Ключ Венчальный. Повесть и рассказы

Редактор Анна Степнова

© Валерий Степнов, 2022

ISBN 978-5-0056-6595-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ключ венчальный

Жизнь человеческая! До чего ты коротка и скоротечна. Не успеешь оглянуться, а силы на исходе, голова седая, и всё чаще живёшь воспоминаниями, украшенными воображением до значимости захватывающих приключений. Хотя есть материальные свидетели – охотничий нож с рукоятью из оленьего рога, карабин «Барс» и золотой слиток «лосиная голова». Иногда достаёшь их из надёжного тайничка на белый свет, разглядываешь, и они красноречивее слов убеждают тебя – всё это было.

Отцовский прииск

Отец таял на глазах. Тяжёлый недуг сделал из крепкого пятидесятилетнего мужика доходягу. Ехать в город на обследование он отказался наотрез. На все увещевания жены, двоих сыновей Мирон отвечал коротко:

– Отвяжитесь. Чему быть, того не миновать.

Он всю жизнь прожил в тайге, уезжал только на службу в армию. Отдал долг и опять вернулся в тайгу. Зимой добывал пушнину, летом мыл золотишко. Обычно в старательских артелях, иногда один. Привык рассчитывать на себя, никогда ни у кого и ничего не просил. Даже больной не захотел обращаться за помощью к врачам. Сначала лечился таёжными средствами – пил отвар берёзового гриба – чаги, медвежий жир, ел сырую оленью печень, молодые мягкие рога изюбря – панты. Ничего не помогало, и Мирон смирился.

Сыновья пошли в отца. Так же прицельно глядели на свет из-под лохматых бровей, любили охоту, рыбалку, с удовольствием ходили в тайгу. Однако топтать отцовские тропы не захотели. После школы оба уехали в город. Сначала один, потом другой. Оба поступили в училище гражданской авиации, стали лётчиками. При распределении попросились на местные линии в свой таёжный район. Желающих ехать в глухомань нашлось немного, и просьбу братьев охотно удовлетворили.

Летали они в одном экипаже на стареньком АН-2. Старший – первым пилотом, младший – вторым. К работе относились серьёзно. Скоро прослыли надёжными лётчиками, на которых можно положиться. Им доверяли ответственные рейсы по санитарным вызовам, спасательным, поисковым вылетам.

Родителей не забывали, часто наведывались в посёлок Казачий, где они жили. Помогали по хозяйству. О своих делах особо не распространялись.

– Мы там, – показывал пальцем в потолок родительского дома старший Анкудин, – над людским дерьмом живём.

– И свежим воздухом дышим, – добавлял младший Евстафий.

От приезда к приезду братья видели, как тает отец. В конце зимы он наказал им взять отпуск на май и обоим быть дома.

– В тайгу поведу. По высокой воде лодкой дойдём до места. Покажу вам свой прииск, передам. К добыче приневоливать не стану. Моё дело показать, а решать вам. Одно скажу – богаче жилы не было и не будет. Захотите, в золоте купаться станете.

На том разговор был окончен. После майских праздников оба явились в дом отпускниками. Отец из кержацкого рода, богу родители не молились, но старую икону с почерневшим ликом в переднем углу держали, и по старому обычаю не пил, не курил, и сыновья ни к выпивке, ни к табаку не пристрастились. Приезд отмечали чаем с брусникой, мёдом под сдобные материны шанежки.

Отец едва поднялся с постели. Побрился, причесался, надел свежую рубашку. За столом сидел просветлённый и преисполненный непонятной сыновьям значимости. Будто собирался что-то сказать или сделать, чего все должны будут запомнить на всю оставшуюся жизнь.

Однако разговор шёл будничный, чего, сколько взять, когда смолить лодку и перебирать подвесной мотор. Патроны отец набил, ружья вычистил. На бревенчатой стене висели три двустволки 16-го калибра. Бывалая отцовская с побелевшими от времени стволами, и две новёхонькие вертикалки «бок-флинт». Имелся у них нарезной карабин «Барс». Братья сумели раздобыть, чем очень гордились. Держали его в самолёте. Нашлось там для него укромное местечко. Вслух о нарезном оружии мужики не говорили.

