Снег для продажи на юге

Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы

© Вадим Фадин, 2010

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2010

© «Алетейя. Историческая книга», 2010

От автора

Книгу, нуждающуюся в пояснениях, нужно переписывать заново. Предисловия годятся для другого: например, к «Снегу для продажи на юге» – для оправдания не сюжета, а медлительности автора, из-за которой рукопись пролежала в столе едва не четверть века.

Ещё молодой стихотворец, я в начале 60-х не оставлял службы, связанной с долгими командировками; дома я проводил времени меньше, нежели на ракетном полигоне. Рассказывать об этой стороне своей деятельности было строго запрещено, и мне приходилось выдумывать легенды – бесполезные, оттого что каждый непосвящённый всё-таки мог приблизительно представить себе, чем может заниматься выпускник авиационного института, то вдруг исчезавший без следа, то не вовремя щеголявший в Москве азиатским загаром. Кое о чём догадывался даже такой несведущий в железе человек, как поэт Павел Антокольский. Догадывался – и удивлялся: «Ты знаешь то, чего не знает никакой другой писатель на свете – почему же не пишешь об этом?» Я только разводил руками, потому что хотя и пробовал – об этом, но такие стихи не хотели слагаться; я и по сей день убеждён, что техника и поэзия – несовместны. Мэтр, однако, всё повторял свой вопрос, так что мне и самому становилось неловко перед собою: в самом деле, отчего же – знаю, а не пишу? И если не я, то кто? Уступая, я решил обратиться к прозе и, начав писать всего лишь рассказ, через пару лет поставил точку – в романе.

На беду, опубликовать его я долго не решался: действие книги происходило на секретном полигоне, и неясно было, не запрещена ли для оглашения даже и сама тема. Роман всё лежал в столе, и я только время от времени возвращался к нему, постепенно изымая опасные подробности, а заодно и отделывая слог. Только спустя годы мне показалось, что настало время пойти с ним по редакциям.

Одно почтенное московское издательство отнеслось было к «Снегу для продажи…» благосклонно, однако радоваться было рано: мне поставили условие, я знал – невыполнимое: опубликовать в толстом журнале хотя бы одну главу из романа, то есть, пройдя там цензуру, создать прецедент. Ради неизвестного автора редакторы не собирались ложиться на амбразуру; теперь, оглядываясь в недобрые времена, я понимаю, что такая жертва была бы напрасной: секреты секретами, но у меня, говоря словами Андрея Синявского, с советской властью были, кроме прочих, ещё и стилистические разногласия. Я всё же пытался что-то возразить, зря доказывая, что если в тексте и мелькает военная техника, то безнадёжно устаревшая: шёл восемьдесят четвёртый год, а мои герои жили на деньги, существовавшие до денежной реформы – шестьдесят первого; военные тайны за двадцать с лишком лет должны были б обесцениться так же, как и старые рубли. В ответ на такие доводы редактор ткнул пальцем в случайно подвернувшееся слово «бетонка».

– Ну и что? – не понял я. – Заверните в любую деревню, и бетонкой окажется дорога от правления колхоза до коровника.

– Э, нет! Для любого цензора это – бетонная дорога стратегического назначения, и вы его не переубедите.

– Если уж ракету можно назвать в книге ракетой, то кусок шоссе?..

– Не ищите тут логики, а представьте, что всё это доказываете не вы мне, в дружеской беседе, а я – цензору.

В толстые журналы я тогда вхож не был, и рукопись осталась ждать лучшей поры.

Когда ещё через двадцать лет я встретился с этим редактором – он пригласил меня на презентацию своего романа, тоже, кстати, невозможного при былой власти, – вдруг оказалось, что он помнит ту сцену в издательстве всю до последнего слова – до «бетонки».

Я подумал, что мне нужно вернуться к старой рукописи. И когда наконец это сделал, то увидел, что копья стоило тогда ломать совсем не из-за недолговечных тайн. Ведь сохраняется только, как писал Владимир Даль, сознанье о былом.

