Loe raamatut: «Красная гиена», lehekülg 3
Третий фрагмент
Возьмем наугад следующую дату: ноябрь 1931 года. Сантехник Сальвадор Мартинес появился в доме номер девять по Серрада-де-Саламанка со стандартным набором инструментов: его вызвали из-за проблем с канализацией: забился слив, обычное дело. При входе в дом обонятельные рецепторы мужчины захлестнуло отвратительное зловоние. Даже ему, привычному к скверным запахам, оно показалось куда сильнее, чем в предыдущих случаях. Карлос Конде пригласил сантехника в дом и провел в туалет.
– Слив засорился, – объяснил он.
Сальвадор Мартинес поднял крышку унитаза и непроизвольно поднес руку к губам, подавляя рвотный рефлекс. Рот наполнился горечью. Он стиснул зубы, чтобы его не вырвало на кафельный пол. Сплюнул в раковину. Открыл кран, прополоскал рот водой, опять сплюнул и сделал глубокий вдох, прогоняя тошноту. Подобного с ним давно не случалось.
– Вы новичок? – Прислонившись к дверному косяку, Фелиситас наблюдала, как Сальвадор пытается усмирить свой желудок.
– Нет, – ответил он, вновь подходя к унитазу, и прищурился, вглядываясь в плавающую там массу. – Сколько времени уже?
– Со вчерашнего дня.
Сальвадор наклонился над чашей, опустил в воду вантуз и с усилием стал прочищать засор, забрызгав рукава. Когда он вынул инструмент, то вначале принял прилипшую к нему штуковину за остатки туалетной бумаги. Однако, присмотревшись внимательнее, отпрыгнул назад и швырнул вантуз в стену. Заляпав ее темно-коричневыми пятнами, инструмент упал на голубой кафельный пол вместе с крошечной ножкой, зацепившейся за край резиновой присоски.
– Что за?..
Не докончив вопрос, сантехник заглянул в чашу: там плавали останки тельца, которому принадлежала нога. Он схватил ящик с инструментами, оставив вантуз на полу, и направился к выходу.
Фелиситас преградила ему путь:
– Вы не можете уйти, не доделав работу.
– Я не занимаюсь подобными вещами.
– Сколько вы хотите?
– Выпустите меня.
Сальвадор слышал, как позвякивают инструменты в ящике. Он поднял руку, чтобы отодвинуть Фелиситас, но тут за спиной женщины появился Карлос Конде.
– Отойдите, – потребовал сантехник.
– Приятель… – Конде наставил на него указательный палец. – Твои услуги нам порекомендовал человек, с которым ты сидел в тюрьме и который знает, что ты…
– Детей – никогда!
– Этот человек рассказал нам об одном мертвеце.
– Вы мне угрожаете?
– Какие угрозы? Я предлагаю сделку. – Карлос Конде протянул сантехнику зажатую в руке пачку купюр. – Мы хорошо заплатим.
Сальвадор посмотрел на деньги и прикинул сумму, не вскрывая пачку. Подняв глаза, он встретил взгляд Фелиситас и почувствовал, как тот скользит по нему ледяной змеей.
– Ну так что?
Мартинес отвел глаза и вновь уставился на банкноты, затем на голубую плитку, где лежала крохотная ножка, затем на унитаз. Наконец сунул деньги в один из карманов комбинезона, взял вантуз, оставив маленькую конечность лежать на полу, наклонился над унитазом и сказал:
– Мне понадобятся другие инструменты.
* * *
В марте 1932 года Сальвадор Мартинес устроил к моей матери свою невестку, Исабель Рамирес Кампос, вдову родного брата. Он сообщил женщине, что моим родителям нужна уборщица, платят хорошо, и она сможет покрыть расходы, понесенные в связи со смертью мужа. Фелиситас показала женщине место, где хранились чистящие средства, и без обиняков попросила разобраться со всем самостоятельно, ибо в тот день у нее был наплыв пациенток. Хозяйка дома – акушерка, объяснил Сальвадор, ей нужна помощница, которая возьмет на себя уборку и готовку. Исабель озвучили размер зарплаты и условия работы. Фелиситас оглядела женщину с головы до ног, размышляя, не объявить ли заодно, что она будет убирать и комнату, где ведется прием клиенток, однако решила, что всему свое время.
Оставив сумку, Исабель повязала фартук и приготовилась взяться за уборку. С ведром и шваброй в одной руке и тряпкой в другой она шла по дому, когда услышала какой-то звук из-под обеденного стола. Медленно присев, женщина обнаружила ребенка, спрятавшегося между ножками стула. На четвереньках она подползла к существу, которое, обхватив колени, широко раскрытыми глазами беззвучно наблюдало за ее приближением. «Пойдем со мной», – протянула руку Исабель. Мальчик не двинулся с места, словно молчаливая статуя, приклеенная к полу. Исабель попробовала его коснуться, и внезапно в ее предплечье вонзились зубы. Женщина потеряла равновесие и ударилась о стул. «Отпусти меня», – потребовала она, не повышая голоса. Место укуса горело. «Отпусти», – повторила Исабель и подползла чуть ближе, насколько позволяло пространство. Потом засунула пальцы свободной руки ребенку в рот, пытаясь разжать челюсти.
– Отпусти ее, – приказал я брату, выглядывая из-за стула. Затем повторил: – Пусти. – И забрался под стол. Я схватил Хулиана за волосы и тянул, пока он не выпустил Исабель. Она вскочила на ноги, прижимая израненную руку к телу, на месте укуса выступила кровь. Под столом мы с Хулианом колотили друг друга. Нам было шесть и четыре.
Первая встреча с Исабель стала одним из самых ярких воспоминаний моего детства. У нее были черные глаза, длинная коса, уложенная вокруг головы, и ямочка на правой щеке.
– Тихо! Стоп, хватит драться!
При виде вошедшей в комнату Фелиситас нас парализовало. Она схватила Хулиана за руку и встряхнула, словно куклу.
– Да что с тобой такое?
Одной из своих ручищ мать ударила его по голове, повалив на пол.
Я попытался уползти на четвереньках в сторону кухни, но Фелиситас поймала меня за ногу.
– Отведи брата в комнату, и не смейте выходить, пока я не скажу, – велела она.
– Да, – пролепетал я.
Затем медленно встал и помог подняться брату. Я плакал, а Хулиан не издал ни звука, но так посмотрел на мать, что Исабель вздрогнула. Хулиан вытер свитером губы, испачканные его кровью и кровью Исабель, и мы скрылись в коридоре, ведущем в спальни.
– Пожалуй, я не смогу у вас остаться, – пробормотала женщина.
– Решим это в конце недели, – заявила Фелиситас. Затем поправила одной рукой волосы, другой – одежду. – У меня пациентка, поговорим позже.
Взяв вещи, с которыми пришла, Исабель направилась к входной двери. Та была заперта на ключ.
– Прости моего брата, – сказал я ей в спину.
Исабель медленно обернулась и на мгновение застыла в нерешительности. Я взял ее за руку и повел за собой. Я хотел, чтобы она осталась.
– Как тебя зовут?
– Мануэль.
Когда мы подошли к двери нашей комнаты, Исабель застыла на пороге. Я потянул ее внутрь. Она старалась ни на что не наступить: пол был завален грязной одеждой, мусором, бумагами, обувью, газетами.
Вдруг откуда-то появился Хулиан и обнял ее за ногу, мешая идти дальше.
– Хулиан, отпусти ее.
Он поднял голову, посмотрел женщине в глаза и медленно изобразил некое подобие улыбки. Шевельнув губами в ответ, Исабель присела перед ним на корточки. Хулиан взял укушенную руку и провел пальцем по отметине.
– Он не разговаривает, – пояснил я.
Хулиан редко говорил с чужими, а между собой мы общались на придуманном языке при помощи тех немногих слов, какие он произносил. У него было коммуникативное расстройство, дисфазия, которую никогда не лечили.
Исабель снова встретилась с ним глазами; взгляд Хулиана проник ей в самое нутро и ледяным шипом вонзился прямо в сердце. Она прижала руку к груди, как от боли, и отвела глаза. Брат подбежал к единственной кровати в комнате и уселся играть с куклой.
Погладив меня по голове, Исабель оглядела комнату. Потом снова потерла грудь, нагнулась и стала подбирать с пола одежду и складывать мусор в кучку.
«Вестник альенде»
МРАЧНЫЙ РАССВЕТ
Леонардо Альварес
31 августа 1985 г.
Вчера утром общественность Сан-Мигеля всколыхнула ужасная находка – труп семнадцатилетней девушки, обнаруженный в нескольких шагах от «Похоронного бюро Альдамы». Владелица бюро, Вирхиния Альдама, вышла на улицу около шести утра и заметила тело, о чем сообщила правоохранительным органам.
