Loe raamatut: «Каинова печать», lehekülg 2
В шестом часу вечера агент, адвокат и много кто ещё писателя, Валерий Боголепов, решил навестить своего клиента, встревоженный тем, что тот уже месяц не выходит на связь. Дверь была не заперта. Войдя, он нашёл дом пустым, но, как он выразился, «по странной интуитивной догадке» вышел в сад и обнаружил тело. И немедленно вызвал врачей и работников правоохранительных органов.
При первичном внешнем осмотре следов насильственной смерти обнаружено не было. На столике стояли пустые бутылки из-под красного вина. В крови по результатам экспертизы содержалось повышенное количество алкоголя. Так же в ходе вскрытия установлено, что организм писателя серьёзно изношен в результате нервного истощения. Смерть Грановского стала резонансным событием и мгновенно обросла большим количеством домыслов и слухов. Теперь тот, кого при жизни одни считали сумасшедшим, другие – идолом и примером для подражания, стал фигурой и вовсе противоречивой. Как этот человек с сияющей мальчишеской улыбкой мог покончить с собой во цвете лет? Да ещё таким ужасным способом? Неужели он был настолько мрачным, страдающим внутри? И что же произошло? Действительно самоубийство? Мог ли такой человек перестать хотеть жить?
Рассмотрим беспристрастно все обстоятельства дела.
Здоровье писателя, судя по всему, было серьёзно подорвано за годы неумеренного и беспорядочного образа жизни. В последний месяц он переживал сильную депрессию от размолвки и возможного разрыва со своей женой Викторией Волгиной. Состояние было усилено алкогольным делириумом (белой горячкой).
Боголепов отметил, что Грановский был очень ранимым человеком: «Может, он внешне был сильный, шальной и бесшабашный. А на самом деле хрупкий и беззащитный. Вполне очевидно, что разрыв с любимой женщиной подкосил его, выбил почву из-под ног. Его внутреннее состояние стало ещё более неустойчивым. А для него и так были характерны резкие перепады эмоций. Пытаясь заглушить сердечную боль, он пил, пил, и… перегнул палку. Кроме того, в произошедшем (разрыв с женой) виноват его странный и, скажем так, сложный характер, и Сергея грызло чувство вины. Раскаяние иногда убийственно. Но я не думаю, что он сознательно покончил с собой. Скорее это было сделано в состоянии аффекта. Он всегда верил в лучшее и с презрением говорил о самоубийцах. В любом случае его смерть совершенно неожиданна. Мы все сейчас пребываем в глубоком шоке».
Вообще многие – коллеги, друзья, поклонники – не верят, что Грановский мог в принципе совершить суицид. А вот что по этому поводу заявил Павел Костомаров, известный на всю страну психолог и психотерапевт:
«Все напрочь отвергают версию самоубийства, объясняя это чрезвычайным жизнелюбием Грановского. Ну а как быть со Львом Толстым? Широчайший круг интересов, нечеловеческая энергия, все условия для счастья – богат, известен, женат на любимой – так отчего он «прятал в сарае ружьё, чтобы не застрелиться, и верёвку, чтоб не повеситься»? Или вспомним Эрнеста Хемингуэя, с его силой, смелостью и страстью к наслаждениям, снесшего себе полголовы из двустволки? На самом деле, явление суицида не до конца изучено даже докторами психологии. Мы знаем: это реакция на проблему, кажущуюся непреодолимой – смерть близких, загубленное детство, безработица, тяжёлая болезнь и т. д. Конечно, многие снисходительно улыбнутся: «Это всё не о Грановском». Так ли это? Во-первых, хорошо ли мы знали этого человека? Мы знали только медийного персонажа, которого он сам, скорее всего, придумал и сыграл. Во-вторых, у самоубийства могут быть, возможно, и иные, глубоко личные и индивидуальные причины. Как я уже говорил, мы не так уж много знаем о явлении суицида. Опыт показывает: самоубийству обычно предшествует длительная депрессия. Но определить, кто из депрессивных склонен к нему, а кто нет, практически невозможно. Один страдает меньше, другой больше, но второй остаётся жить, а первый режет вены. Всё дело в силе или слабости характера? Может быть… но только ли? Проблема гораздо серьёзнее, чем кажется поначалу. Цифры говорят сами за себя. Наш славный 21 век уже нарекли «веком самоубийств». По прогнозу Всемирной Организации Здравоохранения к 2020 году суицид выйдет на второе место в списке причин смерти, опередив онкологические заболевания. Сейчас в год от самоубийств только по официальным данным умирает более 2 млн. чел, в 2 раза больше, чем от ДТП. Кто-то в мире совершает самоубийство каждые 40 секунд. Где-то это произошло вот сейчас, пока я произносил последние несколько фраз. А сколько ещё человек задумывались об этом или совершали попытки? Нас ещё никогда не захлёстывало такое море информации о том, как нужно жить, как достичь успеха. Мы образованы, мы решаем социальные вопросы, искореняем насилие, нищету и смертельные болезни, чуть ли не СПИД, мы развиваемся умственно, духовно и физически. Мы беспрецедентно благополучны. Так отчего же кругом – сплошное отчаяние и мрак? Впрочем, это так, информация к размышлению.