Берлин

Июнь 2009 г.

Глава I
Глава угла

В месте, где шоссе изгибалось, чтобы по мосту перевалить через идущую рядом железную дорогу, от него, продолжая прежнее направление и затем подымаясь на холм, отходил просёлок, за близким переломом которого виднелись крыши деревни, а дальше, по разрыву в планах, отдалявшему лес, и по особой прозрачности воздуха угадывалась большая вода. Перестав на вершине холма вертеть педали и распрямившись, Аратов оглядел местность – огромный старый сад на склоне, огороды под насыпью и у первых домов – пожарный колокол, о котором он не преминул подумать: вечевой. Деревня, лежавшая в пыльной зелени, была безлюдна, только далеко впереди спускалась к реке девушка с собакой. Из-за неприметной одежды – ковбойки с закатанными рукавами и серой юбки – и сама она выглядела серенькой, неприметной, и если Аратов, проезжая мимо, оглянулся, то не на неё, но на собаку, а когда, притормозив, чтобы разглядеть получше, всё же скользнул взглядом по лицу хозяйки, оно тоже показалось заурядным. Невзначай он отметил, что девушка, должно быть, не из местных, дачница, но подумал так опять же из-за пса, в котором чувствовалась порода – не чистая, скорее всего, потому что при всех чертах доберман-пинчера он был жёлтой, присущей разве что боксёру, масти. Тут уже было не обойтись без вопроса, и хозяйка твёрдо и с некоторой обидою ответила: «Доберман – и с хорошей родословной». Игорь горячо возразил, словно ему лучше было знать, и, спохватившись, ждал в ответ на свою неучтивость презрительной мины и пожатия плечами, но девушка заговорила неожиданно приветливо, и он смог расспрашивать о собаке и дальше, выясняя её необыкновенные качества.

Игорь в собаках понимал, и беседа мало-помалу стала доставлять ему удовольствие.

Разговаривая, они подошли к воде, и Аратов прислонил велосипед к дереву. Отстегнув поводок, девушка попыталась загнать пса в реку, но тот не слушался, и ей пришлось, оглянувшись и поискав на земле, бросить в воду палку. Аратов поразился, как она это сделала: мальчишеским точным движением.

– Апорт! – скомандовала она низким чистым голосом.

Собака шумно, неуклюже запрыгала по мелководью – с берега казалось, что спина её при этом изгибается дугой, – и вдруг, потеряв дно, поплыла беззвучно и легко, подняв голову и будто не видя палки, но направляясь точно на неё.

– Что же, вы сами – не собираетесь купаться? – поинтересовался Аратов.

– С ним вместе нельзя: утопит. Подплывает и хватается руками.

Он улыбнулся, но девушка, кажется, говорила серьёзно.

Пёс тем временем захватил поноску, хлебнув при этом воды, и теперь, в движении к берегу, кашлял, не разжимая челюстей.

– Дай, Азор! – потребовала девушка, когда тот, отряхнувшись на берегу, остановился в отдалении, не желая расставаться с игрушкой. – Дай сейчас же! Дай! Дай!

Азор повиновался с неохотой, обиженно глядя на хозяйку, но стоило ей размахнуться снова, как его глаза загорелись. Для броска девушка подошла в самой кромке, и Аратов, оставшись сзади, увидел, какие у неё детские, не оформившиеся ноги; до сих пор она так мало интересовала его, что он даже не сказал бы сколько ей лет, пятнадцать или все двадцать пять – так и не всмотрелся в лицо, да и неловко было бы разглядывать её, стоя рядом, и только теперь, когда она сама повернулась к нему, впервые встретился с нею взглядом. Глаза у неё были цвета свежего мёда – таких он не видывал до сих пор.

«Интересно, – подумал он, – где ещё сегодня проявится эта желтизна?»

Когда, предоставив наконец Азору самому заниматься вытащенной из воды палкой, девушка предложила Аратову искупаться вместе, он только развел руками:

– Не рассчитывал попасть на пляж. Костюм, видите, не к случаю.

