О, Русь, Русь!!!
[66]
***
Кунгурская улица67
Липовая аллея на ней тогда ещё была в довольно цветущем состоянии. Она была гордостью пермяков. Приятно было в жаркий день присесть в тень липы и отдохнуть. Здесь, в аллее, можно было встретить счастливых мамаш с детьми и наблюдать семейные идиллии. Особое назначение эта улица имела на масленице: на ней происходило катание. Тройки, пары, отдельные русаки с накинутыми на них сетками (такая была мода) везли довольных, вероятно, в достаточном количестве и «с возлиянием» вкусивши блинов. Какое разнообразие лиц, одежд!! И тут же «попечители» в дни революции: донцы-молодцы или ингуши в косматых шапках и под бурками. Звон колокола, и «эти», сначала мягко, чуть прикасаясь кнутами, «приглашали» разъезжаться, а потом и «убедительнее» по спине.68
<…>69
***
Культурные учреждения города
В городе были: три мужских гимназии70, три женских гимназии71, реальное училище72, железнодорожное училище, женская учительская семинария73, епархиальное женское училище.74 Сто семнадцать лет существовала Пермская духовная семинария. Старейшее учебное заведение, она явилась самым историческим учреждением города: три мемориальных доски находятся на здании б[ывшей] семинарии: Д. Н. Мамина-Сибиряка, А. С. Попова и П. П. Бажова. Около здания б[ывшей] семинарии в настоящее время организован скверик им. Д. Н. Мамина-Сибиряка и в нём поставлен его бюст.75
Наконец, вершиной этих учебных заведений явился Пермский государственный университет.
***
Знатные люди Перми и выходцы из нее
Кроме указанных выше: а) музыкальные деятели – [А. Д.] Городцов, [А. М.] Пазовский76, [Н. В.] Пиликин; б) профессора медицины: [Б. П.] Кушелевский77, И. С. Богословский; в) профессор филологии и истории языка и литературы – П. С. Богословский; г) краеведы: В. П. Бирюков. Из окончивших дух[овную] семинарию вышло много врачей и учителей. В числе музыкальных деятелей Перми нужно указать М. Л. Василенко-Левитон78 и Петерсон – муз[ыкальная] школа.
Старая Пермь была городом высокой культуры.
В Перми работали писатели: [П. И.] Мельников-Печерский79 и [Ф. М.] Решетников.80 Историки-краеведы: [В. Н.] Шишонко81, [И. Г.] Ост[р]оумов.82 На славе была библиотека [Д. Д.] Смышляева.83
***
Парки, скверы города
Самым любимым у пермяков был [парк] в южной части города.84 Когда-то он был на окраине. Здесь был небольшой деревянный летний театр, музыкальная эстрада, ротонда и ресторан. Через весь парк проходила тенистая аллея, а около неё кустарники и ковёр цветов. Зимой между ротондой, эстрадой и зданием буфета устраивался каток. Парк этот сохранился и до настоящего времени.
Скверик около театра всегда привлекал к себе близостью к театру и женской гимназии.85 Под тень его лип приходили «оне», ученицы этой гимназии, шумной толпой, и оживляли его. В знойный день, когда солнце на «Сибирке» нещадно печёт, всегда приятно было свернуть в этот скверик и посидеть 15-20 минут. Здесь же всегда сновали мальчишки со «сладкой» водой – лимонной или малиновой – и усиленно предлагали страдающим от жажды.
Около пересыльной тюрьмы86 существует до сих пор скверчик, посаженный декабристами.87 Аллея его расположена так, что глаз посетителя его всегда упирался в мрачные ворота этого учреждения. Все было рассчитано на то, чтобы никто из обитателей его не скрылся от бдящего ока.
Не по заслугам запущен был «Козий загон».88 С него открывается чудесный вид за Каму, в сторону Мотовилихи, и следовало бы его превратить в море цветов, а был в запустении: два-три деревца плохо его украшали. В настоящее время он в лучшем состоянии.
