Loe raamatut: «Лирическая летопись»

Font:

ISBN 978-5-4483-6257-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1962 – 1986

Родство с окружающим миром можно в полной мере чувствовать только в детстве. Помню, как приятно было лежать ночью на чердаке, наполненном свежей высушенной травой, излучающей тысячи ароматов, слушать стрекотание кузнечиков и предаваться грезам о тайнах мироздания. В небольшое окно на фронтоне загадочно посматривали звезды, казалось, что они совсем рядом, что они тоже живые и способны общаться. И представлялось, что я, уже не я сам, а нечто большое и бесконечное. И в этом умозрительном пространстве можно было перемещаться мгновенно в любых направлениях и на любое расстояние, воплощаться, во что пожелаешь, в душе воцарялась сказочность.

В периодических изданиях для детей школьного возраста тогдашнего времени часто публиковались фантастические рассказы. В газете «Пионер» я увлеченно читал, из номера в номер, печатавшийся довольно длинный рассказ своего сверстника о путешествии на луну. А кто из детей в те времена не мечтал стать астронавтом?! Свою первую записную книжку с неопытными рифмами я считал давно пропавшей без вести. После увольнения в запас я прихватил с собой несколько газет с моими ташкентскими публикациями и показал их своим родителям, но те отнеслись к этому без особого внимания, усмотрев в этом одно из моих увлечений. Не впечатлила их и лирическая подборка, вобравшая последние два года работы с литературными консультантами. Отец даже спросил:

– Хранить или в печку?

Я с чувством некоторой досады рассеянно ответил:

– Можно и на растопку.

Спустя некоторое время в душе появилось сожаление об этом решении, поэтому при следующей встрече с родителями я решил забрать свои бумаги, но они уже почти все вылетели в трубу. В течение нескольких дней мне удалось почти все восстановить по памяти, а возрожденные тексты я припрятал до лучших времен. Через год, посетив квартиру в Ташкенте, я забрал также свои черновики. Ну, а после того, как я все-таки издал сборник лирики и афоризмов, отец откуда-то извлек мою случайно сохранившуюся записную книжку, где на первой страничке было написано:

«Звездочка далекая моя…»

Звездочка далекая моя,
Ты где-то мерцаешь вдали,
Там – в вышине, вне земли
Блещешь ты, свет струя.
А вокруг тебя тысячи звезд,
Ты не одна в миллиардах верст,
Ведь у каждого своя звезда.

Когда я с интересом пролистал свои давнишние записи, старик спросил:

– Ну, а мое мнение хочешь знать про свое издание?

– Конечно! – ответил я.

– В общем, неплохо, но афоризмы лучше.

Затем отец попросил у меня несколько экземпляров книги для своих бывших и действующих коллег-учителей. Вот такая история.

Учителя словесности в то далекое время моей юности, требуя знаний по конкретным литературным произведениям программы обучения, постоянно предлагали своим юным поглотителям информации проявить творческие задатки в виде написания сочинений, стихотворений, или даже драматических произведений к праздничным спектаклям. Мой реальный мир в начальных классах зиждился на маршруте от деревни Белое, места работы и проживания родителей, до деревеньки Синицы, где обитали дед с бабушкой по материнской линии. Сфера моего деятельного воображения включала также несколько ближайших весей, а также воспоминания о поездках в Бешенковичи, Витебск и Москву к двоюродной сестре. По побуждению наставников и собственным душевным порывам мы дружно всем классом рисовали, писали, клеили, строгали, мастерили, в общем творили. Листочки со своими «шедеврами» никто не пытался сохранить, и они имели судьбу осенних листопадов. Мой отец, видимо, заинтересовавшись с профессиональной педагогической целью, припрятал несколько текстов, дав им шанс выжить в океане письменности.

«Я вышел еще до восхода…»

Я вышел еще до восхода;
Стелился в низинах туман;
Дышала прохладой природа,
И птичий молчал балаган.

Тропинка до Репища быстро
Низиной меня довела.
Рассыпав звучаний регистры,
Промчались два быстрых крыла.

Шоссе изогнулось дугою,
Крупенино спит до поры.
Быть может, я встречусь с тобою,
Минуя деревни дворы.

Сквозь леса зеленые арки
Вдруг солнце явило свой лик.
Роса лучезарно и ярко
Украсилась блеском на миг.