– Вот беда. Тогда подождите меня, хорошо? Азор развлечёт вас, поговорите с ним.

Похоже было, что она и сейчас не шутит, и Аратов понимал её.

– А роза упала на лапу Азора, – вспомнилось ему.

– Он и вправду тот самый Азор, – обрадовалась девушка. – …С месяц, наверно, рос безымянным, откликался на «собачку» или «пёсика». Не хотелось называть как попало – не Джеком же! А потом вспомнился «Золотой ключик».

«Фет, вообще-то», – подумал Аратов.

Она сбросила туфли, расстегнула ковбойку и уже потянула «молнию» на юбке, как вдруг замешкалась, подумав, наверно, что не может раздеться при незнакомом ей человеке: теперь, когда никого не было на берегу, они словно находились в одной комнате. Улыбнувшись, Игорь отошёл к воде.

Девушка пробежала мимо, обрызгав и победно оглянувшись – лишь на миг повернула к нему лицо – и тут он внезапно содрогнулся, поразившись своей недавней слепоте. «До чего же хороша!» – изумился он, тотчас едва не застонав от внезапного укола ревности – подумав, что совсем скоро, завтра, она, повзрослев, поймёт себе цену и тогда к ней уже нельзя станет вот так, запросто, подойти на улице и разговориться, она попросту не заметит его – одного из свиты поклонников.

– Завтра – Иван Купала, – объявила она, выходя на берег. – Ночью папоротник расцветёт. Мне бабушка говорила.

– У вас, выходит, впереди бессонная ночь?

– Да он тут не растёт, – рассмеялась девушка, отбиваясь от ласкающейся собаки.

– А в Латвии этот день – особенный праздник: Янов день, Лиго. В деревнях выкатывают бочки с пивом, жгут костры, и парни с девушками прыгают через огонь.

– Вы это видели?

– Хотел бы. В этом году, как видите, опоздал. Потом, когда-нибудь, но – непременно, ведь Рига – это единственное место, куда я когда-либо выезжал – если не считать эвакуации, которой я не помню. Меня, конечно, тянет туда снова – проверить детские впечатления. Тогда мне только исполнилось десять лет – что я понимал? Лиго тут ни при чём, я о нём лишь недавно прочёл в книжках – при мне его, быть может, вообще не отмечали: ну какие праздники в сорок шестом году? Нет, для меня главным было – увидеть море. Представляете, что это значило для московского мальчишки?

Отца Игоря в первый послевоенный год назначили в небольшой городок под Ригой. Жить там было в то время небезопасно, и семью он не взял, разрешив приехать лишь на летние каникулы. Мальчик надолго запомнил эту поездку – долгий ход поезда, воронки вдоль полотна, чёрные остовы вагонов, обгоревшие деревья и где-то на полпути – целый посёлок из землянок рядом с уничтоженным настоящим городом. Это было интересно и страшно, и казалось, что и впереди земля так же выжжена, опустошена – настроенный так, мальчик почти не нашёл разрушений в Риге. Дома, которые он видел, стояли как ни в чём не бывало, народ на улицах будто бы ничем не отличался от московского, и всё же Игорь чувствовал что-то необычное в пейзаже: он словно смотрел иностранную кинохронику. Первым кадром показали привокзальную площадь, вдоль тротуаров которой выстроились пролётки извозчиков; единственный автомобиль – «виллис» отца – выглядел тут странно. Машин вообще мало было в городе, он сразу обратил на это внимание, а на шоссе и подавно не попалась ни одна, лишь голубой милицейский мотоцикл сиротливо стоял на выезде. Дом, где предстояло провести лето, располагался напротив комендатуры, и часовые, автоматчики в касках, казалось, постоянно смотрели в его окна. Отсюда было два шага до моря, и, мальчик, конечно, упросил отца первым делом выйти на берег. День выдался солнечным, и море встретило контрастами красок: ослепительно белый песок, тёмно-синяя вода, украшенная белыми барашками.