Любил я прогуляться на Слудскую площадь89, спуститься по крутой лестнице и пройтись в те места около военных казарм, где жила моя тётушка Антонина Ивановна90 и где мне пришлось обитать в 1907-1908 уч[ебном] год[у] – полгода работать воспитателем [детей] у врача Ракшинского91, а полгода жить «коммуной» с двумя товарищами-семинаристами.92
В апреле 1916 г. я в последний раз видел Пермь в её status quo ante.93 В 1940 г. в ней ещё мало было перемен, но когда я приехал в неё в 1960 г., то старой Перми уже на половину не было и чувствовалось, что и вторая её половина уже на волоске висит. Прошлое вытеснялось, и это было знаменем настоящего момента.94
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 716. Л. 1-12 об.
*Очерк «Старая Пермь (из воспоминаний пермского семинариста)» в «свердловской коллекции» воспоминаний автором расширен, в основном, за счёт включения информации из очерка «Любимые места прогулок семинаристов», который в данной публикации см. ниже.
«Я от Камы многоводной…»
«Киев» А. [С.] Хомяков.95
То, о чём будет речь ниже, точнее следовало бы озаглавить триадой: Пермь, Кама, семинария, потому что психологически все эти три компонента сливаются в один образ. В самом деле, вспомнишь о Каме, возникает и образ семинарии; вспомнишь о семинарии, обязательно возникнет образ Камы; наконец, вспомнишь о Перми, обязательно возникнут образы и Камы, и семинарии. Если из этой триады выделена Кама, то только потому, что на образе её в данном случае делается акцент.
Ещё наш покойный преподаватель философии и сам «философ», как мы его любовно называли96, в третьем классе семинарии по своему обычаю с увлечением на уроке логики рассказывал нам, а потом мы заучивали по учебнику Светилина97, об ассоциации представлений и трёх типах связи представлений: по смежности, по сходству и по контрасту. Тогда мы воспринимали эту «премудрость» абстрактно. Как сугубо абстрактно же в следующем четвёртом классе по учебнику Страхова98 заучивали то, что «мир есть объективация воли» – тезис Шопенгауэра99, или диалектическую триаду Гегеля100: тезис, антитезис и синтезис, в которой больше разбирались, благодаря знанию греческого яз[ыка] и в частности, благодаря пониманию значения приставок αντι и συν. Теперь, когда мы обогатились жизненным опытом, всё прежде воспринятое абстрактно, отвлечённо, облеклось в конкретные формы, причём во время этого процесса получались иногда удивительные открытия, такие, что сам удивляешься, как же этого я не понимал раньше. К такому открытию, между прочим, относится и понимание триады: Пермь, Кама, семинария и в частности понимание того, что в теме «Кама» уже, выражаясь философским языком, имманентно содержатся темы «Пермь» и «семинария», потому что Кама, её образ воспринимается как через призму при участии образов Перми и семинарии. Жизненный опыт говорит даже больше, что в её образе, как в морской поросли-губке впитан опыт жизни, не связанный непосредственно с ней как с конкретным явлением природы.
Впервые слово Кама на моём жизненном пути встретилось в сельской школе, когда мы, школьники, заучивали наизусть стихотворение поэта-славянофила А. Хомякова «Киев».101 В стихотворении говорилось, как со всей матушки Руси стекались богомольцы в Киев, в Лавру и отвечали на вопрос: «Вы откуда собралися, богомольцы, на поклон?» Все отвечали по-разному, а один ответил: «Я от Камы многоводной». Какой мне представлялась тогда Кама «многоводная» по моему жизненному опыту? Не шире нашей Течи во время весеннего разлива. Детская логика известна: «Сильнее кошки зверя нет!» Мера детского опыта.
В третьем классе духовного училища изучали географию, вычеркивали карты, заносили на них реки: одни более «жирной» линией, другие тонкой. Каму обозначали уже полужирной линией. Какой был у меня опыт для сравнения ширины рек, какой в то время масштаб? Река Исеть во время весеннего разлива: она шире Течи, но логика была всё детская.