Уже в зрелые годы я внес незначительные изменения в это стихотворение. Литература была и остается одним из моих главных увлечений. Хобби – прекрасный способ отдохнуть от основной работы.

Заготовка дров – один из прозаических компонентов сельской жизни, но и в нем присутствуют рифмы бытия. Когда под навесом и возле стен сарая живописно желтеют аккуратно сложенные поленницы, и, постоянно попадая в поле зрения, напоминают о будущем теплом благополучии, а первый снежок с морозцем, изгнав пенициллиновую слякоть, внушает бодрость и оптимизм, душа хозяина начинает петь и возвышаться над обыденностью жизни.

«Ольхи обледенелые сережки…»

Ольхи обледенелые сережки,
Березки, хаты, дальний шлях,
Узором заячьи дорожки
На снегом запорошенных полях.

Несколько раз в своем несмышленом детстве я видел, как бабушка и некоторые из ее подруг гладили своими шершавыми ладонями с искривленными от постоянных нагрузок пальцами, словно детишек по голове, колосья пшеницы или ржи на своих небольших земельных наделах. При этом они о чем-то разговаривали с ними, как с живыми существами. Их чувства – людей переживших голод и страдания войны, иногда прятавшихся в наспех вырытых землянках, где основным продуктом порой были лепешки из лебеды, – мне были непостижимы.

«Солнце греет янтарные зерна…»

Солнце греет янтарные зерна,
Дарит свет свой крестьянскому полю,
Чтобы был хлеб и белый, и черный,
И не знал мир голодную долю.

Мне выпала удача в восьмом классе четыре месяца проучиться в городской школе в Люберцах Московской области. На уроке немецкого языка учительница предложила всем сделать стихотворный перевод «неизвестного» автора на русский. Первое место, по мнению учительницы, заслужил текст ученика, который всерьез увлекался поэзией и мечтал о поступлении в литературный институт. Задумалась она и над моими строчками, но сказала, что не хватает точности. А надо было так:

«Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты».

Певучесть строк поражала. Весь класс знал это стихотворение, но никто не догадался, что нам дали перевести оригинал строк Гете. В тот же день я рассказал об этом уроке своей двоюродной сестре. Она меня с интересом выслушала, а затем достала с полки небольшую книжечку о жизни Михаила Лермонтова. Я ее в тот же день прочитал и впервые узнал о том, что великий поэт владел стенографией и многие свои экспромты фиксировал скорописью. Как пример, была приведен стих: «Как ныне сбирается вещий Олег» в стенографическом варианте. Эта строка овладела моим сознанием и стала, если использовать современный язык программистов «командной», обязывающей, побуждающей на определенные действия. От сестры я также узнал, что в Москве есть специальные платные заочные курсы скоростного письма. Но четверть заканчивалась, и я готовился к отъезду. Любопытно, что итоговые оценки по всем предметам нам было доверено выставлять самим себе самостоятельно. Потом учителя сверяли их со своими решениями и уже сообща выводили итоговые. У меня не совпала самооценка с учительским мнением по двум предметам: по биологии мне поставили четверку, а я оценил себя в пять баллов; по труду мне поставили отлично, а я себе лишь хорошо. Уже возвратившись в родную школу своей деревушки, я решил все-таки сотворить что-нибудь в поэтическом размере знаменитого перевода. Позже, издавая свою вторую книгу, мне удалось из сохранившегося материала слепить следующий вариант, который я рискнул отдать на суд читателя.

Посередине зимы

Белая равнина,
Рощицы полей.
На пути рябина,
Ягоды на ней.

Слаще от морозов
Сделались они.
Снег, сверкая, множит
Искорки-огни.

Избы вереницей
Вышли на холмы,
Друг-соперник мчится
Лихо с крутизны.

Не качнутся ели,
Не вздохнет сосна,
В думу об апреле
Вся погружена.

Следуя однажды запущенному впечатленным сознанием душевному механизму «командной» строки, Государственные центральные курсы заочного обучения стенографии «ГЗОС» я окончил в ноябре одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, о чем получил свидетельство Министерства просвещения РСФСР. То есть это было во время преодоления десятого класса Островенской средней школы.