– А я ещё нигде не была, – пожаловалась девушка, – только в деревне у бабушки, да и то с родителями, это не в счёт. Так хочется увидеть море! Или горы, пустыню – всё равно. А папа считает, что лучший отдых – на даче. Никак не дождусь, когда можно станет поступать по-своему.

– Этого нельзя дождаться.

– Вот, вырасту большая.

– Куда уж больше, – не поддержав шутки, проговорил Аратов; рост её был не маленький. – Кстати, где вы растёте… простите… учитесь?

– Поступаю на филфак: проучилась год в «цветмете» и поняла, что быть инженеркой – не по мне.

– Однако диапазон! – воскликнул Аратов, в том одном согласный с нею, что красивым женщинам не пристало заниматься техникой. – Но вы сами себя наказали: будь у вас свободное лето, спокойно отправились бы в свою пустыню.

– Не так это просто.

– Собрали бы ребят со своего курса – и в путь.

Его однокурсники так и делали не раз, но собственного опыта у Аратова не было: до сих пор даже и такие путешествия были ему не по карману и в свои каникулы он обычно устраивался вожатым в подмосковный пионерский лагерь.

– У нас ребята неинтересные, – махнула рукой девушка. – Да меня и не отпустили бы. Родители считают, мне нянька нужна.

– Бедный ребёнок.

– А сейчас мама следит, чтобы я занималась, не разгибаясь. Сюда вот отпустила на четверть часа… Можно время посмотреть?

Девушка взяла его за руку, чтобы взглянуть на часы, и он замер.

– Сколько же мы с вами болтаем!

Он считал, что – мало, потому что ничего не узнал о ней. Пустой разговор, не сблизивший их, не мог иметь продолжения.

– Мне пора, – сказала она полувопросительно, как будто он волен был задержать.

– Я провожу, – тоже полувопросительно сказал Аратов.

– В другой раз. Вы ведь тоже здесь на даче? Я вас не встречала.

– Нет, заехал случайно. Из Москвы. Катался.

– На этой штуке? В такую даль?

– У меня выходной, отгул, вот и решил поразмяться. А даль… Не так давно я довольно серьёзно занимался спортом, был гонщиком, и на каждой тренировке наезжал километров по сто пятьдесят, по двести.

– Ну, если это для вас разминка, приезжайте ещё, найдёте меня у речки. Только не раньше, чем через неделю. У нас лодка, лыжи – покатаемся.

– Ловлю на слове.

В том, что он больше не приедет, Аратов не сомневался: бессмысленно тащиться за полсотни километров в расчёте на случайную встречу – и так твёрдо решил не приезжать, что само собою получалось, будто они больше не встретятся нигде и никогда, и оттого не спросил ни имени девушки, ни московского адреса. Только уже распрощавшись, он мимолётно пожалел об этом, но, выехав на шоссе, стал думать совсем о другом.

* * *

Первое рабочее лето пролетело незаметно. Он словно всё ждал, что вот-вот кончится весна и наконец можно будет поплавать и позагорать, но, оглядевшись однажды окрест, увидел, что день убавился и листья пожелтели. Не слишком огорчившись этим, потому что всё равно ещё не заработал отпуска, Аратов лишь удивился быстрому ходу времени.

Смена сезонов принесла ему серьёзные изменения: в первый день сентября он должен был, окончив стажировку на опытном заводе, выйти на новую работу. Теперь больше не нужно было вставать в половине шестого, что за несколько месяцев изнурило его, ложившегося по-студенчески поздно, но в долгожданное утро, начиная с которого можно было позволять себе лишний час сна, он проснулся ровно в то же время, что и накануне. Поняв, что не заснёт больше, Аратов решил не задерживаться зря дома, а, выйдя тотчас, не спеша прогуляться, пойдя со станции кружным путём, через лес и вдоль речки, благо погода стояла солнечная, может быть – бабье лето (не понимая в народном календаре, он считал, что так называют всякие осенние дни, когда тепло и летает паутина).