Приближалось время поступления в семинарию. Предстояла поездка в Пермь. Увеличивалось давление на воображение, потому что братья – одни уже кончивший семинарию, а другой – продолжающий в ней учиться – часто говорили о Каме, а при первых встречах их после известного периода разлуки первый обычно задавал второму вопрос: «Ну, как Кама?» Кама, Кама и Кама! Понятно, поэтому, то напряжённое состояние души, с каким зелёный пятнадцатилетний юноша первый раз в жизни готовился увидеть эту реку. Первая в жизни поездка по Уралу сама по себе привлекала новизной: увидеть первый раз в жизни горы – это что-нибудь да значило, но Кама, скорее видеть её – вот то, чем в первую голову жил юноша. Уже после станции Чусовой внимание было напряжено до предела: где же, где та река, о которой уже много слышал. И вот впервые во всей своей красоте предстала она моему взору при подъёме от вокзала в город в том месте, где возвышается мешковский дом…. Лишь только устроились на квартире и немного огляделись в городе, мы, группа зауральцев, ринулись на Каму, взяли лодку и с боязнью поплыли недалеко от берега. Кама казалась безбрежной: противоположный берег казался где-то далеко-далеко. Так вот она, какая Кама! И все эти зауральские речки – Теча, Исеть, Пышма показались бедными, жалкими. Появился новый масштаб для измерения величины реки.
В течение шести лет я наблюдал Каму сквозь призму семинарии: в буквальном смысле, когда я наблюдал её из здания семинарии, и в переносном смысле, когда с нею связаны были мои чувства, образы людей, предметов, вещей, которые вновь зарождались в моей душе. Когда я читал, например, «Челкаша» А. М. Горького, то образ Гришки Челкаша мне давала пристань на Каме у пермского вокзала: здесь я наблюдал этих волжских силачей в широченных синих штанах, в лаптях, на своём горбу носящих громадные тюки. Шли они, и мостки под ними дрожали. Читал ли я о них, показанных где-либо на тяжёлой работе в морском порту, или на соляных промыслах, образ тех, которых я видел на пермской пристани в семинарские годы, всегда сопутствовал этому чтению.
Читал ли я «На дне» А. М. Горького, мне казалось, что изображённая в этой драме ночлежка где-то здесь, около пристани, а Квашня где-то здесь торгует вблизи бакалейных мелких лавчонок, которые были у пристани на Каме. Здесь всегда толпились эти представители люмпен-пролетариата, которых мы называли «золоторотцами».
На Каме я наблюдал перемену времён года. Из окошка в кухне семинарской столовой, где наш повар Кирилл Михайлович «колдовал» над голубцами, в дни своих дежурств я видел замирание жизни на Каме. Я видел как уходили последние пароходы, как увозили в затон пристани и баржи; я видел как волны на реке от выпавшего снега становились тяжелее, и, наконец, река замирала. Зимой из этого же окошка я видел, как вдали по реке двигался обоз, как на средине реки на ледяном ипподроме тренировали своих рысаков любители конного спорта.
Весной, когда жизнь на Каме оживала, мы любовались Камой из беседки в нашем саду. Как хороша была Кама в вечерние часы, когда ночь ложилась на неё густой пеленой; на реке там и здесь мелькали огоньки бакенов; весь берег усеян был огоньками на пристанях и баржах; где-либо вдали раздавались удары по воде шпиц на колёсах парохода; вот он приближался к берегу весь в огнях; с Камы слышны были голоса перекликающихся друг с другом катающихся в лодках; слышались песни, и вот грянули и наши песни! Слушали мы позднее «Баркароллу» П. И. Чайковского, «Ноктюрн» Гроздского, «Крики чайки», и нам рисовались эти картины, а воспоминались семинарские дни. Трудно подсчитать, сколько прекрасных переживаний, эмоций возбудила в нас Кама в те прекрасные дни юности!
Что может быть прекраснее, как стоять и любоваться далью, где в лёгкой дымке далеко за рекой виднеются горы, леса, уходящие за горизонт, стоять в тот момент, когда солнце садится за горизонт, но небо ещё около скрывшегося солнца горит пурпуром. Это мы наблюдали на высоком берегу Камы в наши семинарские годы.
«Завтра едем на маёвку за Каму!» В каком семинарском сердце они не вызывали целую гамму различных чувств – и чисто эстетических, и социальных, а потом на всю жизнь они оставляли яркие воспоминания! Здесь, на Каме, иногда сердца впервые сближались, а потом и оставались вместе на всю жизнь. Здесь испытывались смелость, мужество, когда лодка на середине реки выходила на гребень волн, бурно идущих от прошедшего мимо парохода, и нужно было бороться за её равновесие. Здесь, на реке, в моменты опасности проверялись «рыцарские» данные у пловцов, когда «дамы», испуганные, кричали и просили помощи у них. Но Кама была свидетельницей и юмористических сцен. Здесь, однажды, у самого берега, вблизи пристани, где обычно плавают разные щепки, отбросы от арбузов, лодка пошатнулась, и самовар, взятый для чаепития на лоне природы за Камой, выпал из лодки и погрузился на дно. Смельчак семинарии Саша Смирнов102, «ничтоже сумняше», нырял в костюме Адама и под бурные аплодисменты многочисленных свидетелей его «подвига» поднял, наконец, несчастного «утопленника» со дна реки.
Весной мы совершали путешествия на камские пристани, и с достоинством гуляли на пароходах в людском потоке. Кама баловала нас арбузами осенью. Сюда, на баржи устремлялись после обеда и, сложившись по пятачку, «расправлялись» с астраханскими арбузами. Страшной была Кама во время ледохода: по ней неслись громадные льдины, у моста ниже города они сгруживались в торосы и с шумом прорывались через столбы моста на простор. Здесь, на высоком берегу Камы толпы гуляющих наблюдали однажды, как по средине реки на льдине плыл несчастный рыболов, врасплох захваченный сдвигом льда. Он кричал: «Спасите, спасите!» Но смельчаков не нашлось, и льдина унесла его к мосту. Здесь, когда льды сгрудились, он воспользовался удобным расположением льдов, перепрыгивая с льдины на льдину, выбрался, наконец, на берег и, как передавали наблюдавшие за ним, полчаса матерился…
Как же семинаристам было не помнить Камы, когда с нею связано было столько воспоминаний об их юношеских годах! Четыре года после окончания семинарии Кама раскрывала пред мной всё своё величие и красоту от Перми до Казани и наоборот. Я наблюдал весной распускающуюся природу на её берегах, а под осень её увядающую природу. Каким чудодейственным средством она снимала с меня всю усталость и нервозность после академических экзаменов! Сколько увлекательных вечеров было проведено в салоне парохода! Сколько перепето романсов! Сколько встреч! А прогулки по трапу парохода в вечернее время! Как хороша в это время Кама! Пароход иногда обгонял длинные плоты леса. Вспоминался рассказ А. М. Горького «На плотах». Был случай: две эфирные девушки сидели на скамейке в носовой части парохода. Подходит могучий великан в кафтане, в сапогах со сложенными в гармошку голенищами, в картузе и, сложивши ладони рук в трубочку, зычно кричит на плоты: «Это чьи плоты – те?» Ему отвечают оттуда: «Лыскова!»103 Гордец повернулся к «красавицам» и сказал: «Это мои плоты – те!»
Здесь, на Каме, уже на спаде революции 1905 г. разгуливал когда-то уральский Ринальдо Ринальдини – Лбов104 и «проверял» пароходные кассы.
[105]
В годы 1914-1915 Кама была опять передо мной, и я наблюдал её «сквозь призму семинарии», но не было уже прежней романтики. Юность прошла, а с ней и прежняя свежесть и яркость впечатлений. Но летом 1915 г. совершена была поездка по Каме к Чердыни – на родину матушки, в Покчу. Нет, уже не та Кама! Пароход шёл медленно106, с остановками на продолжительное время, но дошел до Чердыни. Пред нами предстала Кама с промышленными центрами: Чёрмозом, Березниками.107
Много повидала «разного» Кама в революцию 1917 г. Сколько она «приняла» в себя и с «той» и «другой» стороны!
Мы видели её мёртвой, запустелой. Опустели её берега. Редкий пароход чуть дымил где-либо у берега и жалость, бесконечная дальность теснила нашу грудь.
Но вот в 1960 г. я снова увидал Каму ожившей. По ней сновали тут и там пароходы. На берегах её было оживлённо. Но всё было по-новому: не было прежней Перми, не было семинарии, и только воспоминания толпились где-то в глубине души. Образы людей, с которыми встречался здесь, в Перми, на Каме, вставали предо мной с какой-то властной силой. В моей памяти воскресали события прошлого, пережитые здесь в семинарские годы. Было ясно, что и Пермь, и Кама, и семинария в моей душе являлись одним комплексом мысли, чувств и моего жизненного опыта. И было ясно, что Кама это не только и не столько водное пространство, а часть моей жизни: с ней связано всё то, что питало мою юность, и я могу сказать: «Спасибо тебе, Кама, за те дары, которые ты отдала мне в моей жизни!108
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 716. Л. 13-20 об.
*Очерк «Кама» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора содержит информацию о пристанях, которую автор ранее разместил в очерке «Старая Пермь», о чём см. выше.
июнь-июль 1960 г.
Воспоминания о Пермской духовной семинарии
Игнатьева Василия Алексеевича,
переданные мне им лично для хранения.
В. А. Игнатьев 17.VII [июля – ред.] приезжал из Свердловска и 18.VII 1960 г. я проводил его обратно в Свердловск. За время его пребывания в Перми он жил у меня. Мы посетили с ним многие исторические для нас места. Обошли квартал, где находилась семинария, от которой остались лишь 1 и 2 этажи гл[авного] корпуса, здание бани, выходящей на Каму и часть западной стены (камен[ной]) семинарского сада. Посетили дома – по б[ывшей] Екатерининской ул. ([в] н[астоящее] вр[емя] Большевистская) – д. 137 – где жило нашей семейство и рядом (в той же ограде) – где проживал Игнатьев (д[ом] Загуменных, позднее – Удинцева – где была квартира «Артёма» Сергеева, подпольная большевистская квартира.109 Посетили могилы П. Н. Серебренникова, моего брата Сергея (товарища по курсу Игнатьева), трагически погибшего в 195… г.
18.VII.1960 г. Профессор И. С. Богословский.
Alma
Mater
*
Наша семинария находилась в северной части города и была расположена на высоком крутом берегу Камы, в средине которого проходила и теперь проходит железнодорожная линия, соединяющая станции Пермь I и Пермь II. Со всеми своими постройками во главе с основным корпусом она занимала целый квартал строений, фасадом своим обращённый к городу, а тыловой стороной к Каме; на востоке строения граничили с площадью перед Кафедральным собором и архиерейскою церковью, а на западе – с домами частных домовладельцев-горожан. Главный корпус семинарии был расположен в юго-восточной части четырёх-угольника и имел форму буквы П, с выступами на востоке и западе внутрь двора. Это было старинное трёхэтажное здание с более высоким средним этажом и сравнительно низкими третьим и первым этажами, что придавало зданию симметричный вид. Таким главный корпус семинарии и был увековечен на многочисленных фотоснимках, в том числе и на почтовых открытках.
Многочисленные комнаты этого здания имели следующее служебное назначение. Весь верх, за исключением нескольких комнат (умывальника, кладовой, квартиры пом[ощника] инспектора и верхней части церкви) отведён был под спальни. В него вели три лестницы: центральная, которая обычно была закрыта для пользования, и две боковых, из которых постоянно открыта была лишь западная.
В центре среднего этажа находилась церковь110, двухсветная, в которую вела снизу мраморная лестница, сильно потёртая, уже с небольшими ямками. В церкви, благодаря рачительным ктиторам (старостам) её было довольно богатое убранство: серебряный с литыми изображениями святых престол, такие же царские врата и по обе стороны их в нижнем ряду иконостаса иконы. Считалось за честь для каждого старосты оставить по себе память каким-либо пожертвованием на украшение храма. Благодаря попечению старост пол в церкви был покрыт коврами из крашеных верёвок, чтобы не было жёстко становиться на колени.
Значительное место в этом же этаже занимали актовый зал и фундаментальная библиотека. Самым замечательным в зале был художественно расписанный потолок, с изображением 4-х евангелистов, и текстом из евангелия Иоанна Богослова, помещённым в овальном круге по всему потолку. Несомненно, это была чья-то заслуживающая внимание художественная работа, но она никем не ценилась и так, вероятно, и погибла в будущем. Зал большую часть времени пустовал, в нём было даже мало и мебели. Раз в году в нём устраивались торжественные собрания в день престольного праздника, посвящённого Иоанну Богослову. Так, в 1902 г. в зале было торжественное собрание в присутствии высокопоставленных лиц города, на котором с речью выступал преподаватель философии А. Н. Юрьев, а семинарский хор исполнил концерт Бортнянского «Воспойте Господеви песнь нову». В последующие годы, во время революции 1905 г. и в период реакции, а также и в период империалистической войны, такие торжественные собрания были прекращены. В зале два-три раза в году устраивались вечера, проводились иногда уроки танцев, что, конечно, совершенно не гармонировало с тем, что было изображено на его потолке. Да разве ещё кто-либо из зубрильщиков в часы вечерних занятий уединялся сюда для заучивания очередного урока.
Фундаментальная библиотека занимала большую комнату, совершенно для нас недоступную. Нам говорили, что она предназначалась для учителей. Очень редко мы видели у ней открытую дверь и с интересом заглядывали туда, но входить туда нам было запрещено. Не помню, по какому поводу, но нам показывали принесённый из неё пергаментный свиток Библии на древнееврейском языке (тора), который как драгоценность, хранился в библиотеке и был даром архимандрита Антонина Капустина, бывшего ученика семинарии. Раза два за время обучения в семинарии из этой библиотеки на урок приносил нам В. А. Фаминский какие-то старинные издания произведений древней русской литературы. Этим и ограничивалось наше знакомство с библиотекой. Было это нам обидно, но всё зависело не от нас. В восточном крыле главного корпуса, в конце его помещался ещё небольшой кабинет физики, с которым редко-редко знакомил нас В. А. Кандауров, вероятно, потому, что кабинет этот был очень беден. В западном крыле, тоже в конце его, помещалась ученическая библиотека, о которой подробнее речь будет ниже.111 Остальное пространство второго этажа занимали восемь учебных комнат (классов) и коридоры – вдоль здания и по крылам. Эти восемь классов распределялись так: два I-х кл[асса], два II-х кл[асса]и по одному III, IV и V классов. Такое распределение классов свидетельствовало, если можно так выразиться, о суровой борьбе за обучение в семинарии, а именно то, что отсев учащихся за первые два года обучения делал уже излишним параллельные классы, начиная с третьего класса. Если пользоваться традиционным делением классов в семинарии на три категории: риторики, философии и богословия, то, очевидно, классы риторики и были периодом наиболее острого отбора для классов философии и богословия. Какие мотивы были наиболее уважительными для «исключения», как тогда это называлось, из семинарии? Главным мотивом, так сказать, лейтмотивом были академические требования, суровые требования: три неудовлетворительные оценки на экзаменах иногда считались достаточными для «исключения» из семинарии. Были среди исключённых и жертвы темперамента: попавшиеся по пьянке, замеченные в грубом отношении к вышестоящим лицам и вообще неблагонадёжные, которых с момента революции 1905 г. администрация семинарии находила всё больше и больше.
В нижнем этаже главного корпуса располагались следующие учреждения. Налево, у входа, находились вешалки для семинаристов, живущих на квартирах, и каморка для дежурного швейцара. Дальше, налево, вдоль коридора, по фасаду здания была расположена квартира инспектора, а по крылу расположены были небольшие комнаты для обслуживающего персонала (коменданта, кастелянши и т. д.) и крайняя, у выхода в ограду, была отведена под склад керосина и для ламповщика до того, как проведено было электричество. Против квартиры инспектора в большой комнате находилась гардеробная со шкафами для верхней одежды и комодами для белья. Здесь же жил постоянно сторож в ничем не отгороженном углу у входа. Свидетелем его постоянного пребывания была здесь кровать и кое-какие вещи из его одежды и обихода.
Направо от входа вдоль коридора по фасаду были расположены: квартира помощника инспектора, кабинет ректора семинарии, комната пед[агогических] советов (она же была приспособлена для музыкантов) и далее в юго-восточном углу комнатка для секретаря, раздевалка для учителей и комната для официальных приёмов с большим столом, покрытым зелёной скатертью с позументами и зерцалом – символом государственной власти, на страже которой стоят и духовные учебные заведения. Эта же комната была и учительской: здесь учителя находились во время перемен, и пили чай в большую перемену. Против квартиры пом[ощника] инспектора и кабинета ректора расположена была, так показываемая, образцовая школа в составе двух классных комнат и раздевалки при них. Это было очень любопытное учреждение, которым семинария связана была с ближайшим к ней соседним населением. В восточном крыле здания вдоль коридора находилась квартира эконома и семинарский архив. Ко всему сказанному выше, по описанию главного корпуса семинарии, нужно добавить, что в западном и восточном крылах за лестницами сверху и донизу расположены были уборные старого образца, со сквозными ретирадами-воронками, без всяких культурных приспособлений.