Мне неоднократно приходилось помогать родителям в древесно-заготовительных походах, как во время обучения в школе, так и в студенческие годы. Если это происходило зимой, то надевались валенки, фуфайка, соответствующий головной убор и пешком по рыхлому снегу преодолевалось немалое расстояние, прежде чем очутиться в ольховых зарослях. В развилках веток застревало немало снежных хлопьев, а утренние солнечные морозы любили повеселить взор узорами инея. При первом же ударе по стволу с него свергалась белая лавина прямо на порубщика, словно защитный залп от нападения. На месте срубленной ольхи в последующие годы стремительно появлялась новая поросль, так что местное население всегда было обеспечено топочным материалом. Ольха – довольно мягкое дерево, легко рубится, хорошо отдает тепло, мало оставляет сажи. Через несколько минут работы становилось жарко и приходилось снимать верхнюю одежду, а иногда и свитер. Когда куча древесных стволов подрастала до двух-трех стандартных санных возов, наступала отрада от завершения работы. Можно было возвращаться домой и готовиться к отъезду в институтское общежитие.

«Делится щедро ольха серебром…»

Делится щедро ольха серебром,
По лесу ходит мужик с топором.

Хочет она от него откупиться,
Некому ведь за нее заступиться.

Гордому дубу она не нужна,
Инея блещет на нем седина.

Рядом возросшие с нею соседи
Срублены были все вместе намедни.

Делится щедро ольха серебром,
Но его много повсюду кругом.

Когда я гостил у бабушки в Синицах, она меня угощала самостоятельно испеченными хлебами. И пока они доходили в печи до готовности, в доме стоял удивительный аромат. Вставала бабушка Кристина летом рано, еще до восхода солнца. Запах хлеба встраивался в мой сон, и представлялось, что с востока по небу вместо солнца движется желтый хлебный каравай. От него исходило нежное тепло, и оно чувствовалось рукой, лежащей поверх одеяла и лицом. Мне хотелось поднять руку и отломать коричневатую сухую хрустящую внешнюю часть светила и съесть ее, но неподъемная тяжесть в теле делала невозможными любые движения, не удавалось даже открыть глаза. И только голос друга, слышимый со двора, выводил меня в реальный мир восприятий. С той эпохи память извлекла ниже приведенные строчки.

«Солнце выпеклось в оконце…»

Солнце выпеклось в оконце
Круглым желтым караваем,
Голос лета ласки полный
Слышался над краем.

Берег речки подружился
С рыбаками, ребятней;
День веселый закружился
В пляске жизни разбитной.

В девятом и десятом классах мне пришлось очень интенсивно работать над учебниками, во-первых, потому, что ликвидировался одиннадцатый класс, и снова вводился десятилетний срок обучения; программа была уплотнена; во-вторых, я хотел окончить школу с медалью, чтобы легче было поступать в институт. Мне удалось осуществить свои планы.

Среди студентов было много эрудированных, талантливых ребят и девушек. Кроме основных медицинских дисциплин им были под силу и другие роли. Стихосложением владели практически все, но с душой увлекалось лишь несколько человек. Мы писали песни собственного сочинения, эпиграммы друг на друга, посвящения своим избранницам. Спустя многие годы, между записями в своих медицинских конспектах, которые шли на растопку дров, я выудил несколько более или менее сносных текстов.

В нашем молодежном коллективе будущих врачей царили не только дружба, товарищество и взаимопомощь. Мы соперничали, так как этот инстинкт никто не отменял, иногда конфликтовали и ссорились, но дело до драк и физического насилия над слабейшими соперниками никогда не доходило – ограничивались спортивными состязаниями, силовыми единоборствами на руках, умственными потасовками.

Однокурснику

(дружеский шарж)

Глаза его на выкате,
А неуклюжий рот
В смешном гориллы прикусе
Без устали жует.

Как негра, кожа темная,
Курчавый бег волос,
Лицо припухло скромное…
Где вырос он – вопрос?

Сообщество звериное
Для Homo не пример,
Пусть даже сердце львиное,
Суждение змеиное, —
Он все-таки не зверь.