Электричка шла по живописным пригородам, но и щедрые в этом году яблоневые сады, и чистое свечение воды в прудах, и пёстрая раскраска рощ – всё это были ежедневные картины, на которых сегодня было трудно сосредоточиться. Он скучно думал о том, что потерял время, прозябая на работе, где от него не было да и, казалось ему, не могло быть толку, и что при таком начале неизвестно, чего теперь ждать дальше. Ступив же наконец на платформу и уже собираясь свернуть к лесу, он, поприветствовав издали бывших попутчиков, торопившихся к заводскому автобусу, внезапно решил, что лучше не отставать от них и в последний раз зайти в свой цех.

Он посмеялся над словом «свой» и, нарочно настраиваясь на ностальгический лад, судовольствием припомнил, как волновался, идя в цех впервые и не зная, что ждёт его там. Тогда, миновав ворота, Аратов оказался перед ловушкой из ширм, охраняющих помещение от взгляда снаружи, и замешкался было перед этим лабиринтом, стараясь не выдать незнания пути, но, оглянувшись и увидев за спиною крутую, как корабельный трап, чугунную лестницу, спасся бегством на антресоли – теперь-то он знал, что не мог бы придумать лучшей позиции, чтобы сразу оглядеть всё. Вместо ожидаемой перспективы конвейера взгляду открылся зал, в пространстве которого терялись лежащие на тележках три алюминиевых цилиндра – ракеты, – соединённые проводами с пультами у стен, где работали несколько человек в белых халатах. В дальнем углу стояли ещё десятка полтора пустых тележек. Игорю и прежде – в институтском ангаре и во время практики – приходилось видеть зенитные ракеты, и он всё удивлялся расточительности своего времени, позволившего сбивать чужие самолёты не девятиграммовым кусочком свинца, как удавалось раньше, а чуть ли не вторым таким же самолётом, только начинённым взрывчаткой; для населения эта техника была не то что в диковинку, но и вообще неизвестна: полагалось думать, будто всю противовоздушную оборону держит артиллерия, и причастность к тайне нового оружия тогда приятно щекотала самолюбие Аратова. Тем же снарядам, что лежали в цехе, даже и он, теперь – специалист, отвёл бы место лишь в фантастических романах: им назначено было перехватывать не самолёты, а боеголовки.

Сегодня ему хотелось прийти в цех в новом своём качестве, словно выпускнику – в расквитавшуюся с ним школу. Какая-то ступенька осталась позади, и было приятно сознавать, что ступаешь на неё в последний раз – без необходимости, а по прихоти.

В электричках, читая либо предаваясь ясным утренним мыслям, он всегда словно ещё оставался в Москве и дома, но, едва сев на станционной площади в служебный автобус, тотчас начинал чувствовать себя так, как если бы турникет проходной уже щёлкнул за спиною и возврат во внешний мир стал невозможен до вечера. Аратов был счастливо несведущ в том, что волновало попутчиков, и они давно оставили попытки вовлечь его в общие беседы. Они и сегодня лишь ответили на приветствие, зато появление следующего пассажира вызвало оживление.

– А вот и «Спартак» идет!

– Привет побеждённым! – сияя, ответил тот, поднимаясь в салон. – Тоже мне игроки – дворовая команда. Не забить пенальти!

– Раз в жизни простительно, – ответили с заднего сиденья. – Зато ваши-то, ваши – мазилы известные.

– Главное, играть надо уметь.

– Нет, это ведь только Петрович помог вчера своим, – не унимались в заднем ряду. – Личное участие играет большое значение. Где сидел-то – на западной?

– На востоке, – нехотя ответил Петрович.

– Значит, солнышко хорошо тебя освещало. «Спартак» радовался: вон Петрович сидит, свой человек.

– Спорт без зрителя – ноль, – солидно поддержал водитель, складывая свою газету. – Не пора ли, ребята, трогаться?

– Погоди, ещё одного «динамовца» нету, – сказали ему.

