славкиной жизни. Зацепил и поволок за собой, оставляя после себя свежую бороздку-колею. Ту самую, в которую если встрять, то, по словам Дядька, дальше всё пойдёт-поедет, как будто так и надо.
Каждый новый день давался Славке легче предыдущего. Поубавилось серой паутины в душе, углубилась колея.
С утра до вечера он и Дядёк постоянно были чем-нибудь заняты: косили, подметали, чистили, мыли, подкрашивали, подрезали, выравнивали, копали, приносили и уносили. Работа была несложная и во многом привычная: круглое – катай, плоское – таскай.
Белобрысый большую часть времени проводил в своей мастерской, устроенной где-то в подвале Дворца, и, к Славкиной радости, появлялся нечасто, даже обеды-ужины порой пропускал, а несколько раз и ночевать не пришёл.
А ещё здесь была Чита.
Её присутствие наполняло Славку светлой радостью. Эта девушка действовала на него, как инъекция сильного болеутоляющего средства. То была особая химия, название которой, конечно же, было ему известно. Стоило только подумать о ней, и внутри него начинала звучать музыка. Тёплая, мягкая, особенная музыка. Её не слушают ушами, её чувствуют. В этой музыке и радость, и печаль, и надежда на что-то очень хорошее, и тоска по чему-то несбыточному. Славка нырял в эти неслышимые звуки, как в тёплую воду канала, и улыбался. Тоже у себя внутри.
Глубже становилась колея.
**
По вечерам нередко было слышно, как ворчит древнее озеро.
Это было похоже на шум идущего вдалеке бесконечного поезда. Или на тысячи голосов, кричащих на одном беспрерывном выдохе: «а-а-а-а», словно там, за деревьями, кустами, камышами и ещё дальше и дальше шло по-над водой в атаку несметное войско. Шло и никак не могло дойти.
Славке нравился этот звук, наполненный затаённым гневом и могучей силой. Озеро как будто напоминало, кто на самом деле здесь всему хозяин, показывало свою мощь, над которой человек был не властен, и неважно, какого цвета браслет он носит на своей руке.
В такие дни Славка слушал озеро и тосковал по тем далёким дням, когда был ещё полноправным: по радости, переполнявшей его по утрам, в ожидании встречи со школьными друзьями; по мечтам, которые тогда казались легко осуществимыми; по детству, не омрачённому никакими переживаниями и страхами. Разве что самыми поверхностными, мимолётными.
Порой эти воспоминания были так ярки, что, казалось, достаточно ещё небольшого усилия мысли, и он окажется там – в их с отцом квартире или на пахнущей битумом крыше, или в переполненной светом и детскими криками рекреации школы. Но всё это было очередной иллюзией, как то несметное войско, что шло по-над водой из ниоткуда в никуда.
Всё, что происходило с ним после гибели отца, словно смазалось в одну сплошную грязно-серую полосу, не вызывая в памяти ничего, кроме мутных образов. И пленение, по большому счёту, не привнесло в палитру Славкиного мироощущения никаких существенных изменений. Его новая жизнь не стала заметно хуже или лучше. Понадобилось всего несколько дней, чтобы он смог понять это. Все страхи, которые навалились на него в тот момент, когда рыжая Ника сообщила ему, что он её раб, были привычно размазаны кистью серого однообразия по грубому холсту его бытия.
Всё было как обычно.
Просто новая колея.
**
Как-то, убираясь в комнате «общежития», Славка обратил внимание на небольшой деревянный ящичек, стоящий у самой стены под кроватью блондинчика. В прошлый раз, когда он мыл полы, там ничего не было. И любопытство взяло верх.
Он вытащил неожиданно увесистую находку из-под кровати. Ящичек был простым, но аккуратным, с тщательно отполированными боковинами и выдвижной фанерной крышкой, на которой красовалось выжженное клеймо – руна «уд».