Евстафий, не любитель носить поклажу, заметил, что хватило бы им одного ружья на троих. Дескать, не сезон, стрелять всё равно некого. Отец поглядел на сына долгим, тягучим взглядом, тихонько обронил:

– У матери скалку возьми. Лёгонькая. Таёжник.

За три дня собрались. Полагали пробыть в тайге неделю, запасов взяли на две. Сложили всё в лодку, накрыли брезентом. Отец собрал себе чистое бельё, велел Анкудину положить в мешок.

– Зачем? – удивился тот.

– Надо, – отрезал отец.

Поднялись засветло. Мать встала ещё раньше, приготовила им завтрак. Молча поели, попили чаю. На прощанье присели, помолчали. Первым встал отец. Неожиданно для всех трижды перекрестился на тёмный иконный лик, поклонился. Подошёл к жене, поклонился ей.

– Прости, Аграфена, если что было не так.

Мать обомлела, всплеснула руками.

– Господь с тобой, Мирон. Неужто помирать собрался?

– Мало ли что. В тайге всякое бывает. Сама знаешь.

Надел шапку, пошёл к двери.

В лодке сыновья постелили отцу спальные мешки, поудобнее устроили его, накрыли брезентом. Анкудин сел на мотор, Евстафий спихнул лодку с берега, сильно оттолкнулся, ловко вскочил на ходу. Анкудин с первого рывка завёл отлаженный мотор, заложил на широкой глади реки крутую дугу. Они помахали стоящей на берегу матери. Узкая, по-щучьи длинная лодка легко пошла против течения.

Начинало светать. Первые лучи восходящего солнца окрашивали реку в малиновый, почти красный цвет, отчего вода казалась кровью. Аграфена испуганно крестилась.

– Пресвятая Богородица, спаси и помилуй их, грешных…

За первым поворотом Казачий скрылся.

За день они изрядно поднялись в верховье. Берега заметно сузились, течение ускорилось, хмурая, ещё по-зимнему чёрная тайга подступила к воде.

На каждом крутом повороте река наворочала завалы из острых обломков стволов, корневищ. Всё хрупкое, гнилое, прелое вода обломала, обкромсала, обглодала добела, осталось смолистое живое железо, выставленное наружу пиками, ножами, клыками. Шивера. Они манили, завораживали взгляд скорой и непременной гибелью. Зевни только, и будешь трепыхаться на лиственичной пике жучком на булавке. Правда, недолго.

Анкудин запоминал встречные шивера, прикидывал, как будет их обходить на обратном пути. Вверх по реке шивера не страшны. Если мотор заглохнет, и течением понесёт лодку, шестом можно оттолкнуться от завала, выскользнуть из гиблого места. Иное дело, когда вниз по течению, под мотором да на приличной скорости в него вмажешься. Зевнуть шиверок можно раз в жизни, потому что другого уже не будет.

Вверх и вниз по реке Анкудин ходил не раз, но всегда на моторе сидел отец. Лодку сыновьям он доверял на спокойных местах или на подходе к дому, чтобы пофорсили перед ровесниками. Сейчас не до форсу. Анкудин впечатывал в память каждый поворот, приметы по берегам. Там лобастый валун, там выворотень, там листвяга с обломанной вершиной. Минуя ориентир, оглядывался, запоминал, как он выглядит с другой стороны.

Отец ему помогал, показывал, куда держать. Вроде бы, дремал, а сам не спускал глаз с реки, закрученной в тугие пенные струи.

Как полагается по таёжным порядкам, на ночлег они остановились засветло. Лодку разгрузили, вытащили подальше на берег, крепко привязали к подмытому корневищу. Мало ли что может случиться ночью в верховье. Вдруг где-то в притоке завал прорвёт, вода покатится и лодку как языком слижет.

Отец не преминул напомнить сыновьям:

– Подальше положишь, поближе возьмёшь.

На высоком сухом берегу братья расчистили площадку для ночлега. Притащили из тайги сухие толстые лесины, нарубили валежника. Анкудин раскинул брезент для полога.