Ещё кое-что: мы сейчас, конечно, уже не имеем возможности провести полноценное психиатрическое обследование, но я проконсультировался с некоторыми своими коллегами, и мы сошлись во мнении, что в последние годы (да и на протяжении всей жизни, но в последние два года симптомы стали явственнее) у Сергея Грановского наблюдались признаки шизофрении, а также нарциссического расстройства личности. Это сложный случай—совмещённые психические расстройства. Все помнят стремление Грановского нарушать правила, плевать в лицо общественному мнению, выходить за рамки приличий. Это как раз и характерно для шизофреников. А среди них особенно высок процент самоубийц. И должен отметить, зачастую именно психически нездоровые люди своим нестандартным поведением вызывают восхищение у окружающих. Был даже такой эксперимент с рыбкой, которая стала лидером в стае, когда ей удалили передний мозг».
Что ж, к столь авторитетному мнению стоит прислушаться. Так значит, писатель и впрямь наложил на себя руки? Или, может, слухи не врут, и он действительно достоин своего звания «нового Есенина»? Таинственные недруги убили его, инсценировав самоубийство?
Тут всплывают некоторые странные моменты. Один из членов следственной группы, пожелавший остаться неизвестным, отметил, что лицо трупа было синим. Такое бывает при удушении – кровоизлияние в мозг. Или спазм кровеносных сосудов. Но в случае смерти через повешение человек умирает не от удушья, а от перелома шейного отдела позвоночника, когда осколки кости входят в мозг. Также работник органов отметил кровоподтёки и ссадины в области локтевых сгибов – вероятно, от верёвок, которыми предполагаемые убийцы связали писателя, перед тем как задушить его. Более того: проконсультировавшись с независимым судмедэкспертом, имя которого здесь тоже не будет упомянуто, он обнаружил ещё одну подозрительную деталь: странгуляционная борозда на шее Грановского была только на половине шеи. Такое бывает, когда преступник сзади душит свою жертву. Этот же работник органов утверждает, что сразу после первичного осмотра трупа на место прибыли люди с серьёзными документами, которые запретили сообщать детали увиденного. В материалах следствия подобные факты не отражены. Следственная группа считает версию, что писатель был убит, надуманной и необоснованной.
Действительно: улик, подтверждающих эту версию, нет. Но вопросы остаются. Если это обычное бытовое самоубийство, и поводов для возбуждения уголовного дела нет, зачем на место происшествия выехал сотрудник Следственного комитета?
Почему на столе обнаружены бутылки вина, если всем известна сентиментальная привязанность Грановского к шампанскому «Вдова Клико»?
И, наконец, если это убийство – кто и почему?
Ответы на эти вопросы нам ещё предстоит найти. Пока же ясно одно: хоть Сергей Грановский и умер, дело его живёт и побеждает. Тиражи его книг, и без того достаточно высокие, теперь подскочили до прямо-таки заоблачных высот. В конце концов, это главное, не правда ли?».
Я отложил газету, закрыл глаза. Посидел так минут десять. Затем посмотрел на фотографию в начале статьи, и вновь увидел то, что видел тогда.