Огорчаясь привычным собственным молчанием, Аратов, конечно, нашёл бы, о чём поговорить с попутчиками – но не о футболе же. «Сколько толковых мыслей загублено этой болтовней!» – не раз говорил он своему другу, даже и не один футбол имея в виду, но и всякий спорт: в нём Игорь считал достойным быть лишь участником или беспристрастным зрителем, но только не вести о состязаниях не кончающихся ничем разговоров, – и одно время, недолго, и в самом деле – участвовал: ещё в школе записавшись в велосипедную секцию, делал такие успехи, что тренер только и ждал следующего лета, когда возраст позволил бы Аратову выступить в дальней гонке: значок мастера был бы обеспечен. Для него, самого, однако, важнее было другое и, готовясь к поступлению в институт, он бросил тренировки. Теперь ему оставалось лишь кататься в одиночку по загородным дорогам, скучая по азарту гонок и нуждаясь если не в соперниках, то в очевидцах побед. Ни тех, ни других не сыскать было на шоссе, и Аратов пробавлялся малым, изредка позволяя себе пустое озорство: дожидался перед крутым подъёмом случайного велосипедиста и, делая вид, что изрядно старается, позволял тому обогнать себя; его обычно награждали ликующим восклицанием типа: «А ещё на «гончем!» Поотстав метров на сто, Игорь, поднимаясь с седла, начинал рывок. Велосипед раскачивался под ним в такт движениям ног, и он упивался этим ритмическим движением, сожалея только об отсутствии музыки: думал, что хорошо бы идти так под джаз. Аратов мог даже позабыть, зачем вдруг понёсся, очертя голову – ощущение свободного владения системой мускулов и колёс было прекрасно само по себе. Но одного момента он не упускал никогда: пусть и без необходимости, коротким «Эй!» потребовать дорогу, когда обессилевшая жертва спешивалась на подъёме, не подозревая преследования. Это могло бы заинтересовать соседей по автобусу, но в своё время Аратов выбрал себе здесь роль не рассказчика, а слушателя.

Теперь и подавно поздно было напоминать о своём спортивном прошлом, потому что с завтрашнего утра нужно было ездить уже другим рейсом, с другими людьми, с инженерами из КБ, и дорожных бесед естественно было ждать – других. Размышляя об этом, он так ушел в себя, что не отозвался на оклик и обернулся лишь когда его тронули за плечо.

– Витя! – пробормотал он. – Что это ты – не своей дорогою? Да ночевал ли ты дома?

– Всё в порядке, старый, – засмеялся тот.

– Но если – дома, то как раз и не в порядке.

– Всего лишь бегал на рынок. Но ты-то герой: спит на ходу, а на работу ползёт на час раньше. Постой, да ты – забыл? Забыл, где теперь работаешь!

– Представь, не перевёл будильник. Больше того, и сам по привычке проснулся за минуту до звонка. А раз так, придумал зайти напоследок к вам в гости.

– К «вам»! – возмутился Виктор.

Приятелями они были недавними. Студенты разных вузов, они на преддипломной практике оставались каждый среди своих сокурсников, и только попав вдвоём на стажировку в сборочный цех, там, среди чужих, встретились словно старые друзья. Держась вместе, они всё ж не сошлись близко, как могли бы: Аратова совсем не тянуло к Вите Ярошу, видимо, далёкому от него во всём, – больше того, он едва ли не стеснялся того на людях, думая, что по товарищу станут судить и о нём самом. При первой встрече он, глядя на круглое румяное, словно нарочно подрумяненное Витино лицо, подумал: клоун, Петрушка. Тот был, кажется, весельчаком, балагуром, и Аратов определил: шут.