– Чего колготишься? – буркнул Евстафий. – Так что ли не переночуем.

Брат глазами показал ему на притихшего отца. День болтанки, на ветру, в сырости даром ему не прошёл. Дышал тяжело, с хрипом, под глазами залегли чёрные круги. Он обессиленно лежал на спальных мешках, иссохшие пальцы елозили по бортам суконной куртки, будто обирали невидимые крошки.

Полог они натянули в наклон. Ночью будет отбрасывать тепло костра на спящих, защищать от ветра или дождя. Под полог натаскали толстый слой елового лапника. Взялись готовить ужин. Когда стемнело, у них уже всё было готово – ночлег, еда, дрова на всю ночь.

На ужин сварили вермишель со свиной тушёнкой. Отец от жирного отказался, макал в кружку с чаем ржаной сухарь, нехотя, через силу жевал.

Ночью по брезенту мышиными лапками зашуршал дождь. Анкудин вылез из тёплого спальника, подбросил в костёр валежника, сверху прикрыл лапником. Укрытый от дождя огонь затрещал. Довольный собой Анкудин забрался в спальник и снова уснул.

Мирон не спал. С удовольствием отметил заботливость старшего сына. Младший с ленцой. Тот бы не встал. Сыновей он разбудил, едва забрезжил рассвет.

Под пологом одежда осталась сухой. Анкудин толкнул брата в бок.

– Кто вчера не хотел полог натягивать. Сейчас тряслись бы как цуцики.

Они быстро оделись, умылись с берега ледяной водой, и сон как рукой сняло. Позавтракали остатками ужина, разлили в кружки горячий чай.

Обступавшая тайга оставалась в утренней дрёме. Омытые ночным дождём лиственницы тянули над землёй голые чёрные сучья. Свисавшие с них лохмы лишайников набухли, отяжелели, сочились редкой капелью. Ни птичьего писка, ни шороха. Тишина накрывала, давила, и люди невольно переходили на шёпот. Даже река притихла, под полог едва доносился приглушённый рокот.

Они свернули лагерь, загрузили лодку. Ещё на берегу отец предупредил Анкудина:

– Гляди зорче. Часа через два по левой руке будет ручей. В него зайдёшь. Место неприметное, не проскочи.

Анкудин согласно кивнул головой. Выбрал момент, тихонько шепнул брату:

– Ты тоже не спи. Отец, похоже, на себя не надеется.

И всё-таки ручей первым заметил отец. Даже когда он поднял руку, сделал знак поворачивать, Анкудин ничего заметного на берегу не увидел. Кусты багульника в фиолетовых искорках первых цветов, полянки брусничника, редкий сосняк да многолетний вал плавника. Лишь зайдя в заливчик, отделённый от главного русла косой, разглядел устье впадающего в реку ручья.

В межень дальше тут ходу нет. Пришлось бы высаживаться, идти пешком. Сейчас имело смысл пройти под мотором ещё. Анкудин сбросил до малого газ, велел Евстафию шестом мерить глубину. Течение в ручье едва тянуло, отчего он больше походил на залив.

Когда глубины осталось не больше метра, решили не рисковать, дальше тянуть лодку бечевой. Дно каменистое, винт можно потерять в два счёта. Евстафий до паха отвернул голенища высоких сапог, перекинул через плечо капроновый шнур, легко потянул за собой лодку. Анкудин с кормы толкался шестом.

На людей снова навалилась плотная, почти осязаемая тишина. За всё утро им не встретилось ни единой живой души – ни кедровки, ни бурундука, ни белки. Тайга как вымерла.

Братья изрядно уморились, проголодались, а отец всё откладывал днёвку, обещал вот-вот дойти до места. Они обогнули очередной мысок и вдруг увидели лося. Всего в полусотне шагов. Он стоял по колена в воде, пил. Оторвался, поднял тяжёлую горбоносую голову, увенчанную огромными рогами, поглядел на окаменевших людей. С губ его падали капли, и в лодке отчётливо слышали их звонкое бульканье.

– Вот и хозяин встречает, – чуть слышно выговорил отец. – Дошли.