Свои конспекты лекций на первом курсе я начал писать с помощью стенографии, изредка вставляя слова с привычными буквами. Я не испытывал никаких проблем, чтобы успеть за речью преподавателя. Потом начались экзаменационные сессии. Вот тут то и вскрылся подвох моего навыка. Если привычные для зрения буквенные тексты запоминались быстро и легко, то стенографические не с первого раза и значительно медленнее. А некоторые сложные термины мне не удавалось расшифровывать. Пришлось обратиться за помощью к однокурсницам. Одной из таких была студентка, жившая в городе в частном секторе. Возле ее дома в саду росло много разнообразных цветов, которые посадила ее мать. Ранней весной первыми начинали веселить территорию подснежники, затем незабудки, потом покрывался белыми узорами весь сад, пробивались тюльпаны, рядами выстраивались розы. И так все лето до глубокой осени. Мне нравилось туда приходить. В последующем я стал оформлять свои записи, как и все студенты, прибегая к стенографическим приемам лишь в те моменты, когда намечалось отставания от лектора.

«В твоем саду хочу остаться…»

В твоем саду хочу остаться,
Цветочным вырасти кустом,
Чтоб восхищенно любоваться
Фигуркой стройной и лицом.

Чтоб ты ко мне склонялась ниже,
На розы тонкий аромат,
И, не заботясь о престиже,
Носила ситцевый наряд.

По субботам, студенты, которые поступили в институт из ближайших районов и весей, выезжали к своим родителям, чтобы запастись продуктами на очередную неделю. Село, как всегда кормило город. Я не был исключением и, если не имел заблаговременно купленного билета на автобус, спешил на автовокзал. Посадка в общественный транспорт пригородного назначения в предвыходные и предпраздничные дни в те годы напоминала сюжеты из фильмов Чарли Чаплина. Происходило все примерно так. Когда пассажиры видели, что к посадочной площадке приближается автобус с табличкой маршрута их направления, то с десяток человек бросались прямо под колеса, так что водителю приходилось резко тормозить и останавливаться, не доезжая до края платформы метра полтора. Камикадзе тут же сплоченной группой устремлялись к двери, за которой в полной боевой готовности стоял контролер, готовый ко всему. Едва створки двери расходились, в них сразу по двое, как гуттаперчевые, начинали протискиваться счастливчики из числа пассажиров, предъявляя билеты и занимая наиболее удобные места. В билетах, хоть и была указана диспозиция, но эта привязка осознанно не соблюдалась. Иногда в дверь проскальзывал безбилетник. В такой момент начиналась дуэль между контролером и пойманным за уши «зайцем». «Косой» клялся, что потерял билет, и что он заплатит водителю, но контролер, а в девяноста девяти процентах случаев контролерша, своей грудью преграждал дальнейший путь. Образовывалась пробка. В толпе пассажиров начиналось брожение и закипание. «Зайца» сообща стаскивали со ступенек транспортного средства. Посадка возобновлялась. Автобус наполнялся до предела. Пока контролер был занят, группа безбилетников успевала договориться с шофером о месте дополнительной строго засекреченной посадки за зданием автовокзала в двадцати метрах от выезда на главную улицу. Наконец со скрежетом включалась первая передача перегруженного «ЛАЗа», и он с трудом трогался с места. Я никогда не старался сесть, поэтому в отряд штурмовиков не входил. Расплатой за такое спокойное поведение было стояние все дорогу, а на первых километрах, до первой остановки нередко на одной ноге. Итак, автобус поехал, но в условленном месте его уже ждали безбилетники. Как они втискивались внутрь, трудно представить, но водитель забирал всех, так как ему нужна была наличка для срочных ремонтов своей кормилицы. Потихоньку автобус разгружался, и становилось вольготнее. В Островно выходил и я. Дальше три километра шел пешком.

Шла последняя декада марта. Снег стремительно таял. Небо ласкало глаза синевой и бесконечностью. Начинали обнажаться возвышенности и на них устремились зимовавшие птицы в поисках пропитания. Ноги пружинили, подтаявший снег крошился, душа пела.

«Я в роще…»

Я в роще
на первом
грачином
концерте.

На редких
проталинах
пашня видна.
Поляна под снегом,
как в белом конверте,
ушедшего года
хранит письмена.

Без устали
радуют
вешние
вести,
я чувствую снова порывы души,
сердечной мне хочется ласки и лести,
и майские манят уже рубежи.

Неизгладимые впечатления остались после работы в студенческом строительном отряде летом после второго курса. Новые невиданные ранее степные полупустынные пейзажи, марева и миражи впечатляли и будоражили воображение.

«Романтиков строительный отряд…»

Романтиков строительный отряд…
Ну, как не вспомнить Азии просторы,
Где летом в знойном мареве парят,
Голландцами таинственными моря,

Кочующие вечно миражи.
Там в хижине, единственной до края,
Ютились люди редкостной души,
Гостеприимно нас всегда встречая.