Обязанности в цехе у них были совсем разные. Ярош работал помощником мастера и, оказавшись вполне при деле, чувствовал себя как рыба в воде, зато Аратов, назначенный технологом, никому не был нужен. Выдержать срок бессмысленной для него стажировки казалось ему невозможным, и он хлопотал о скором переводе на постоянное место в конструкторское бюро: склонял на свою сторону невысоких начальников (а к высоким не мог попасть) и наконец написал заявление, под которым, просто за компанию, не веря в успех и понимая, что рано или поздно всё кончится и без их усилий, подписался и Ярош. Ко всеобщему удивлению, переход был разрешён: Аратову – немедленно, Ярошу – после того, как найдётся замена.

Они переходили вместе, в один отдел, что было простой случайностью. Другие студенты стремились после защиты дипломного проекта попасть на работу к расчётчикам – например, аэродинамикам или баллистикам, – и Аратов был заодно с ними, пока не узнал о существовании службы лётных испытаний, а узнав, тотчас загорелся желанием работать именно там: в самом деле, будь он инженером в обычной авиации, ему, конечно, захотелось бы летать самому, но и тут участие в пусках казалось ему как раз сродни полётам. Его только смущала необходимость снова, как и на заводе, иметь дело с металлом, работая по чужим чертежам и выкладкам. Всё решилось, однако, просто. Сестра Яроша была техником в этой самой службе, и Виктор, уже сведущий, популярно изложил приятелю структуру, основой которой было деление испытателей на «гайку» и «линейку», то есть на тех, кто готовит ракеты к полётам, и тех, кто анализирует результаты пусков – «теоретиков». Последнее, пожалуй, было тем, чего искал Аратов, и он не стал слушать предостережений коллег, пугавших его убожеством командировочного быта и долгими отлучками из дома; ни то, ни другое пока не трогало его, несведущего, оттого что «испытатель ракет» – это звучало заманчиво.

Советоваться дома он из предосторожности не стал.

Ярошу, кажется, безразлично было, где работать, но он хотел быть поближе к сестре.

– Не в одной столице живут люди, – бодро отговаривался Аратов, для которого дикость незнакомых мест, которую он, наверно, преувеличивал, и причастность к испытаниям редкостного оружия предвещали романтические приключения. Слыша, как о полигоне говорили: «точка», он, понимая почти буквально, представлял так: «Значит, живут там десятка два солдат, а кругом – голая степь. Вот где, видимо, вдоволь будет свободного времени – читай, сколько влезет. Не то, что в нашей суете. Нет, мне легко будет уехать».

Тем легче казалось оставить дом, что он одинок был.

Не только из-за недостатка денег, но ещё из-за привычного незнания того, кто бы мог в этот раз составить ему пару (впрочем, то и другое было связано), Аратов позволял себе городские удовольствия куда реже, чем мог или хотел бы, то есть почти и не позволял. В этом году, например, он лишь однажды попал в концертный зал – как раз накануне знаменательного дня перемены работы – и даже спутница нашлась, но это вышло случайно.

Прежде, школьником, он и один ходил в концерты – не джазовые, как на сей раз, а классической музыки, к какой тогда пристрастен не был; любовь к ней пыталась привить Игорю тётка, воспитывавшая его после смерти родителей. Лилия Владимировна преподавала в музыкальной школе и когда подошёл срок, взялась, конечно, за обучение племянника, нужными способностями, правда, не блиставшего, но встретилась с таким сопротивлением, что через пару лет уступила, упростив задачу до минимума: научить если не играть, то хотя бы слушать. Она упорно отправляла Игоря в консерваторию, а то и водила вместе со своим классом; много позже (но не теперь ещё) Аратов понял, что тётка заботилась не только о его просвещении, а приучала к приличной, как она говорила, среде. Позже Аратов до всего дошёл сам, уже рвался и слушать, и смотреть, но ходить в концерты теперь ему часто бывало либо некогда, либо не с кем (а последнее обстоятельство стало очень важным), и он ждал: «Вот, окончу вуз – наверстаю». Перед глазами был пример друга, художника Прохорова, которому как раз не нужно было навёрстывать, и, подражая и нагоняя, он всё строил недалёкие планы, какие нельзя было осуществить без постоянной спутницы – потому, хотя бы, что всегда хотелось с кем-нибудь немедленно делиться впечатлениями.