Лось уловил неведомый ему человеческий голос, шевельнул чуткими ушами, однако не дёрнулся, не кинулся бежать. Спокойно перешёл ручей, поднялся на берег, оглянулся и скрылся в чащобе. Братья переглянулись – вот это диво. Они никогда не видели, чтобы зверь так близко подпускал человека. Значит, его никто никогда не пугал.

Дальше ходу не было, ручей перегораживала плотина. Вода переливалась через брёвна, подпёртые покатым откосом из камней. Братья только головами качали – экую махину отец отгрохал. Зачем-то ему понадобилось поднять уровень воды в ручье. Расспрашивать не стали. Захочет, сам расскажет.

– Тять, ты вроде в гидростроители подался, – пошутил Евстафий, – осталось турбину поставить, и в каждую берлогу по лампочке.

Отец заметно оживился, сам выбрался из лодки, велел сыновьям идти за собой.

Вышли на просторную поляну. С ней открывался вид на другой берег, на пологую сопку. Лесистый склон прорезала широкая, будто специально прорубленная полоса. Над сопкой возвышалась плоская базальтовая скала.

– Отстой, – пояснил отец. – Лось там от волков спасается. Чуть серые пугнут его, он этой полосой летит наверх, забегает на камень и как в крепости.

Мальчишками они часто ходили с отцом в тайгу. Однажды видели, как волки взяли сохатого. Гнали, видно, долго. Волки вывалили языки, хватали снег. Лось тяжело раздувал бока, норовил вырваться с открытого места, добраться до сосняка, чтобы хоть сзади обезопасить себя. Звери не видели людей и живым клубком из рогов, копыт, оскаленных клыков, хвостов, рычанья и тяжёлого дыхания катились прямо на них.

Мальчишки перепугались, прижались к отцу, торопили перестрелять волков. Отец медлил, чего-то ждал. И дождался. Самый нетерпеливый молодой волк прыгнул на лося, норовя вцепиться ему в горло. Мгновением раньше лось выбросил переднюю ногу и копытом кремнёвой твёрдости проткнул волка через грудную клетку насквозь.

Повисший на ноге труп сковал лося. Он никак не мог его стряхнуть. Волки не упустили удобный момент, с двух сторон вцепились ему в горло, в пах, и лось рухнул. В тот же миг отец вскинул двустволку и двумя выстрелами уложил двух волков. Пока перезаряжал, стаю словно ветром сдуло.

Когда они подошли, лось ещё дышал. Отец достал нож, полоснул ему по горлу. Домой они вернулись с тремя волчьими шкурами и горой лосиного мяса. Потом долго вспоминали и рассказывали друг другу, как они втроём еле сдёрнули волка с лосиной ноги.

Евстафий предусмотрительно захватил лётную карту, компас. Сейчас внимательно разглядывал линии высот, извилистые ниточки рек, ручьёв.

– Мы здесь, – ткнул он в квадрат с голубым кругляшком, – а перед нами ключ Венчальный.

На карте красным карандашом был прочерчен маршрут их полётов из города гидростроителей Усть-Улыма в районный центр с коротким и непонятным названием Чуя.

Оказывается, братья летали в этих местах. Всего-то в шестидесяти километрах от Венчального. На их АН-2 двадцать минут лёта. Может, даже пролетали над этой сопкой. Чем-то она показалась им знакомой. Профессиональная память лётчиков цепко схватывала ландшафт, ориентиры.

На краю поляны чернело пятно старого кострища. Под раскидистой елью высилась груда впрок заготовленных дров, заботливо укрытых пластами лиственичной коры.

– Благодать, рубить не надо, – порадовался Евстафий. – Тятя навалял, хоть баню топи.

– Нет, сынки, нынче дровишками займётесь всерьёз, – возразил отец. – Пошли, покажу, где инструмент храню.

Под еловым выворотнем лежали лопата, ведро, старательское сито, отдельно лучковая пила и топор, завёрнутые в плёнку. Отец велел всё забрать, идти за ним. Сыновья раньше не прекословили отцу, сейчас, глядя на его просветлённое лицо, чувствовали значимость момента и не перечили. Им предстояло узнать что-то необыкновенное, ради чего жил отец, долгие годы держал в тайне от всех и теперь собирался доверить им.