Таков был статус главного корпуса нашей семинарии до 1914 г.
Продолжением главного корпуса его восточного крыла, было одноэтажное кирпичное здание, которое делилось на проходную комнату, столовую, буфет и кухню, которая выходила уже на северную сторону четырёхугольника и одним окном своим обращена была на Каму. Проходная комната была местом, куда расторопный парень пирожника Половникова аккуратно являлся на большую перемену и продавал семинаристам пирожки с мясом или вареньем по 5 коп[еек] за пару. В столовой были расставлены длинные столы в два ряда по 12 ч[еловек] за столом. Под иконой, на передней стене, висело расписание блюд (меню) на определенный промежуток времени – мясоед, сыроед или пост. В буфете семинаристы ежедневно получали булки белого хлеба (сайки) к чаю и кипяток. Чай и сахар выдавались на месяц в первый день месяца и хранились в ящиках – персональной собственности, почему на подоконниках окон стояли горы замкнутых на замок ящиков. Из кухни был спуск во двор и в нижний этаж столовой, буфета и кухни, где стояли бочки с солёной капустой, огурцами, засеки с картофелем и овощами. Раньше здесь же была пекарня, но в наши времена она была уже ликвидирована, а в ней обитал наш шеф-повар. В расстоянии нескольких метров от этого здания по северной линии четырёхугольника были расположены два двухэтажных кирпичных здания. Между ними был небольшой интервал. В первом из них внизу были бани общего пользования для семинаристов и индивидуально для семейств начальствующего персонала; вверху была комната для сторожей общая, с отдельной для кучера ректорских выездных рысаков. В восточной половине верха была столярная мастерская и здесь же жил одинокий бобыль столяр. Комната, в которой жили сторожа, могла бы быть в неприкосновенном виде перенесена в драмтеатр для постановки пьесы Горького «На дне». Во втором здании внизу находились каретник, конюшни и позднее организован был свинарник, а вверху – склад. Вся эта часть двора отделена была от главного корпуса деревянным заплотом с двумя воротами, а между ними (воротами) вдоль заплота был устроен громадный навес, под которым были штабели дров.
По линии фасада главного корпуса, к западу от него, расположено было одноэтажное деревянное здание больницы с аптекой и тремя просторными палатами для больных. Дальше по этой же линии за главными воротами находилось одноэтажное деревянное здание на 6-7 комнат – квартира ректора семинарии. Пролёты по всей линии четырёхугольника занимала кирпичная стена и, таким образом, весь четырёхугольник был замкнут со всех сторон с двумя воротами: одни из них выводили к водокачке (между кухней и баней) и были большею частью закрыты, а вторые – между больницей и квартирой ректора, у которых днём и ночью сидел сторож. На ночь и эти ворота закрывались, и только по особому пропуску сторож мог их открывать.
Внутри просторного двора семинарии были два скверика и сад. Один скверик был между восточным и западным крылами главного корпуса. В нём были могучие тополи. Этот скверик никто из семинаристов не посещал. В нём разгуливали породистые курицы эконома, причём, как говорили, великан петух был на конкурсе премирован медалью и был законной гордостью нашего эконома. Второй скверик находился между больницей и западным крылом главного корпуса. В нём росли липы. Так как этот скверик прилегал к квартире инспектора, то считалось, что он должен быть только в пользовании семьи инспектора; а так как в нём находилась ещё звонница, то частым посетителем его был семинарист, помощник церковного старосты.
Сад был расположен вдоль западной стены от квартиры ректора до северной стены. В нём были тополи, между которыми шли три аллеи. В головной части средней аллеи в непосредственной близости от квартиры ректора была расположена физкультурная площадка с небольшим количеством приборов. Однако нужно сказать, что почти никто из семинаристов не пользовался этими приборами. В конце аллеи стояла круглая беседка, с которой открывался чудесный вид на Каму. В этой беседке иногда весной собирались семинаристы-певцы, и пение их далеко-далеко разносилось в сторону Камы. Зимой вдоль этой аллеи иногда устраивались катушки.
Вот в каком виде в нашей памяти сохранилась наша alma mater.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 3-10 об.
*В «свердловской коллекции» воспоминаний автора отсутствует.