Тёмные, графически очерченные на фоне красного закатного неба гротескные силуэты: ссутуленная фигура со склонившейся безвольно набок головой, свисающая с нижней толстой ветвью старого корявого дуба, изогнувшегося в немой агонии у самого озера.
Я в ярости смял газету и швырнул в угол. В полёте она наполовину расправилась и побитой летучей мышью спланировала на пол.
Я знал имя автора статьи: «Константин Доренко».
Пасмурный тоскливый день. День похорон Сергея.
Начали собираться с девяти, роем сонных ос заполнив ритуальный зал морга и пространство на километр вокруг.
Когда я, Боголепов, Дима (друг детства Сергея, с которым они вели общий бизнес) и Разин вынесли чёрный лакированный гроб, в толпе пронёсся разочарованный вздох, словно до того собравшимся всё казалось шуткой.
Мы погрузили гроб в катафалк, расселись по машинам и неспешно поехали за ним по наполненным гробовой тишиной улицами без того тихого, сонного городка.
Большинство зевак вереницей евреев, ведомых Моисеем сороковой год по пустыне, плелись следом до самого кладбища. Позже, когда толпа рассеялась, оказалось, что несколько могил растоптаны, кресты выворочены, а земля щедро усеяна окурками. У свежевскопанной могилы переругивались двое работяг со спитыми, жёванными жизнью лицами. В рыхлую кучу у края ямы были воткнуты лопаты, рядом лежали два толстых каната – на них четверо, взявшись за концы, опустят гроб.
Мужчины хмуро молчали, женщины плакали, прижав к губам носовые платочки. Кто-то положил на крышку гроба иконку, несколько человек подошли и поцеловали её.
– Нельзя это! – негромко, но отчётливо возмутилась одна старушка. – Он же руки на себя наложил. И к тому же был не верующий человек.
Никто не возразил, но она была права: по этой же причине протоиерей местного собора отказался отпевать Сергея. Иконку забрали. Опустили гроб, осторожно стравливая верёвки, и работяги принялись споро забрасывать яму.
Закопали, подровняли земляной холмик. Установили латунный крест с фотографией в овальной рамке и табличкой:
ГРАНОВСКИЙ Сергей Юрьевич. 1983 – 2019.
Оказалось, завещание Сергей оставил ещё два года назад – похоронить в Белокаменске и как можно проще. Это стало новостью не менее громкой, чем сама его смерть.
Там, оказалось, указан и я. Мне достался дом. Будто я могу жить в месте, где произошло это!
Я не мог оторвать глаз от фотографии. Что-то безудержно рвалось из груди при виде Его лица, свежего и юного, сияющих глаз и улыбки. Он пробуждал в душе необузданное веселье и прогонял тоску. В его мире правил порыв, а не расчёт. За свои 35 лет он пережил и сотворил столько, что иному и трёх жизней не хватит. Нам, уныло тянущим лямку, не узнать вовек ни такого восторга, ни столь острой боли, ни той силы, ума и страсти – мы слишком осторожны. Но у нас есть преимущество – мы всегда правы. Мы не падаем, потому что ползём; мы не блуждаем – мы ходим хожеными тропами. На сергеев грановских смотрят как на канатоходцев… или ярмарочных уродцев – с восхищением или презрением, поглощая их восторги и страдания с жадным любопытством, почти всегда без сочувствия. Мы хотели бы оказаться на их месте… но не хотим платить ту же цену.
Все начали расходиться. Боголепов остановился около меня.
– Ну что, теперь на поминки?
– Да, надо ехать. Хотя вообще-то не люблю я все эти сборища…
Он кивнул и двинулся к воротам.
Я постоял у могилы ещё некоторое время. Голова запульсировала болью. Я посмотрел на небо. Назревала гроза. Я поспешил к припаркованной под деревом «шкоде». Со стоном повалился на сиденье. В бардачке должен быть аспирин…
На коврик выпал конверт.
Я сжевал две таблетки и, закрыв глаза, откинулся в кресле. Сердце толкалось где-то в горле, как у загнанного волками зайца.
Отдышавшись, я поднял конверт и осмотрел. Никаких надписей.