Мирон пересёк поляну, вышел на берег. Сделал несколько шагов вправо, влево, нашёл прямую, соединяющую заломаную лиственницу на том берегу и скалу-отстой на вершине сопки. Показал пальцем под ноги.

– Копай, Анкудин, здесь. Ты, Евстафий, бери сито, будешь мыть.

Анкудин сгрёб прошлогоднюю пожухлую траву, срезал верхний слой, пронизанный бесчисленными корешками. Дёрн резал аккуратными квадратами, складывал в сторонку. На случай, если придётся возвращать его на место для маскировки. Чистый песок вперемешку с галькой бросал в сито.

Евстафий подхватил сито, зашёл поглубже, опустил в воду, круговыми движениями начал гонять породу. Течением уносило белёсую муть. Помаленьку убыстрял вращение, наклонял сито на одну сторону, сбрасывал через борт гальку, песок. Вода в сите становилась всё чище, и вдруг по сетчатому дну мазнуло жёлтым, маслянистым.

Ему не требовалось объяснять, что это такое. Евстафий оторопел, глядел на золото, не веря своим глазам. По ситу жёлтыми мурашками густо разбежались самородки. Он протянул сито отцу, брату, безмолвно спрашивая, как такое может быть, не снится ли ему.

Братья не одно лето помогали отцу мыть золотишко, знали толк в старательском деле, но такого богатого съёма никогда не видали и даже не слыхали.

– Выкинь, – обронил отец. – Тут этого добра как грязи.

Евстафий послушно опрокинул сито, прополоскал от жёлтых блёсток. Только что он подержал в руках свой заработок месяца за три, здесь добытый за пять минут.

– Опрокинь коряжку, – велел отец Анкудину и показал на обломок с корнями. – Разгреби маленько да полегче – там стекло.

Через минуту Анкудин поднял литровую банку, закрытую капроновой крышкой. Держал он её с видимым усилием. Сквозь стекло просвечивало золото. В банке самородки были покрупнее, с бруснику, с кедровый орех.

– Поглядели? Клади на место.

Братья молчали, ждали объяснений. Отец продолжал загадывать загадки.

– Берите топоры, валите сухостой потолще, пилите на трёх- и двухметровые концы. На том месте, где Анкудин брал породу, поставьте сруб на шесть венцов. В серёдку поплотнее накидайте валежника. Да сухого, чтоб как порох горел. Из лодки принесите канистру с бензином, поставьте рядом. Постарайтесь, сынки. До ночи надо успеть. Потом расскажу вам, что к чему. Пойду прилягу, сил нет.

Они разошлись в разные стороны. Отец направился к пологу, натянутому над охапками свежего лапника. Сыновья зашли подальше в тайгу и застучали топорами. Потом зазвенела пила и уже не смолкала до самого вечера.

Мирон повесил над костром ведро с водой, подбросил сушняку. Пока искал в пожитках свой узелок с бельём, раздевался, вода нагрелась. Будто со стороны он видел своё измождённое тело, радовался, что никто не видит его унизительной беспомощности, не жалеет и не сочувствует. Он всю жизнь не выносил ни слёз, ни соплей. Себя не жалел и к другим жалости не знал.

Мочил полотенце в воде, обтирался с головы до ног. Остатки воды вылил себе на голову. Вспомнил, как матушка маленького мыла его в корыте, скупывала и приговаривала:

– С гуся вода, с Мирошеньки худоба.

Надел чистое бельё, новую рубашку, неношеные брюки. Снятое вместе с полотенцем свернул в тугой узел, положил в изголовье и лёг. Только теперь Мирон почувствовал, как устал, как мало у него осталось сил. Настолько мало, что уже рискует не дожить до назначенного часа, оставить задуманное незавершённым. Надо было выходить в тайгу дня на два пораньше. Запас, хоть продуктов, хоть времени, никогда не мешает.

Он лежал лицом к ручью, к сопке, к мысочку, где сыновья споро ставили сруб. Они уже заканчивали, закладывали в середину сушняк. Пришли усталые, молча сели.