Уже догадываясь, что может лежать внутри, Славка сдвинул крышку в сторону. И едва не выронил шкатулку. Там, на мягкой подстилке из древесной стружки, лежала фигурка женщины. Но вовсе не простая фигурка. От того, что он увидел, кровь моментально прилила к лицу, зашумела в ушах, обожгла щёки и шею, будто крапивой стеганули. Это была та самая «срамная жируха», о каких не так давно рассказывала ему Чита.
Непослушными руками Славка извлёк статуэтку из ящичка.
Молодая женщина сидела на корточках, широко разведя колени, и справляла малую нужду. Одной рукой она придерживала подол высоко задранной юбки, а другой опиралась на землю чуть позади себя. Струя была выполнена так искусно, что казалось, будто бы она и впрямь течёт.
Но не только струя… Славка во все глаза смотрел туда, откуда брал начало этот бурный источник. Мастер с невероятной скрупулёзностью изобразил бесстыдно раскрытую пихву: все эти губки-складочки и слипшиеся кучерявые волосы на припухшем лобке.
В России порнография под строжайшим запретом. За любые срамные картинки и уж тем более видео можно поплатиться статусом, как это произошло с грузчиком Лепшовым из Славкиной бригады. Был когда-то Лепшов механиком на грузовом судне. Он фотографировал свою жену в непристойных позах, а снимки хранил на планшетке, которую брал с собой в рейс. И ладно, если бы он просто, запершись в гальюне, «вспоминал» свою благоверную при помощи этих картинок. Но ведь придумал сдавать фотографии своей Катьки в аренду членам команды за трудчасы и всякую бытовую мелочёвку. А это уже распространение с целью морального разложения сослуживцев и незаконного обогащения. Да и Катерине его досталось за виртуальную проституцию и поведение, недостойное гражданина России. Так вместе и побелели.
За всю жизнь, не имея никаких отношений с противоположным полом, Славка видел голую женщину только однажды. Да и то издалека. Но память о том случае хранила каждую подробность этого примечательного события…
**
Как-то по весне, когда он ещё был полноправным и заканчивал седьмой класс, крышу Славкиной девятиэтажки начали перестилать новым рубероидом.
Каждое утро бригада рабочих поднималась на последний этаж, и мордатый рябой бригадир отмыкал замок люка, ведущего на крышу. Жил Славка на самом последнем этаже и, уходя в школу, нередко заставал работяг в тот момент, когда они один за другим исчезали в квадратном проёме, через который были видны облака.
Даже в выходные бригада, у которой, видимо, поджимали сроки, продолжала исправно уходить в небо. И как-то в субботу Славка вышел на лестничную клетку и, запирая за собой дверь, заметил на одной из верхних ступенек металлической лестницы, ведущей на крышу, подвешенный за дужку замок, с торчащим из него ключом. Это был замок от люка. От неба замочек!
Решение пришло мгновенно.
Славка вскарабкался по тонким ступенькам лестницы, выдернул ключ и бегом направился к расположенном через двор универсаму «Полюшко», возле которого был небольшой закуток с вывеской «Металлоремонт».
Пожилой белоголовый мастер в синем халате бегло осмотрел протянутый Славкой ключ, выдвинул стойку, на которой висели ещё ничего не умеющие открывать заготовки ключей, безошибочно выбрал нужную и приступил к работе. Через несколько минут в руках у Славки было уже два ключа – потемневший поцарапанный старый и блестящий ещё теплый новый.
Старый ключ он вернул на место, а новенький оставил себе.
Так у него и у его друга Вальки появилось своё тайное место, принадлежащее только им. Крыша.
Они часто вылезали сюда по вечерам смотреть «колыбельную солнца», когда предзакатные краски опускаются на сонную гладь Невской Губы, растекаются от края до края огромными пятнами нежнейших оттенков: фисташковым, малиновым, померанцевым. А когда силы уходящего за горизонт солнца уже не хватало, чтобы творить цветовые аккорды, небо и залив пропитывались невероятным черничным колером. И в безветренные ночи далёкие огни города пронизывали зеркальную поверхность воды трепещущими сверкающими золотыми и серебряными нитями.