Я не мог заставить себя вскрыть его, словно это было превыше сил человеческих.
Въехав в город, я остановился у кафе.
Официант поставил на стол чашечку капучино, а я всё колебался, впившись взглядом в необъяснимо пугающий белый прямоугольник.
Я вскрыл конверт и достал вчетверо сложенный лист мелованной бумаги.
Сделав глоток, я развернул послание; прочитав четыре коротких, вырезанных из газеты слов, поперхнулся и закашлялся.
Все обернулись в мою сторону. Девушки за угловым столиком захихикали.
– Ничего, ничего, – смущённо пробормотал я, скомкав в руке послание. Но эти слова пылали перед глазами:
ЭТО ТЫ УБИЛ ЕГО
Я подъехал к ресторану «Парнас». Преимущественно русская кухня, интерьер напоминает банкетный зал Центрального дома литераторов. Сергей внёс половину стартового капитала, но всеми делами управлял Дима. Сергей лишь изредка появлялся здесь в виде живой рекламы, привлекая посетителей… хотя некоторых он отпугнул, закатив парочку скандалов.
Люди ещё толпились у входа, зыбким ручейком втекая внутрь. Рядом остановился тёмно-зелёный «форд». Из машины вышел Боголепов – спокойный и задумчивый, как всегда. Увидев меня, он улыбнулся:
– Мне почему-то казалось, вы не приедете.
В зале на каждом круглом столике, накрытом красной бархатной скатертью, мягко горела лампа под голубым абажуром; бутылки вина, салатницы, закуски. Также у стены был накрыт большой «шведский стол».
– О, все уже здесь, – заметил Боголепов. – И Аронов, и Разин, и… Доренко.
– Доренко? Этот-то здесь что делает? Воистину: «Ад опустел, и демоны все тут!».
– Готов поспорить на миллион, Разин уже предложил ему написать книгу о нашем общем друге, его яркой и драматичной жизни и внезапной и загадочной смерти.
Мы сели. Минуту спустя на сцену в глубине зала выпорхнул Разин, и все притихли.
Надо отдать ему должное – увертюра к симфонии скорби получилась проникновенная. Сергей ушёл от нас, но его душа сегодня здесь, среди нас, я чувствую его присутствие. И он не хочет, чтобы мы грустили. Он радовался каждой минуте на этой земле, будем радоваться и мы, что знали этого великого человека. Господа, я прошу вас встать.
Торжественная тишина. Я встал и огляделся. Сумрачные, строгие лица. Мой взгляд наткнулся на Доренко, и сердце кольнула тревога.
– Садитесь, – сказал Разин, и все шумно выдохнули и расслабились.
Теперь можно было приступить к главному.
Боголепов налил себе Каберне Совиньон и навалил салату с горкой.
– Еда… В жизни есть три святые вещи: поесть, поспать, и… ещё раз поспать. А вы что?
– Я не хочу. Что-то аппетита нет.
– Это вы так скорбите?
– В последнее время вообще столько всего навалилось… Главное, я не понимаю – зачем он сделал это? Я не могу поверить. Это не он, он не мог так поступить! От чего он страдал, что могло привести его к этому? Он будто с ума сошёл под конец. У меня такое ощущение, будто я совсем его не знал.
– Бросьте. Если вы его не знали, то другие тем более. И в самых близких есть то, чего мы не знаем. Может, это и к лучшему. Так мало нужно, чтобы скатиться в безумие. Очень мало.
– Ну да, знаете, как сказал Достоевский: «Человек – это тайна. Если будешь разгадывать всю жизнь, не говори, что зря потратил время».
Боголепов внимательно посмотрел на меня.
– А скажите, – он откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди. – Каким образом что-то становится тайным?
– В смысле?
– Ладно, спрошу конкретнее – случайно или намеренно?
– Иногда случайно, иногда – намеренно.
– Так, хорошо… ну вот в тех случаях, когда намеренно – почему кто-то что-то захотел сделать тайным?
– Потому что это нужно скрыть. А это нужно скрыть…
– Потому что это выглядит очень неприглядно.
Несколько секунд я молча разглядывал его. Он взирал на меня с прежним спокойствием.