Олечка Вербицкая, с которой он вчера был на джазе, вовсе не считала Игоря единственным своим кавалером, о чём в своё время честно поставила его в известность; отношения их, выросших в одном дворе, скрепляла давность знакомства. Он тоже не питал к Олечке особо нежных чувств (хотя они частенько обострялись от благодарности или тоски), и встречи их случались нерегулярно: ему звонки были запрещены, и обычно Оля сама вдруг вспоминала о соседе и вызывала к себе, причём ею заведено было так, что после всего им следовало чувствовать себя свободными. У такого положения имелись понятные преимущества, и Аратов иногда не прочь был похвастаться перед собой этой свободою, однако чаще признавался себе, что как раз ею и тяготится, желая связанности если не любовью, то хотя бы ревностью женщины…

На Олечке свет клином не сошёлся, и Аратов, понимая это даже в периоды наибольшего к ней расположения, всё ждал какой-то новой встречи. Где-то близко наверняка жила единственная, ему предназначенная, девушка, и он иной раз и в толпе будто бы угадывал тех, кто непременно стал бы ему милым другом, сойдись они ближе; в том, что это не имело последствий, он и сам бывал виноват, когда для дальнейшего развития событий ему следовало поступиться гордостью, пойдя на разговор с Лилией Владимировной, какого та не предвидела, и какой ему самому казался невозможным. В итоге Игорю уже не раз приходилось отказываться от весьма желанных знакомств – по банальной и горестной причине, из-за отсутствия денег, которых он не мог попросить у тётки хотя бы потому, что та потребовала бы полного отчёта – нет, не в тратах, а в поступках и намерениях, – и могла вмешаться при необходимости.

Ему же иной раз хотелось просто сходить с девушкой в кино – не с невестой, как тотчас решила бы тётка, а с любой знакомой, на которую вовсе не имел видов, – но и это было непросто сделать: даже имея билеты, он не был бы готов к иным сюрпризам вроде конфет в буфете. Он был едва ли не самым безденежным студентом в группе, оттого что Лилия Владимировна не понимала его скромной нужды в некоторой независимости – считала, что как только Игорю понадобятся деньги, он попросит – и получит, конечно; ему же, как он убеждал себя, легче было подождать, пока не начнёт зарабатывать сам. Он заставлял себя не забывать, как попросил однажды. Случай был исключительный: тётка достала ему два билета в филиал Большого на «Фауста». Пригласив девушку, с которой давно мечтал познакомиться поближе, Аратов попросил у Лилии Владимировны немного денег. С некоторым недоумением, которое она, впрочем, попыталась скрыть, тётка протянула десятку – в обрез на программку и мороженое. Игорь, не видя в том дурного, сказал, что этого может не хватить – и получил четвертной билет, но прочёл при этом на лице Лилии Владимировны такое возмущение своей распущенностью и жадностью, что поклялся более не брать у неё – и впредь отказывался даже от трёшки на завтрак.

Девушку, с которой он слушал «Фауста», Игорь больше никуда не приглашал.

Аратов понимал, что на самом деле тётка не скупа, и он страдает лишь от своеобразия её взглядов на воспитание, но от этого было не легче. Подрабатывать, как другие студенты, Игорь не мог, зная, что и тут не обойдётся без серьёзных осложнений, «Игожевы не поймут», – говорил он себе, называя, как обычно, если речь шла о них вместе, Лилию Владимировну и бабушку по фамилии. Несколько раз он всё же выходил на работу вместе с товарищами – разгружал арбузы и снимался в массовке, – но ему стоило чрезмерных трудов сохранить это в тайне.

Теперь, когда безденежье кончилось, образ его жизни должен был измениться. Аратов строил и строил планы, которые все в конце концов сводились к странствиям: он, ещё не определив для себя понятия свободы, не мог представить, чего же ещё был лишен до сих пор. С уходом из цеха оказалось, что путешествия стали не просто возможны, но и неизбежны, и первое предстояло – на полигон.