Друзья приходили сюда после шумных дворовых игр, уставшие и опустошённые, и, сидя на расплюснутой картонной коробке, заново наполнялись спокойствием и смыслом.
На крыше было хорошо молчать, а если и говорить, то о чём-нибудь сокровенном, о чём не скажешь просто так, походя, в суетливой многомерности дня. Они говорили о мечтах, заботах и, конечно, о девчонках.
На крыше Славка впервые узнал, что Вальке нравится их одноклассница Аня Байваровская, флегматичная отличница с толстой длиннющей чёрной косой. А Славка признался, что влюблён в Милку Мишину, по которой сохла половина школьных мальчишек.
Эти признания ещё крепче сплотили их дружбу.
И клятву свою на крови они тоже придумали и дали здесь, на крыше.
Раскладным ножиком, который Валька стащил у отца, каждый сделал себе на ладони надрез. Такой, чтобы проступила кровь. Потом оба трижды дрожащими от важности происходящего голосами произнесли придуманные Славкой немного нескладные слова обета: «Был друг по школе, стал брат по крови!» И, согласно ритуалу, обменялись кровью. Сначала обычным рукопожатием, потом «солдатским», а на третий раз встречным хлопком.
С тех пор они здоровались и прощались только так.
Через год, когда Славка уже оказался в интернате для «белых», ему передали конверт, на котором стоял обратный адрес Вальки. Славка так и не успел проститься с другом, когда после гибели отца его перевели сначала в Дом Семьи, а потом и в интернат для «бинтов». С огромным трепетом он вскрыл тот конверт и достал криво вырванный тетрадный лист в клеточку. На листке темнело несколько бурых пятнышек, и ниже наискосок было приписано: «Это твоя – возвращаю…» И больше ни слова. А больше и не нужно было никаких слов.
Но это случилось позже. А тогда они могли подолгу неспешно бродить туда и обратно по их собственной крыше и делиться тайнами и планами, не споря, не крича, не перебивая друг друга, как это бывает обычно в школе или во дворе. В такие минуты они чувствовали себя настоящими, почти взрослыми, и их волнующе откровенные разговоры сближали намного сильнее, чем любые совместные игры.
Но вся эта тактичная сдержанность, опахнув их своей значительностью, рано или поздно таяла. Быть постоянно взрослым тяжело и скучно. И Славка с Валькой возвращались к прежней озорной беспокойности, находя себе новые развлечения.
Здорово было запускать с крыши бумажные самолётики, нарисовав у них на крыльях отличительные знаки изготовившего их «конструкторского бюро». У Славки были «ЛаС-178», а у Вальки «Зу-126», по номерам их квартир. Побеждал тот авиаконструктор, чей самолёт улетел дальше от «аэродрома» – угла дома. Запускали поочерёдно по нескольку штук. И искать их потом на земле, обшаривая соседние улицы и дворы, было не менее увлекательно.
А ещё через дорогу стояла точно такая же девятиэтажка. И поэтому крыша позволяла любоваться не только сказочной палитрой заката, но и украдкой наблюдать за тем, как в ярко освещённых ячейках своих квартир проводят последние часы уходящего дня другие люди. Достаточно было лечь на самом краю, и тогда окна верхних этажей соседнего дома превращались в маленькие светящиеся экраны, в каждом из которых транслировалась чья-то вечерняя жизнь.
Дорога, разделявшая дома, была не очень широкой, и видно всё было достаточно хорошо.
Ближе к ночи то, что днём существует как общество, фрагментируется, рассыпается на частности, закупоренные в медовых сотах окон. Словно насекомые в капле янтаря или как большие сонные рыбы в аквариумах, вечерние люди едят, смотрят телевизор, читают, перекладывают с места на место вещи, расстилают постели, ведут беседы, бесцельно ходят туда-сюда, замирают в глубокой задумчивости и не знают, что с крыши за ними наблюдают две пары любопытных глаз.
В один из таких вечеров Валька начал вдруг щипать Славку за локоть.
– Смотри, смотри, тётька голая!
– Где?!
– Да вон! На восьмом этаже, где балкон с велосипедом!