– То есть вы намекаете, что мне не стоит копаться в причинах смерти Сергея, или пытаться понять его состояние?
– Я ни на что не намекаю. Нет, конечно, Вы и прочие будете копаться во всём этом, почему он сошёл с ума и так далее. Но причины на самом деле могут быть смешные, банальные и скучные. То есть очередной алкаш попросту допился в депрессии до белой горячки. Или попросту был ненормальным всю жизнь, поскольку все писатели такие, но раньше это как-то незаметно было, а теперь совсем уж через край перелилось. К таким же выводам придёт в конце концов общественное мнение. Ну или придумает какую-нибудь красивую легенду. Но в жизни всё обстоит именно так. И даже скажу больше… вы, кажется, сомневаетесь в том, что Сергей Юрьевич покончил с собой. Предположим гипотетически, что его… того. Что дальше?
– Как друг, я должен буду найти тех, кто это сделал, и…
– А вам не кажется, что это дело соответствующих органов?
– Да, конечно, но я со своей стороны должен сделать всё, чтобы помочь следствию. Дом принадлежит мне, я хочу найти какие-то важные улики, записи…
– Ну хорошо, – он опёрся локтями на стол и сцепил пальцы. – Допустим, выяснилось, что его убили. Допустим, вы выяснили, кто. Нашли их. Что вы станете делать?
– Ну, думаю, я должен отдать их в руки правосудия.
– А если прямых улик нет? И они выйдут сухими из воды? И вас же с женой… тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог. Не накажете же вы их сами, как Шварценеггер? Надеюсь, вы не из тех, кто путает жизнь с искусством, и пытается любить по «Ромео и Джульетте»?
– Так что же, эти ублюдки так и останутся непойманными?
– А очень многие и остаются непойманными. Самые лучшие, самые умные из них. Это ведь вообще сделали подставные люди по чьему-то заказу… если это было. А сами заказчики с чистыми ручонками. Я убеждён, самое большое зло на Земле остаётся ненаказуемым. Вы, по крайней мере, не можете его наказать. Оно творится тайно, анонимно, и никто не увидит лиц этих кукловодов, дёргающих за ниточки. Понимаю, трудно принять это. А придётся. Ведь, как я уже заметил, жизнь – не фильм и не книга. Там есть сюжетные линии, и они завершены. Преступники наказываются, находящиеся в ссоре возлюбленные мирятся итак далее. А в жизни нет сюжета, и никакого логического завершения – всё повисает в воздухе. Нет никакого разрешения роковых вопросов, никакого катарсиса. Ситуации просто исчерпываются, как-то незаметненько, но с неприятным таким осадочком: то ли ты помоев хлебнул, то ли сам кого-то облил – но ощущение помоев остаётся. Ну и всё. И жизнь катится дальше. Колесом.
– Так если рассуждать, то можно и мимо пройти, если на улице кого-то насилуют.
– По-своему и вы правы. Всё очень сложно, и готовых ответов нет… извините, что лезу тут со своими поучениями старца Зосимы, но я ведь много пожил и много повидал, и хочу вас предостеречь от… резких телодвижений.
– Хорошо, буду осторожен. Но знаете… вы говорите: не надо выяснять, что там творилось в душе у Сергея – но именно это-то мне спать не даёт! Если бы я раньше об этом задумался, я мог бы спасти его.
– Бросьте. Каждый сам куёт свою судьбу. Спасти можно того, кто хочет быть спасённым. Близкие Есенина годами всё делали, чтобы не допустить того, что произошло, но он сам сознательно – ну или бессознательно, в данном случае одно и то же – разрушал собственную жизнь, и все их старания были впустую. Иногда мы ничего не можем сделать, потому что это просто-напросто выше наших сил.
– Не знаю, это какая-то упадническая идеология…
Боголепов засмеялся:
– Ну да, и конечно же, вызвана старческим слабосилием и растущим с каждым ударом судьбы страхом перед жизнью. В молодости тяжелее всего смириться с мыслью, что наши силы ограничены, что мы чего-то не можем. Ключевое слово здесь – «смириться». Оставьте это на усмотрение Господа и заботьтесь о живых, а не о мёртвых. Делайте что в ваших силах, и не очень-то выпрыгивайте из штанов. Не претендуйте ни на святость, ни на героизм… если хотите жить долго и счастливо. А теперь извините, мне нужно кое с кем поговорить.
Он вышел из-за стола. Я какое-то время сидел, молча пережёвывая услышанное, потом пошёл в туалет. У меня болела голова. Я проглотил таблетки и вернувшись, посидел в задумчивости, вновь размышляя над его словами; затем незаметно перескочил на другие темы, и начав цепляться за разные мелочи, беспорядочно и расслабленно перескакивая с предмета на предмет, уплыл совсем далеко; мысли спутались, словно в голове перешёптывались призраки безумцев, вливаясь мутным потоком в многоголосый, но вместе с тем монотонный гомон, перезвон вилок, ножей и бокалов.
Все потихоньку оживились. Говорили о чём угодно – даже о том, как классно было бы сейчас покататься в Альпах на лыжах. Но не о Сергее и не о том, к а к он умер.
Я вспомнил, как впервые увидел его в ресторане ЦДЛ. Как легко и весело всё начиналось…
Я сидел за угловым столиком, когда в зал эдаким павлином вошёл Сергей Грановский. На пороге он замер, оглядывая собравшихся со спокойной уверенностью и широко, жизнерадостно улыбнулся; разговоры утихли, все повернулись к нему.
– Серёжа! – крупный холёный брюнет в сером пиджаке (я почему-то отчётливо представил его в красном) раскрыл ему навстречу объятия. – А мы тебя уже заждались!
– Терпение, Разин, терпение – вот что главное в жизни! Самое лакомое подают на десерт!
Я против воли улыбнулся. Он выделялся в толпе – спортивный блондин в джинсах и кожаной куртке, с сияющей мальчишеской улыбкой, заставлявшей сердце биться чаще и плавиться воском в груди. Тут же его обступили со всех сторон, дамы начали встряхивать волосами и поправлять бретельки лифчиков. Их глаза оживлённо заблестели, как у школьниц.
Только Таня смотрела на него внимательно, и как-то настороженно.
– Забавный тип, – усмехнулся я.
– Слишком хорошо причёсан, – она поднялась.
– Ты куда?
– В места не столь отдалённые, – улыбнулась она. – Я скоро.
Я поискал глазами в толпе забавного типа. На прежнем месте его и след простыл. Фигаро там, Фигаро тут. Вскоре он прошёл мимо меня, болтая с незнакомым мне человеком (это был Боголепов):
– … я в последнее время начал просекать эту фишку. В смысле, на людей не угодишь. Лукавишь – кричат: «Врунишка!»; режешь правду-матку – камнями забрасывают: «Хамло!». Живёшь тихо, приземленно – «Мечты у него нету, блеску в глазах!»; гонишься за мечтой – «Экой наивный дурачок, в облаках витает!». Скажи, чего же им надо?
– Всего понемногу.
– Точно! – засмеялся Сергей. – «И того и другого, и если можно без хлеба!»
– Ну что, значит, сделаем как договаривались?»
– Да-да, как знаешь, я соваться не буду. И смотри у меня, – Сергей погрозил пальцем. – Если что не так я тебе ухо оторву!
Смеясь, Боголепов пожал ему руку и растворился в толпе.
Сергей сел за столик и, смущённо кашлянув, постучал вилкой по бокалу. Из-под земли вырос сивка-бурка-официант.
– Старина, принеси мне шампуня.
– Чего, простите?
– Ну, блин, «Вдова Клико»! Есть ведь, наверное? Давай-давай-давай, принеси дяде Серёже «Вдову». Будешь в золоте купаться. А если чё не так – ухо отрублю! Этим вот ножом. Давай. Ж д у.
Официант ушёл, он начал смотреть по сторонам невинным чистым взглядом младенца, посасывающего бутылочку в манежике, поигрывая ножиком и насвистывая «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь». Потом вдруг улыбка сползла с его мгновенно омрачившегося лица, он весь разом как-то сник, устало ссутулился, задумался и застыл в этом положении минуты на две. Он как будто постарел лет на десять. Тут я заметил, что лоб его изрезан морщинами и не гармонирует с остальным лицом – юным и свежим. Почувствовав мой взгляд, он вздрогнул, посмотрел на меня и отвёл глаза. Вновь просвистел этот мотивчик, потом засмеялся и в открытую обратился ко мне:
– Хотите спросить, тот ли я Сергей Грановский? Да, это я!
Он перебрался за мой столик и протянул руку. Я пожал её.
– Женя.
– Серёга! А что это с тобой за прелесть сидела?
– Это Таня, моя жена.
– Я убью тебя из ревности! А, вот и товарищ «овсянка» с «Вдовой Кличко»!
Он быстро и ловко распечатал бутылку, открыл без выстрела, почти без хлопка.
– От так от! Поэтом можешь ты не быть, но в этом деле будь любезен!
Поднял бокал.
– За тебя и Таню.
– Аминь.
Он опрокинул в себя шампанское.
– Уф! Скажи, друг, читал ты мой последний шедевр – «Скоро наступят холода»?
– Н-нет… я мало читаю. Времени не хватает. Современников вообще плохо знаю. Наших особенно. Если я и открываю что-либо, изданное в последние десятилетия, то скорее с целью ещё раз вспомнить, чего не надо делать.
– Может быть, и правильно. Но я, должен заметить, бриллиантом сверкаю на общем сером и унылом фоне. Читать Грановского – это мода. И так уже лет десять!
– Надеюсь, со мной будет то же.
– Всё ясно! Решил обогатить литературу? Хвалю. Издаёшься у нас, в «Дионисе?
– Пока ещё нигде.
Я объяснил, зачем я здесь.
– Ах, вон как! Знаешь, с Разиным надо держать ухо востро. Эта скотина мне до сих пор очки втирает, а я тут вроде золотой курицы… то есть я несу золотые яйца… В общем, на мне тут всё держится. Нет, он так-то мужик нормальный – посидеть, побазарить о жизни за кружкой пива – но в деловых вопросах ему палец в рот не клади. Стой на своём, как наши под Сталинградом!
– Спасибо за совет, – засмеялся я. – Вот, кстати, и Таня возвращается.
Я их познакомил.
– Знаете, – сказала Таня, оглядывая его с головы до ног. – Вы совсем не похожи на писателя. Я думала, вы актёр, певец, художник, но уж никак не писатель.
– Однако же я настолько писатель, что это даже пугает.
Таня засмеялась – как мне показалось, искренне.
Переговоры прошли успешно – мне предложили сотрудничество, на приемлемых, не слишком кабальных условиях. Несколько часов спустя мы шли через парк к дому, держась за руки, словно выпускники.
– Ну, как тебе мой новый друг?
– Уже друг? Ты же медленно сходишься с людьми.
– Да, но он, по-видимому, ходячее исключение из всех правил, – улыбнулся я.
– Что ж… обаяния ему не занимать. Но обаятельны только бабники, алкоголики и проходимцы.
– Едва ли это о нём.
– А по-моему, он и то, и другое, и третье.
Вечер был сказочный, какой-то особо поэтический, волшебство и умиротворение было разлито в воздухе. И кроме того – я победил! И вся моя прошлая жизнь неудачника показалась мне страшным сном, валуном на дороге, и все мои сизифовы усилия последних лет, как оказалось, были лишь для того, чтобы его убрать. Говорят: твоё настоящее определяет твоё будущее. Но справедливо и другое: твоё настоящее определяет твоё прошлое.
Радость переполняла меня. Я решил утром непременно позвонить матери. Но тем же вечером позвонили мне. И сообщили: мама умерла…
Я вздрогнул, внезапно осознав, что кто-то сидит за моим столиком и бесцеремонно разглядывает меня, причём, судя по всему, уже порядочное время.
Доренко. Язвительная всезнающая улыбочка играла на его губах, глаза из—под блестевших в свете лампы очков таили в себе тот же насмешливый огонёк. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, затем я сказал:
– Вы, кажется, по ошибке перепутали столики. Это не ваше место.
Он рассмеялся от души.
– Вы, кажется, не это хотели сказать? «Нечего тебе здесь делать», если говорить короче и прямее. Вы хоть с присущей вам деликатностью и удержались от подобных резких высказываний, но взгляд вас выдаёт. Вы кривитесь, как от касторки. Что ж, знаю, знаю – мне здесь не рады. По правде говоря, мне нигде не рады. Издержки профессии, – вздохнул он, картинно разводя руками.
– А вы не задумывались о причинах?
– Задумывался. Самым серьёзным образом проанализировал эту проблему. И лишь укрепился в своей правоте.
– Вы, конечно, сочли людей идиотами, не желающими выбираться из мира иллюзий. Вы всех считаете дерьмом. А кто вам дал такое право?
– О, думая так, я лишь констатирую факт.
– Бред. Раскройте глаза и увидите, что мир полон добрых людей.
– …которые готовы затоптать всякого, кто отказывается жить по их замечательным правилам и гладить их по шёрстке. А одно из главных и священных правил – никогда не говорить правду, а если говорить, то не всю. А скажешь – доброта разом сходит на нет. Не бойтесь: чтобы я ни раскопал о вашем друге, никто не станет слушать. А вот сказочкам о нём как раз-таки поверят. Человек-миф, так сказать! Он добился своего – фотография его, висящего на дереве, обошла весь мир, как в своё время фотографии застрелившегося Хемингуэя и Мисимы, сделавшего себе харакири. Великая посмертная слава. И это романтизируется! Слушают тех, кто говорит то, что хотят услышать, а не тех, кто говорит правду.
– За что вы презираете и ненавидите людей?
– Я?! Презираю и ненавижу?! – брови его поползли вверх в искреннем удивлении. – Что вы, что вы… за что же мне их ненавидеть и презирать? Неужели за то, что им нельзя довериться, что с ними нельзя быть собой, открывать слабые места, раскрыть душу – потому что они обязательно потом ткнут в эти самые больные места и используют мою откровенность против меня? Что касается вашего драгоценного друга, то я по-своему его очень даже люблю; я хочу очистить его светлый и неприкосновенный образ от шелухи, от той мишуры, которой его обвешали «друзья» и почитатели. В общем, я хочу знать Истину.
– Думаете, Истина на вашей стороне?
– Не знаю. Я знаю только, что я на её стороне.
– Вот мне всегда было интересно: почему если грязь и мерзость – так это сразу «правда», а как что-то светлое и чистое – так сразу розовые сопли, обман и иллюзия? Никогда не мог понять…
– А вы прислушайтесь к собственным словам: «светлое и чистое» – вот вам самому не смешно?
– Нет. Не смешно.
Он рассмеялся и стукнул кулаком по столу. Это выражало нечто вроде: «Ну ты и кадр!».
– Да ведь вы лжёте, вот в чём вся соль, – заявил он, отсмеявшись. – Лжёте… из добрых побуждений. Ради «добра, гармонии и света». Это когда муж говорит жене, что она прекрасно выглядит, хотя она похожа на старую курицу. Просто такова тактика всех «добрых людей» – прятать голову в песок, подобно птице страус.
– Извините, но не могли бы вы… всё-таки пересесть за свой столик?
– Подождите, – он поднял руку с раскрытой ладонью. – Я уже кончаю, как говорят наши политики. Как я уже сказал, я хочу знать правду. Я вижу в этом свою высшую миссию. Почему? Потому что правда – настоящая правда – слишком неприглядна и потому никогда не бывает высказана. Об этом ещё Марк Твен писал. Соответственно, она никогда не учитывается, не вносится в планы, теории и так далее. И мы, анализируя жизнь, никогда не можем полностью объективно оценить обстановку. Это всё равно что решать задачу с недостаточными условиями. И мы всегда промахиваемся, и никак не можем обнаружить главное, вырезать главную опухоль своей жизни… Извините за плохую метафору, я не литератор… В конце концов, нельзя излечить болезнь, если отрицать сам факт её наличия. Многие чувствуют эту правду, но даже те, кто знает её, бегут от неё, – он пристально и с торжеством посмотрел на меня. – И вы тоже бежите от страшной правды, которую знаете.