Мирону хотелось знать, догадываются сыновья, что он задумал, или нет. Если догадываются, то худо, могут помешать. Надо им глаза в сторону отвести, для начала сказать истинную правду.

– Жизнь моя кончилась. Ни о чём не жалею. Жил вольно, как сам хотел. Сейчас хочу одного – после смерти остаться в тайге. И останусь. Вы это, сынки, запомните и волю мою исполните.

Солнце село, ярче вспыхнул костёр. Где-то неподалёку с неба упали трубные клики гусиного клина. Перелёт. Усталые птицы хотели опуститься на воду, но костёр их спугнул, и они потянули дальше.

– Лосиный отстой на сопке, заломаная листвяга на том берегу, сруб, что вы поставили, на прямой линии, – еле слышно продолжал Мирон. – По ней залегает жила. От сруба на полсотни шагов в воду выход самородного золота. В банке оттуда. Самое богатое место. Я построил плотину и затопил его, чтоб чужой глаз не зацепился. Золото ваше.

Братья слушали отца и будто плыли в хмельном тумане. Обоих с головой заливала радость. Они отворачивались, прятали глаза, чтоб не выдать кощунство радости у ложа умирающего. Отец не замечал состояния сыновей, продолжал их наставлять.

– Золото с собой не берите. Если брать, то сразу всё, чтоб никому не досталось. Начнёте мыть, не останавливайтесь, пока не отработаете жилу. Или не начинайте вовсе. Придут другие времена, вы своё возьмёте. Не украдкой, открыто. Только не торопитесь, золото надо брать без суеты, иначе себя погубите. И вот что ещё.

Мирон оживился. Сыновьям почудилась в его голосе лукавинка.

– Золотишко удобнее носить и хранить в слитках. Завтра я вам отолью один. Дров вы запасли. Знатная получится плавка.

Стемнело. Звёзды мерцали ярко, холодно, обещали на завтра погожий день и заморозок под утро.

Несмотря на пережитые волнения, аппетит у братьев не пропал. Они сварили кулеш, щедро приправили его салом, луком. Первым делом попытались накормить отца.

– Нет, – отказался он. – Душа не принимает. Ешьте сами да отдыхайте. Завтра у вас будет тяжёлый день.

После ужина они забрались в спальники, повалились как подкошенные, но долго не могли заснуть. Наконец, сон всё-таки сморил их. Они затихли, задышали ровно, глубоко.

На ночь братья сладили нодью. Положенные рядом два сухих бревна горели ровно, без треска. Под полог от них наплывало тепло. Ковш Большой Медведицы опустился до самой земли, стоял поперёк небосклона.

– Всё, вода вылилась, – подумал Мирон. – В ковше сухо. Мне пора.

Он поднялся, повесил на плечо свою старенькую двустволку, прихватил узелок с бельём, потихоньку побрёл через поляну к чернеющему срубу. Он глядел на него всю ночь и дошёл бы даже с закрытыми глазами. Мирон потрогал брёвна сруба. Они показались ему тёплыми. Бережно положил наверх двустволку, узелок, закинул тяжёлую суконную куртку. С канистрой обошёл вокруг сруба, полил бензином все четыре стены. В канистре оставалось на четверть. Он и её положил наверх. Разулся, босые ноги приятно холодила сырая земля. Сапоги тоже полетели наверх. Он не хотел оставлять после себя ничего запачканного болезнью, вызывающего брезгливость.

Тихонько ступая с бревна на бревно, поднялся наверх. Валежник под ним затрещал. Вниз по ручью всполошились гуси. Он расстелил посередине куртку, сел на неё. Зарядил в оба ствола патроны с волчьей картечью. Полил вокруг из канистры. Взвёл курки. Осторожно упёр приклад в сучья, стволы направил под сердце, босыми пальцами ног нащупал спусковые крючки. Чиркнул спичкой, бросил огонёк на валежник.

– Не судите, люди… Прости меня, Господи…

Грохнул сдвоенный выстрел. Ударной волной кинуло последнюю молитву Мирона к небесам. Вокруг него с гулом взметнулось пламя. С воды в ночное небо поднялись встревоженные гуси.