А мы ударно делали саман,
В степных равнинах строили кошары,
Лепешки обожали и айран
И покрывались золотом загара.

Концерты посвящали Фатиме,
Красавице из ближнего аула;
Гитара наша слышалась во тьме
И голос подпевающего мула.

Потом владела нами, как гипноз,
Безумная отрада лунной дали.
А после на прощание совхоз
Вручил нам самодельные медали.

Снова годы учебы и осенние поездки в колхозы. Молодость неизменная спутница романтики.

«Порой начальной осени…»

Порой начальной осени
Студенческий заезд.
Картофельные площади
Засеяны окрест.

Копалки не соперницы —
То вязнут, то ремонт;
Лишь мы и наши сверстницы —
Страды ударный фронт.

Под лексику народную
И реплики коня
Крошилась многоплодная
Бороздами земля.

И слышалась латиница
В наречиях дворов:
То ulna, то сангвинится,
То vale – будь здоров.

Мы вдохновенно слушали
Гудение в печи
И с аппетитом кушали
Борщи и калачи.

И помнятся моления
Старушек у икон…
Сынам погибшим нет забвения,
По ним церковный звон.

А вечерами ранними
Мы приходили в клуб,
Стоящий на окраине
Добротный крепкий сруб.

Надеждами лучистыми
Влекла нас жизни суть,
Ее авангардистами
Мы начинали путь.

За недолгое время работы на селе мы привыкали к хозяевам, у которых временно проживали, а они к нам. Расставались грустно, как родные.

«Мы у черта на куличках…»

Мы у черта на куличках
Месим дней осенних грязь,
Учим местные привычки,
Уловив событий связь.

Здесь застряли в прошлом веке
Люди, вера и судьба.
Мы сегодня дровосеки, —
Не остудится изба.

Тут студенты ненадолго.
Улетит веселья шум.
У печи в фуфайке волглой
Дед сидит во власти дум.

Следующее стихотворение связано с воспоминаниями о поездках на пароходе по Западной Двине. Когда-то по ее фарватеру курсировала «Ракета» на подводных крыльях, а еще ранее, в мои студенческие годы, небольшой белый катер с палубой, на которой можно было стоять, дышать воздухом проплывающих мимо боров и любоваться окрестными береговыми пейзажами. Когда мне не удавалось достать билет на автобус, я садился на этот пароход и выходил на берег между Лучками и Пушкарями. Далее шел до дома пешком. Об этом маршруте узнали мои однокурсники, и стихийно организовалась группа заядлых туристов, в число которых я входил с первого курса. Состоялась поездка с ночевкой, рыбной ловлей, костром и ночным купанием. Было много шуток, смеха и веселья. Назад возвращались на автобусе через Островно.

Ночевка

Мы убегаем от забот,
Покинув город, смог и флоксы.
Везет нас белый пароход,
А разум тешат парадоксы.

Взлетели искры от костра,
Лесное озеро уснуло,
А ели ветви-веера
Над водной гладью изогнули.

Под звездной люстрой полумрак.
Послышалось дыханье зала:
Приемник выловил «Маяк»,
Чудесно музыка звучала.

Горящих веток слышен треск;
Стояли сосны ровным строем;
Волны дремотной тихий плеск;
И бабочек круженье роем.

В закатном плавились огне
На тучах светлые полоски;
В ночной, пугливой тишине
Взлетали стаей отголоски.

Забытый миф был снова жив.
Беззвучно танцевало пламя;
Себя легендой окружив,
Ее мы частью стали сами.

Фиксацию событий своей жизни я любил больше всего производить с помощью фотоаппарата. Первым чудо-прибором, который мне подарили еще в школьные годы, была «Смена». С фотоделом я не расстаюсь до настоящего времени. С удовольствием использую в этом увлечении современные цифровые форматы. С помощью лирики отображается совсем иной душевный пласт.

Однажды в читальном зале я познакомился с интересной студенткой. Она была на два курса младше. Поступала в литературный институт, но неудачно. В итоге решила посвятить себя медицине. Она знала множество стихов Александра Сергеевича Пушкина, да и других авторов, наизусть и была очень интересной собеседницей. На вершине увлечения я для нее написал целую тетрадь всевозможных шуточных рифмованных тирад, среди которых было следующее четверостишие: