– Этот, что ли? – недовольно спросил у сопровождающих молодой ещё, но усталый и весь какой-то потрёпанный, пожёванный жизнью и службой невысокий офицер, брюзгливо сканируя Ваньку, стоящего перед ним навытяжку, и забывшего, кажется, как дышать и моргать, – Н-да…
Сказано было так, что незалеченная толком спина разом болезненно заныла, а в голове, скрипя плохо смазанными шестерёнками, скрежетнула очередная переоценка ценностей, и прежде всего – ценность его, Ваньки.
«– Я – говно в его глазах», – с внутренней дрожью понял он, вытягиваясь ещё сильней, и страх, поселившийся в душе крепостного, охватил его, как ледяным панцирем. Сейчас он может…
– Тьфу ты! – поручик, отцепившись наконец глазами от его напуганного лица, совсем не фигурально сплюнул на землю, – Подкрепленьице…
Развернувшись, он похромал по траншее, припадая на левую ногу, и кажется, забыв об ополченце, озаботившись распоряжениями по военному хозяйству, отдаваемыми на ходу.
– Шлеменко! – рыкнул поручик, подзывая виноватого, и по уху его, только голова мотнулась, – Ещё раз увижу, что гвозди…
– Гвозди, Шлеменко! – выделил он голосом, рокоча вовсе уж инфернально, тыча солдату железяки под нос… а нет, в нос и тычет, – Ещё раз…
Не договорив, он похромал дальше, щедро раздавая оплеухи и зубточины, обрыкивая подчинённых натурально волком, и наконец, отец-командир скрылся за дальним поворотом.
Ванька же, снова начав дышать, не сразу пришёл в себя.
Нет, он и прежде не обольщался, но…
… он всё-таки был некоей ценностью, имуществом, сто́ящим, с учётом его знаний и выучки, побольше породистого скакуна или захудалой деревеньки с полудюжиной дворов.
А сейчас он не то чтобы внезапно, но осознал, что в глазах военных его ценность ничтожна, потому что он, Ванька, не их имущество! Ценность же человеческой жизни…
… право слово, смешно рассуждать о таком, зная, как легко господа офицеры разменивают жизни солдат на незначительное тактическое преимущество, на захват какого-нибудь моста или высоты, не дающих ничего, на красивую реляцию о жестоком бое и стойкости, в которой каждая строчка пропитана кровью. Ур-ра… в штыки, братцы! Умрём же за царя!
– Этот, што ль? – продублировал командира подошедший унтер, невысокий, но зверообразный мужик с кулаками не по фигуре и взглядом маньяка, дорвавшегося до сладкого.
– Смотри у меня… – он приблизился к пареньку вплотную, обдав нечистым дыханием хищного зверя, – я шутить не люблю!
Сказав это, он отстранился, ткнув Ваньку кулаком в скулу, и только голова мотнулась.
– Так точно, – прошептал ополченец.
– Да тьфу ты… – скривился, отворачиваясь, унтер, дотоле не отрывавший от него глаз, – сопля штатская!
– Сильвестр! – окликнул он какого-то немолодого, лет тридцати, солдата, возящегося неподалёку с какими-то плотницкими делами, – Подь сюды!
– Да, Маркел Иваныч? – материализовался тот, источая преданность и крепкий запах табака, с головой выдающий заядлого, страстного курильщика из тех, что могут, живя впроголодь, с прилипающим к позвоночнику животом, менять хлеб на табак.
– Вот, – унтер небрежно кивнул на лакея, показав на зверообразной физиономии неожиданно богатую палитру эмоций, – видал? Пополнение…
– Эко нас… – крякнул солдат, озадаченно глядя на Ваньку.
– Во-от, – протянул унтер, довольный реакцией, – теперь за него отвечаешь, внял?
– Эхе-хе… – сняв картуз, солдат почесал лысеющий затылок, не спеша отвечать, – Дядькой, што ли? Эхе-хе… Маркел Иваныч, Маркел Иваныч…
– Шутить? – вспыхнув порохом, мгновенно вызверился унтер, сунув солдату под нос кулак.
– Я?! – стараясь не глядеть на сбитые костяшки кулака, искренне удивился тот, делая честные глаза, – Да ни в жизнь! Просто… ну, это…
– Ладно, – шевельнув усами, пробурчал унтер, смиряясь, – твоя взяла.
Какие уж там взаимозачёты были у этих двух, попаданец не знал, но став, очевидно, разменной монетой, повлиять на это решение никак не мог.
– Напужался? – поинтересовался солдат у Ваньки, едва унтер отошёл, о чём-то на ходу разговаривая с не то сопровождающими, не то – конвоирами, доставившими ополченца на Бастион, – Маркел Иваныч, он такой! Зверь!
Сказано это было с толикой нешуточной гордости, решительно непонятной попаданцу.
– Этот да, могёт! – покивал своим мыслям солдат.
– Так… а ты што встал на дороге, раззявился? – спохватился он, отодвигая ополченца, уже получившего тычок в бок от мимохожего недовольного матроса, в сторонку, – Экий раззява…
Отведя его в сторону, солдат достал трубку, кисет, и смерил паренька взглядом.
– Небось нетути свово? – упадническим тоном поинтересовался он.
– Ну… было, – едва заметно пожал плечами Ванька, этим пожатием и едва заметной мимикой объясняя и отсутствие табака, и…
… в общем, личного имущества у него, кроме обмундирования ополченца, нет. Потому что потому, и если кем-то и кому-то положено, то не ему, сопле зелёной, спорить! Потому что морда, на которой аргументируют, она своя, а не казённая, и её, морду, чёрт побери, жалко…
– Н-да… жистя, – мрачно констатировал солдат, и, повозившись за пазухой, достал аккуратно нарезанные бумажки, затем не слишком щедро отсыпав подопечному духовитой махры, смешанной с какими-то степными травами.
– Я, значит, Сильвестр Петрович буду, – наконец-то представился он, – дядька твой, значит. Н-да…
– Иван… Ильич, – на всякий случай добавил лакей.
– Да уж… Ильич! – хохотнул дядька, – До отчества тебе ещё…
– Ладно, – ещё раз усмехнувшись, солдат отмахнулся рукой невесть от чего, усевшись на земляной приступок и начиная набивать трубку, придавливая табак заскорузлым жёлтым пальцем. Ванька, недолго думая, свернул папироску и стал ждать.
– Што, и огня нет? – удивился Сильвестр Петрович, – Дела-а…
Прикурив и сделав по несколько затяжек, помолчали. Непроизвольно прикусывая губу и спохватываясь, попаданец с тревогой вслушивается в разрывы бомб и посвист пуль, и, стараясь не слишком вертеть головой, осматривается.
Вокруг… ну да, стройка как есть, стадия котлована! С поправкой на время и место, разумеется…
Но в общем и в целом очень похоже, и если бы не пушки, не составленные в пирамиды ружья, то ни дать, ни взять, какая-нибудь масштабная стройка. Этакий Волго-Дон, и даже мундиры, истрёпанные у большинства до полной нецензурности, не в силах исправить впечатление.
Дядька, Сильвестр Петрович, невысокий, круглолицый, весь какой-то округлый и кажется, доброжелательный, производит двойственное впечатление. С одной стороны он, кажется, мужик не вредный…
… а вот с другой, вся эта простота, улыбчивость и душевность, они настораживают. Сталкивался он уже с такими, улыбчивыми.
– Захар! – окликнул дядька проходящего мимо солдата, – Захар!
– Чевой тебе? – остановившись, не слишком дружелюбно отозвался тот, весь ссутуленный и обвисший, и даже усы – обвисшие, и это – несмотря на солдатскую выправку.
– Да вот… – кивок на Ваньку, – пополнение нам…
– Иди ты? – не поверил Захар, – Этот? Он жа с ополчения, куды ево такова, в пяхоту-то?
– Да вот… – дробно рассмеялся Сильвестр Петрович, – что есть!
– Вот же ж… – невесело засмеялся в ответ Захар, и, отойдя на несколько шагов, к низкому проёму, ведущему не то в землянку, не то в капонир, крикнул, – Мужики! Нам тута пополнение дали, вылазьте глядеть!
Солдаты, сонные, ворча и переругиваясь, полезли из тёмной ямы на свет Божий, закуривая, общаясь, оглядывая бесцеремонно Ваньку, ругаясь на абстрактное начальство, и…
… кажется, процедура знакомства прошла более-менее удачно, или, по крайней мере, не плохо. К ополченцу солдаты отнеслись со снисходительным равнодушием матёрых убийц, сходу определив его, очень невысокое, место в иерархии.
– Ваньша-а… – окликая его, Захар тягуче, с подвывом, зевнул, выворачиваясь всем телом мало что не винтом, – Ваньша, подь сюды!
– Агась… – отозвался тот, поставив возле печурки тяжёлые вёдра с водой и поводя натруженными плечами, встряхивая руки, оттянувшиеся, кажется, мало что не до колен, – сейчас!
– Ваньша, – ещё раз, важничая, повторил солдат, отрываясь от шитья, – ты всё натаскал?
– Агась… – разумеется, попаданец, с учётом образования, полученного в двух мирах и в обоих телах, мог бы говорить чисто, на зависть иному офицеру из провинциальных дворян, и…
… собственно, поэтому-то и не говорит, подделываясь, по возможности, под простонародный говор. Во избежание.
– Тогда ступай в Митрохинское хозяйство, спросишь Елистрата Евсеича, унтера тамошнего. Чернявый такой мужчина, представительный, усы у ево ещё такие, роскошные прям.
Руками он при этом изобразил что-то вроде руля детского велосипеда, и попаданец, озадачившись интересом, решил, что уж мимо такого не пройдёт… хотя бы за ради посмотреть! С хлебом здесь плохо, зрелища однообразные, так что хоть такое, на память и для обсудить.
– Так, так… – кивает Ванька, зная уже по недолгому опыту, что Захару нужно подтверждение.
– Да ты не такай! – поддразнил его (и это тоже в правилах игры) солдат, – А возьми верёвку, да ступай туда! Елистрат Евсеич обещался с дровами помочь оказать, а мы ему…
– Да тьфу ты! – спохватился, сердясь, Захар, с размаху воткнув иголку в скомканное бельё, – Не твово ума дела, што мы ему, понял?
– Агась, – болванчиком покивал Ванька, – А это… если остановит кто, ну, с дровами? Охочих до чужого добра так-то эвона сколько! Я-то в морду могу ответно сунуть, но это ж… не по чину, сами же говорили. Ополченец, он же не солдат, и статус, значить, другой, пониже и пожиже. Да и это… суну если кому, так сразу столько набежит, что сувать замаюсь! Самому скорее насуют, а потом ещё и сюда придут, с претензиями.
– Тьфу ты… – задумчиво отозвался Захар, совсем даже не иллюзорно проиллюстрировав свои слова, – Вот жа бяда! Эта да, эт ты правильно… Ладноть, с тобой пойду! Постой пока… хотя нет, за верёвкой сходи пока, я мужикам скажу, что отлучаюсь, значить.
– Ты, значить, малой, наблюдай за бывалыми солдатами, значить, – на ходу поучает Захар попаданца, – потому шта ружьём кидаться и стрелять, эт канешно харашо, но солдатское ремесло, оно не токмо в етом…
Слушая его с некоторой тоской, кивая и не забывая поддакивать, сохраняя притом самое заинтересованное выражение лица, Ванька старательно фильтрует слова, не вдруг и не сразу расшифровывая все эти «Шта» и тому подобные штуки.
Простонародный говор, по необходимости, он может включать не то чтобы «на раз», но, в общем, без особых усилий. Другое дело, что до дикторов Центрального Телевиденья, разговаривающих литературно-правильным русским языком, ещё целая Эпоха, а язык, он в каждой местности свой, и порой ох как отличается…
… иногда и переспрашивать приходится.
Здесь, на Четвёртом Бастионе, ему не то чтобы мёд, но, не считая обстрелов, в общем, и не сильно хуже, чем при штабе. С провиантом сильно похуже, это да… а ещё с водой, с дровами и…
… зато хорошо с бомбами, хотя и говорят, что сейчас затишье и чуть ли не курорт, а ещё, из-за проблем с водой и дровами, хорошо с холерой.
Но зато коллектив… он не то чтобы сильно лучше, но он, Ванька, здесь не опасный прецедент и потенциальный претендент на чьё-то место, а мальчишка, сопляк!
Отношение, конечно, далеко от уважительного, но и гнобления особого нет, по крайней мере, не больше, а скорее и поменьше, чем его деревенским годкам от взрослых мужиков.
Этакая дедовщина, хотя и обидная иногда, но зато и снисходительная, с учётом возраста, «сопливости» и невеликих подростковых кондиций, так что, в общем, терпимо. Если бы не Его Благородие… благо, господин поручик, пользуясь затишьем, на Бастионе появляется нечасто, занимаясь в городе хозяйственными вопросами, то бишь коротая время за игрой в карты, выпивкой и волочением за барышнями.
За минувшую неделю Ванька уже выучил, кто здесь есть кто, с именами, привычками, ну и, разумеется, с соседями! Были «проверки на пацана», с поправкой на время и место, попытки прогнуть его под себя от соседей, с великим лаем отражённые «дедами». И такого рода проверки, если он правильно понимает, будут постоянно, потому что, мать его, коллектив, да ещё и мужской, замкнутый… со всеми вытекающими.
И благо, что содомия в армии…
… или вернее, в их полку16, не в чести.
По возвращению Захар принялся кашеварить, пытаясь из погрызенной жучками крупы, солонины третьей свежести, кусочка прогорклого сала и разного рода приправ, то бишь степных трав, пахнущих хоть сколько-нибудь духовито, соорудить на обед нечто приемлемое. Лакей крутится рядом, не столько даже помогая, сколько обмахивая ЧСВ солдата, гоняющего его без особого повода, а просто потому, что может!
– Эт-та что, – лязгнул голосом поручик Жидков, вынырнув из-за угла и едва не сбив замешкавшегося Ваньку.
– Виноват! – вскочил, не понимая вины, Захар, и ополченец, отставая на секунду, продублировал…
– Виноват! – зная уже по опыту, что солдат ты, или лакей, а всегда – виноват, даже если вины и нет никакой, и что лучше не спорить. Потом – да… потом можно не то чтобы оспорить, но перекрутить на обстоятельства и «не губи, батюшка-барин, душеньку мою грешную!», с обязательным валянием в ногах…
… но для этого момент нужно понимать и ловить, а не это вам всё!
– Знаю, что виноват, – жёстко усмехнулся Жидков, взглядом выдёргивая откуда-то унтера, и адресуя вопрос уже ему.
– Так значить, на хозяйстве оставлен солдат, по ранению! – бодро отрапортовал тот.
– Эт ладно… – кивнул поручик, явно сдерживая себя, – А этот-то что, тоже ранен? Какого…
Не сдерживая себя, он выругался, комкая от ярости слова и багровея лицом.
– Так ополченец, Вашбродь, – не понял посыла унтер, одним коротким взглядом обещая попаданцу муки-мученические и весь диапазон челюстно-лицевой хирургии в ближайшем будущем, – куда его? Сырой совсем! В караул, согласно Устава, его никак, а остальное… учим, Вашбродь, учим!
Он выразительно потёр кулак, покосившись на Ваньку, и тот, уловив посыл, выразительно закивал, моментально синхронизировавшись с закивавшим же Захаром.
– Пока вот, – подвякнул солдат, – по хозяйству! Я, Ваше Благородие, из гошпиталя пораньше в родную часть, значица, и вот, хлопочу. А дрова принесть, или там воду, эт, дохтура говорят, нельзя пока, кишки все наружу вылезут. Вот ён и ето…
Натужившись лицом, Захар вспомнил выданное недавно попаданцем…
– Круглое таскать, квадратное катать!
Крутанув головой, Левицкий усмехнулся, понемножечку, кажется, отходя.
– Ладно… – протянул он, – необученный ополченец тот ещё подарочек, понимаю.
Унтер закивал со скорбным видом, и, раз уж Его Благородие в настроении, вставил свои пять копеек.
– Новобранца и то гоняют сколько, а это… – он махнул рукой и добавил:
– Да и некому его гонять, Вашбродь… и некогда! Вона – Маркел Иваныч мотанул головой в сторону низкого проёма, из которого пахло сырой землёй, порохом и опасностью, – все, почитай, спину в галереях рвут, супротив французских минёров, значит.
– В галереях… – голос Левицкого стал ниже на два тона разом, опустившись куда-то инфразвук, своим звучанием дробя попаданцу коленки.
– Так что же он, сукин сын… – начальственный палец тычется мало не в глаз ополченца, – не в галереях!? В караул нельзя согласно Устава, воевать необученный… а?! Почему…
Сложная матерная конструкция, обёрнутая морскими термина, вознеслась над Бастионом, и всё длилась, длилась…
… и длилась.
– Виноват! – с отчаянным видом вставил унтер, едва Сергей Александрович заглох, и начал пояснять:
– Негодящий он к таким работам, Ваше Благородие! Уж мы и так, и этак… минуточку в галерее, и прямо-падучая его бьёт, так пужается! По морде его, так он, паскуда, если там же, под землёй, а не на свету Божием, снова в падучую!
Ванька закивал отчаянно… да, да, так оно и есть! Чёрт его знает… может, было что-то в голове раньше, а может, появилось после сиденья в зинадане, в ожидании приговора? Но клаустрофобия у него оказалась совершенно отчаянная, невозможная…
Впрочем, в минных галереях, душных, высотой не больше метра, постоянно обваливающих, клаустрофобию может приобрести и совершенно здоровый дотоле человек, но повезло – Ваньке.
Левицкий ещё раз крутанул головой, не говоря ни слова. Над бастионом, кажется, нависло молчание, нарушавшееся только начавшимся обстрелом.
Одно из ядер упало сверху, метрах в пяти от них, и закрутилось, дымя искрящимся фитилём.
Попаданец, просмотревший, наверное, сотни фильмов о войне, знал, как действовать в таких случаях, и, упав плашмя, заполз за укрытие, прикрыв голову руками.
Он не видел, как Захар, разом сорвавшись с места, обжигая руки, погасил фитиль, а потом, для верности, закатил ядро в яму, от греха. Не видел он, и как поручик, дёрнувшийся было в сторону, тут же, озлившись невесть на что, дёрнул за ворот, и, сделал несколько шагов к ополченцу, вставил носок сапога ему в бок.
– С-сукин сын… – прошипел Его Благородие, – Встать! Встать, кому я говорю!?
Ваньку подбросило, и лицо поручика оказалось перед его, и немигающие глаза Его Благородия уставились, гипнотизируя, в его…
– Трус? – спросил Левицкий, и сам же ответил, припечатывая, – Трус! Будем лечить!
– Унтер, – окликнул он Маркела Иваныча.
– Я-а! – истово протянул тот, материализуясь перед командиром.
– Этого… – взмах рукой в сторону ополченца, – на бруствер! Будем лечить. От трусости!
– Ну! – рявкает поручик, и Захар, в лице которого, кажется, не осталось ничего человеческого, упирает Ваньке штык под подбородок.
– Я-а… – попытался было сказать попаданец, не зная толком даже, что говорить…
… но штык проткнул кожу и…
… Ванька скосил глаза, глядя, как по лезвию течёт кровь. Его кровь…
– Наверх, – скомандовал поручик, и ополченец, подпираемый, подталкиваемый двумя штыками, полез на бруствер.
В голове никаких мыслей, а только страх, страх…
… и наконец он встал наверху, видя сверху и Четвёртый Бастион, и близкие, слишком близкие французские укрепления, и солдат с матросами, и…
Пуля сбила картуз, потом, чуть погодя, продырявила полу серого мундира… а потом французы перестали стрелять17. Правда, Ванька осознал это сильно потом…
А пока он стоял, и стоял, и…
… потом ему разрешили сойти.
Подобрав картуз, попаданец, прежде чем надеть его на голову, некоторое время смотрел на отверстие, пробитое пулей аккурат у жестяной ополченческой крестообразной кокарды, на которой было выбито…
… «За Веру и Царя».
– Давай, с-сукин сын… – пыхтит сзади солдат, подпихивая рукояткой кирки, – што жы ты за зверь-улитка така, прости Господи!
Ванька же, согнувшись, скукожившись так, чтобы не задевать, по возможности, земляных стен галереи, не касаться головой осыпающегося потолка, на четвереньках ползёт вперёд, задыхаясь разом от ужаса и нехватки воздуха. К горлу то и дело подкатывает едкий ком, и сердце, кажется, колотится там же, в горле.
Разум генерирует такое, что лучше вообще не прибегать к его услугам, а просто вот ползти вперёд…
… потому что или так, или бруствер.
Его Благородие обещался сделать из ополченца настоящего солдата, или…
… и Ванька хорошо знает, что «Или» господин поручик непременно исполнит. Он, господин поручик, такой, человек Слова, настоящий русский офицер.
– С-сукин сын!
– Ага… – выдавливает из себя попаданец, проползая через узкий, грубой рубки, деревянный короб, скрепляющий развилку. Ещё чуть-чуть, ещё…
– Давай сюда! – чьи-то руки вырывают у него бурдюк с водой. Не видно ни черта, потому как ну какое там освещение, если и дышать-то воздуха нет?!
– Ложися… – и попаданец, вытянувшись в струнку, приникает к земле, и отчасти по нему, больно наступая коленом на спину, проползает вперёд конвоир, он же – смена.
– Давай назад, – слышит он желанное, и… – да погоди ты, чёртушко! Короб с землёй кто потащит?! На вот верёвку… и тяни давай.
Назад, назад, к свету, к воздуху… к жизни!
Выбравшись из тёмного, затхлого проёма, он дышит, и дышит, и дышит… и сильно не сразу начинает реагировать на действительность, слыша усталые, натужные шуточки солдат, выбравшихся на Свет Божий после адовых сапёрных работ.
– Штабс18 наш грит, што в три раза больше успеваем копать, чем хранцузы, – хрипло говорит один из солдат, набивая табаком видавшую виды, искусанную и изжёванную трубку. Все они, как один, измученные, донельзя грязные, и настолько от этой измученности и грязи одинаковые, что Ванька, не вросший ещё толком в подразделение, отличить их, да ещё и вот так вот, сходу, не в состоянии. Да и… сейчас ему на всё плевать.
– А то! – отзывается второй с натужным весельем, – Лягушатники, они жа неженки! Как мы, они ни в жисть не смогут, спужаются! Захар вот… Захар!
– Ась? – не сразу отозвался тот, возясь у грубо слепленной печки, стоящей прямо на улице под неказистым навесом, с обедом, – Чево тебе, Савва?
– Помнишь, вы с Егором и Мишкой Зыряновым на французскую галерею наткнулись?
– А как же… – отложив невесть где раздобытую морковку, Захар смачно высморкался в горсть, обтёр руку о штаны и продолжил готовку, – забудешь такое! Егора опосля и отпели, так вот… и сам чудом каким жив остался, до сих не знаю.
– Ну так что, просторные у французиков галереи? – поинтересовался Савва.
– У-у… – оживился кашевар, – богато живут! В галереях чуть не в полный рост выпрямиться можно, и короба деревянные, да подпорки чуть не кажном шагу! Не то, што у нас, они, французы, свои жизни жалеют!
– Небось как мы ишшо и не полезут, пардону запросят, – с оттенком смиренной гордости сказал кто-то из солдат.
С тем, что не полезут, согласились единодушно, потребовав подтверждения и у ополченца, который поддакнул, плохо понимая, чего от него, собственно, хотят. Отойдя немного, он начал отматывать с колен, локтей и запястий куски мешковины, с которой только и можно передвигаться под землёй, не стираясь в мясо.
– … присягу понимам, – краем уха улавливает Ванька разговор всё о том же – о подземной войне, французах, галереях и собственной судьбе, и всё это – с оттенком той жертвенности и смирения, при котором выбора, собственно, и нет…
Прерывая разговор, приглушённо ахнуло, тряхнув землю.
– Ах ты ж Боже ж мой… – привстал Захар, никак Никушинскую галерею французы подорвали? Ах ты ж… у меня кум там…
После подрыва, как это обычно и бывает, затеялась перестрелка, и понять, избыточная ли это инициатива нижних чинов, озлившихся на гибель товарищей, или французы в самом деле решили сделать вылазку, решительно невозможно!
Не будучи человеком военным, разобраться в этом кажущемся хаосе с орудийной и ружейной стрельбой, минной войной, малопонятной суетой матросов и солдат, ежеминутно занятых какими-то делами, попаданец пока не смог. Наверное, это и есть то самое, о чём толковал Захар, говоря, что ружьём кидать и стрелять, это только часть солдатской науки…
– Ах вы ж сукины дети, вот ужо я вам! – орёт один из солдат наверху бруствера, стреляя в кого-то, а вернее всего, в Божий Свет, как в копеечку, – Попал, братцы, как есть попал! Видали!?
– Небось передумали в наступление идтить! – нажав на спусковой крючок, хрипло вторит ему другой, – Не хотится им под наши пули из-за укреплений высовываться, так-то!
– А ты чево? – вызверился на Ваньку набежавший солдат из чужого подразделения, начавший было карабкаться наверх, но решивший сперва разобраться с ополченцем, – Чево не наверху?! Чево не стреляшь? Я тя щас…
Он замахнулся было, но Захар, тот самый, который несколько дней назад, не задумываясь, кровавил свой штык о горло попаданца, перехватил его руку.
– Не замай мальца! – резко сказал солдат, – Не вишь, что ли, ополченец, сопля необученная! Ему ружжо дашь, так он им сам сибе подстрелит, а потом ещё и поломает!
– Да тьфу ты… – вырвав руку чужой солдат, смерил Ваньку презрительным взглядом и вскарабкался наверх.
Стрельбу, впрочем, вскоре остановили офицеры и унтера, щедро, как картечью при наступлении противника, поливавшие всех руганью, не жалеющие зуботычин и оплеух. И ругань, и затрещины солдаты восприняли как должное, прекратив наконец стрельбу и принявшись гомонить вразнобой, возбуждённые после перестрелки.
Если послушать их, то каждый подстрелил не по одному мусью…
… которые, если слушать их же, в атаку на Бастион так и не пошли, и ухитрились ли они подстрелить при таком раскладе хоть кого-то, большой вопрос. Ванька сформировал на этот счёт своё, крайне скептическое мнение, которое, однако, предпочёл оставить при себе.
В расчистке галерей принял участие и ополченец, благо, в подземелье его всё-таки в этот раз загонять не стали загонять.
– И-эх, дубинушка, ухнем… – хрипит в ухо незнакомый солдат, и Ванька вместе со всеми тянет за канат, привязанный к салазкам с землёй, напрягаясь всем телом, а больше всего, как и должно, ногами и спиной, отзывающейся иногда очень нехорошо, что, увы, стало уже привычно.
– И-эх, родимая… – и земля пересыпается на носилки, а потом – бегом, бегом… оттаскивается в сторону, куда-то к брустверу.
– Эй, малой! Эй… – он не сразу понимает, что окликают его, – Давай за водой, живо… одна нога здесь…
К обеду начали вытягивать тела погибших солдат. Ванька старался не глядеть на них, на их лица, страшные в своём мученичестве, искажённые, посинелые, с окровавленными ртами, которыми те, быть может, грызли завалившую их землю, пытаясь вдохнуть. По всем видно, что умирали они – страшно!
Послали за священником, а пока, кое-как умывшись, уселись обедать… и было очень стыдно перед самим собой за то, что несмотря на весь этот страх, на мертвецов, некоторых из которых он знал лично, аппетит не пропал. Есть… а вернее, жрать, ему хочется почти постоянно, и сейчас он, как никогда, жалеет об отобранных сухарях и изюме, которые были бы ох как кстати!
… жалеет как бы не больше, чем о погибших, которых толком и не успел узнать.
После, на отпевании, он машинально крестился, подпевал молитве и бубнил, не вдумываясь в знакомые слова, лишь прислушиваясь с тоской к урчащемую брюху, зовущего его в ретирадное место, на вдумчиво посидеть и подумать.
Но уйти сейчас, это… в общем, не стоит, и лучше бы крепиться… потому что полковой батюшка, он в зубы конечно не двинет, но промолчит, не заметив воспитательной унтерской зуботычина, а после ещё и епитимьей какой сверху припечатает, для исправления грешника, разумеется. К вящей пользе его, Ванькиной, души.
У него, у священника, всё как-то очень ловко выходит, когда и зуботычины, и муштра, и бруствер, и сухарный понос из-за воровства интендантов, и всё, что делает армейское начальство, всё солдатской душе на пользу! Да всё с цитатами, с отсылками, да с молитвою…
… и попробуй, оспорь!
Ванька, к слову, оспорить мог бы. Он и здесь, в холопской своей жизни, читывал не только азбуку и Вольтера, но и Евангелие, и в двадцать первом веке, благодаря воцерковлённой матушке, а потом и подростковому бунту против родительского диктата, знал о православии и Церкви много больше, чем хотелось бы.