Славка зашарил взглядом по мозаике светящихся окон и, наконец, увидел.
Женщина, сложив по-турецки ноги, сидела на ярко-голубом коврике лицом к окну. У неё были чёрные волосы, заплетённые в две короткие торчащие в стороны косички. Точки сосков, хоть и были из-за расстояния всего лишь точками, намертво приковали Славкино внимание.
Немного посидев неподвижно, женщина вдруг отклонилась назад, вывернула локти, выгнула спину и встала на «мостик». Постояла немного и принялась раскачивать бёдрами вверх и вниз. При этом её расставленные ноги были обращены как раз в сторону разом переставших дышать друзей.
Славка во все глаза смотрел на пляшущий чёрный треугольник, а в голове завертелось неприличное слово, которым этот треугольник и всё остальное, что прячется под ним, называют. Слово это звучало всё громче, оглушая и без того ошалевшего Славку. А женщина, побыв «мостиком», начала принимать другие замысловатые позы. Она извивалась как змея. Прогибалась как кошка. Складывалась как ножик Валькиного отца. И даже становилась на голову.
Глаза нестерпимо щипало, как случается, если долго не моргать. Но Славка терпел, потому что боялся пропустить даже мгновение этого необычного представления.
Её странные позы были не для того, чтобы кого-то соблазнить или смутить. Они были только для неё самой. И нагота её была тоже ни для кого, кроме неё. И потому она была почти божественна, как Ева, ещё не вкусившая плода от древа познания.
– Это называется йога, – сухим песком прошелестел голос всезнающего Вальки.
Свет в заветном окне давно погас, но они ещё долго лежали на животах, дожидаясь, пока кровь равномерно распределится по телу.
Некоторое время спустя – прошла неделя, а может, и больше – Славка ехал в переполненном автобусе, и толпа прижала его к девушке. Они оказались лицом к лицу, Славка узнал её по двум торчащим в стороны коротким косичкам. И тут же в голове замелькали виденные с крыши картинки – прыгающая грудь, замысловатые позы, пляшущий чёрный треугольник. Внизу живота что-то остро натянулось, лопнуло и пролилось в штанину горячим и липким.
Во и сейчас, держа в руках срамную статуэтку, он почувствовал это острое неуправляемое натяжение. В штанах стало тесно. Быстро сунув «жируху» обратно в ящичек, Славка метнулся в уборную, встал в углу спиной ко всем возможным камерам, сжал зубы покрепче и несколькими быстрыми движениями освободил себя от тянущей сладкой боли.
**
В четверг второй недели произошло ещё одно очень важное событие – Славка впервые воочию увидел Егора Петровича. Мельком и издалека, но даже такое эфемерное соприкосновение с самым легендарным человеком в стране взбудоражило его не на шутку. Мало кому из простых граждан доводилось своими глазами узреть Великого Второго. Не по телевизору, не в Ростернете, не на журнальных или газетных страницах, а лично! Те же, кому выпала такая честь, надолго потом становились центром повышенного внимания окружающих: родственников, коллег, друзей, знакомых. А сами свидетели, рассказывая о судьбоносной встрече, начинали буквально источать свет, будто бы Егор Петрович через зрительное соприкосновение передал им часть своей Благодати. Даже монарх-президента люди видели много чаще, потому что он нет-нет, да и выходил к народу по большим государственным и церковным праздникам. Егор Петрович же отличался замкнутостью, в силу чего его считали скромным и даже застенчивым. И такое положение ещё пуще укрепляло народную любовь к своему спасителю.
Теперь, когда Славка совершенно определённо знал, что под сверкающими доспехами великого героя скрывается рабовладелец, он, казалось бы, не должен был попасть под очарование от этой встречи. Но сила молвы, сила всеобщего обожания на удивление легко перевесила горькую очевидность. В конце концов, страну-то он действительно спас.
В тот день за завтраком Дядёк огорошил, сказав, что в первой половине дня никакой работы не будет и выходить из общежития нельзя. На Славкин вопрос: «Почему?» – огорошил ещё больше: «Егор Петрович приедет». На дальнейшие вопросы Дядёк отвечал с явной неохотой, но Славке удалось выпытать, что Великий Второй собрался отправиться на «Орландине» через Ладожское озеро и дальше по Неве в Финский залив в свою вотчину.
– И вас с собой заберут? – пугаясь самой мысли об этом, спросил Славка.
– Нет, – успокоил старик. – Мы с Аркашей тут останемся. Только Лидушку увезут. А ты сиди, не высовывайся. Охрана строго-настрого приказала тебя изолировать.
И чтобы Славка по дурости чего не учудил, Дядёк, уходя, запер за собой дверь.
Не в силах перебороть охватившее его возбуждение, Славка ходил туда-сюда по комнате и то и дело запрыгивал на кровать, чтобы выглянуть в окошко. Ни о чём другом, кроме как о приезде Егора Петровича, он и думать не мог. Даже мысли о Чите не помогали, а ящичек со срамной фигуркой Аркаша утащил обратно в мастерскую.
Сначала он увидел, как с десяток человек в белоснежной форме проследовали через парк к гавани и поднялись на борт яхты. Несколько часов нарядные морячки суетились на причале, мыли палубу, таскали какие-то грузы, несколько раз запускали и глушили двигатели. Охранников тоже прибавилось. Их коричневые неподвижные фигуры торчали то тут, то там, как верстовые столбы.
А потом на вертолётную площадку, оглушая окрестности рёвом могучего двигателя, приземлился большой вертолёт. Винтокрылая машина коснулась колёсами бетонной площадки, присела под собственной тяжестью, постояла какое-то время, молотя воздух длинными изогнутыми лопастями, и затихла. К вертолёту подбежали два дюжих охранника, вытянулись во фрунт, отъехала в сторону дверь, лениво выдвинулся из дверного проёма трап. Потом начали выходить люди: мужчины в лёгких летних костюмах и женщины, разодетые как на бал.
Славка замер, пытаясь определить, кто из этих мужчин Егор Петрович. С такого расстояния лиц было не разобрать. Есть он там или по какой-то причине не прилетел? Как узнать?
Славка смотрел.
И вздрогнуло сердце, когда рядом с одним из мужчин узнал он тонкую невысокую фигурку Вероники Егоровны, также прибывшей на вертолёте. Молодая хозяйка в голубом коротком платье держала под руку высокого (а Егор Петрович отличается высоким ростом) господина в светло-бежевом костюме. Славка видел, как этот господин перекинулся парой фраз с дюжим охранником, обернулся к остальным гостям усадьбы и махнул рукой в сторону гавани. Потом поцеловал в макушку Веронику Егоровну (теперь уж точно он!), что-то сказал дочери, наклонившись к самому её лицу, отдал, судя по жестам, какие-то распоряжения гвардейцам и не спеша пошёл вслед за остальными.
Через час «Орландина», трижды огласив окрестности басовитым гудком, под грохот береговой пушки и громкую торжественную музыку отчалила. Ещё полчаса спустя Славке, наконец, дозволили покинуть общежитие и отправиться на работу.
**
На следующий день, когда Славка с Дядьком занимались чисткой «Самсона» – большого паркового фонтана, к ним подошёл охранник и сказал, что надо «разгрузить машину в погреба». Пришлось бросать работу и идти за гвардейцем, который повёл их вдоль забора за пост охраны в самый глухой угол участка.
Славка уже бывал в этом месте, когда косил траву, и знал, что увидит – довольно большой заросший травой курган, над которым, как огромные серые грибы, торчат трубы вентиляционных шахт. Это и были погреба. С одной стороны курган имел скос, оголяющий бетонную стену с металлической двустворчатой дверью, от которой на улицу выползала почти игрушечная железная дорога, заканчивающаяся через пару десятков метров тупиком.
Когда вышли к погребам, Славка увидел, что металлические ворота открыты, а в тупике стоит оранжевая электровагонетка, рядом с которой припарковался мини-фургон с бледно-жёлтым тентом.