Несуразицу в речах полкового батюшки, самую грубую и постыдную притянутость за уши, он видит постоянно, то и дело ловя себя на мысли, что мог бы, без сомнения, с куда как большим успехом выполнять роль полкового священника, даже оставаясь в казённых рамках. Хотя, по его мнению, христианство и вот это вот всё…
… впрочем, язык он держит за зубами. Учён. Поправлять, показывать сомнения? Нет уж, результат-то, чёрт подери, известен, и это тот случай, когда предположение не нуждается в доказательствах.
С-сукин сын… против Веры Православной идешь!? Варится тебе, грешнику, за такое в котле, и черти калёным железом язык твой будут прижигать!
А пока, в ожидании Суда Божьего, ждёт тебя Суд Человеческий, и…
… н-на, клеймо тебе, Иуде, на лоб, да ноздри рваные, да на каторгу. Ну или заточение вечное, «до исправления», в стенах монастырских, что, при здравом размышлении, ещё хуже.
С каторги хотя бы сбежать можно, да и живут там какие ни есть, а люди, в монастырях же…
… отцы святые!
– Шустрее давай! – без нужды торопит напарник, покуривая, пока Ванька набрасывает землю на деревянные носилки, выглядящие так убого, что аж слёзы от такого КПД наворачиваются. От КПД и от собственного участия во всём этом.
Такие или очень похожие он видел на старых фотографиях времён Великих Строек, Пятилеток и прочих свершений, где перековывающиеся з/к радостно улыбались, таская кадаврического вида деревянные тачки и носилки.
Так что, памятуя о технологических возможностях большой, но отсталой Империи, помалкивает. Если уж десятилетия спустя не потянули более технологичные девайсы, то есть ли толк воздух сотрясать?
Как архитектор, пусть даже и недоучка, едва успевший окончить второй курс, он мог бы многое изменить к лучшему, но… учён. Собственной шкурой прочувствовал все прелести прогрессорства.
Каждый ведь раз буквально… каждый раз, стоило ему высунуться, как огребал так, что зарёкся высовываться. Хватит!
Да и его благородие Обер-Крот, он же штабс-капитан Мельников, при всех своих несомненных достоинствах, очень самолюбив и упёрт. Он и старших-то офицеров порой слушает, наклонив голову и катая желваки, явно полагая, что есть два мнения – его, и неправильное, и куда там ополченцу со своим соваться…
– Давай сюды сидай! – повелительно приказал дядька Сильвестр, и Ванька поспешил к нему, удерживая миску со щами полой грязной рубахи.
Присев рядышком, и поставив горячую миску на подрагивающие колени, он начал хлебать, от усталости почти не чувствуя вкуса. Всё ж таки тяжеловато подростку работать наравне со взрослыми, сформировавшимися мужиками.
– С каждым днём всё хужей, – недовольно бубнит по соседству один из солдат, – одна жижка в миске, крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой! Ни мясинки, ни жиринки! Ни черта, ети, скоро не будет, акромя водички солёной!
– По весне, бывалоча, и похуже приходилось, но ето на печи сидеть и на губах играть, а не робить хужей, чем во время пахоты! – поддержал его товарищ, и солдатская беседа потекла по наезженному пути, с обсуждением воров-интендантов.
После еды добрая половина солдат прилегла подремать, похрапывая не в такт и выводя носом сопливые рулады. Остальные, подходя иногда к висящему над угольями котлу с кипятком, черпают кружкой и возвращаются к товарищам, обсуждать насущное и животрепещущее.
– Заели… – прерывая разговор, пробубнил Захар, скидывая с себя рубаху и начав с ожесточением давить платяных вшей ногтями, и его примеру последовали остальные.
Ванька, не завшивевший ещё толком, начал было давить их, по примеру солдат, ногтями, но быстро пришёл к выводу, что это занятие можно ускорить. Подумав чуть, он нашёл кусок жести, согнул его, пробив трофейным штыком, и, продев в отверстия шомпол, приспособил над лучиной.
– Эко… – недоверчиво протянул Захар, видя, как вошь, брошенная Ванькой на эту импровизированную адскую сковороду, лопается от жара, но вскоре и он, и все остальные последовали его примеру.