Прибыв на место происшествия, оперативники подтвердили смерть и запросили вмешательства прокуратуры для начала расследования. Через час в нескольких кварталах оттуда, у стены «Современного похоронного бюро» было найдено тело второй девушки.
Обеих жертв нашли в одном и том же положении: сидящими на земле, с раздвинутыми, как во время родов, ногами; у обеих под одеждой была спрятана подушка, что создавало впечатление беременности на позднем сроке.
Тела оставались в морге до окончания экспертизы. Позже, почти в полночь, их перевезли в «Современное похоронное бюро», куда люди подходили с тех пор, как стало известно, что прощание пройдет здесь. Венки заполнили два ритуальных зала.
На место, где нашли тело юной Клаудии Косио Росас, в течение дня горожане приносили свечи, цветы и послания; то же самое происходило на месте обнаружения тела Летисии Альмейды Гонсалес. Обе учились в выпускном классе старшей школы.
Большинство опрошенных признались, что шокированы и возмущены ужасными событиями, но прежде всего выразили опасения, что они повторятся.
Рикардо Альмейда, отец одной из жертв, сообщил о намерении сначала заняться похоронами дочери, а затем требовать поимки преступника. Супруги Косио Росас от комментариев воздержались.
Сегодня в семь часов вечера тела будут захоронены на городском кладбище.
5
Суббота, 31 августа 1985 г.
18:00
Со своего стула перед гробом Моника Альмейда наблюдает, как четверо мужчин поднимают ящик – с такой легкостью, что у нее мелькает мысль: вдруг он пуст, а она находится в кошмаре, в нескончаемом дурном сне?
– Моя дочь все еще там? – собственный голос кажется ей чужим.
– Да, – отвечает один из мужчин, не скрывая усмешки; другой носильщик пинает приятеля.
Не замечая ни насмешек, ни пинков, Моника по-прежнему думает о легкости гроба и об отсутствии дочери. Спрашивает себя, является ли до сих пор матерью этого невесомого тела. Следит глазами за движением мужчин, встает и становится рядом с тем, кто над ней подшучивал.
– Я тоже понесу. – Она берется за дубовый ящик.
Подоспевший супруг пытается оторвать руки жены от крышки гроба.
– Не мешай мужчинам делать работу.
– Оставь меня, Рикардо, пусти. Я хочу пойти с Летисией!
– Мама!
– Я хочу сопровождать ее, – говорит она сыну и накрывает ладонью правую щеку мальчика.
Ее сыну удалось сдержать слезы накануне вечером, дабы еще больше не расстраивать мать, которой пришлось дать успокоительное. Моника Альмейда хочет сказать ему, что она должна сопровождать свою дочь, чтобы найти себе оправдание, попросить прощения за то, что не позаботилась о ней и позволила какому-то негодяю убить ее. Она так виновата. Когда Моника забеременела Летисией, то из-за угрозы выкидыша почти шесть месяцев пролежала пластом, чтобы удержать ребенка в своем чреве. «Ты так рано нас оставила», – подумала она, увидев дочь в гробу: та будто спала, такая красивая, что не верилось в ее смерть.
– Тогда я тоже помогу. – Сын пристраивается рядом и накрывает материнские ладони своими.
* * *
Накануне вечером, незадолго до одиннадцати, в похоронном бюро Марта Косио, мать Клаудии, подошла к тому месту, где Моника Альмейда пыталась молиться с четками, но забывала слова и не могла целиком произнести «Радуйся, Мария».
– Это все твоя дочь виновата! – закричала Марта и толкнула ее со стула.
Сеньор Косио удержал жену за плечи, прежде чем та бросилась на Монику.
– Извините, простите ее, – говорил он, оттаскивая супругу.
– Это была идея твоей чокнутой Летисии! Из-за нее моя девочка мертва! – повторяла женщина.
Несколько рук поспешили поднять Монику Альмейду с пола.
Похоронное бюро было переполнено скорбящими и зеваками, которые хранили молчание и, не в силах смотреть на чужую боль, отводили глаза в пол, на потолок, на цветы, наполняющие пространство ароматом смерти. Тихие голоса взывали ко Вселенной и к Богу – кукловоду, перерезавшему нити по своему желанию, – с мольбой, чтобы его жажда крови насытилась двумя мертвыми девушками и он не забрал еще чью-нибудь дочь.
Марта Косио вырвалась из рук мужа и побежала к сосновому гробу, где покоилось тело ее дочери, безучастной к родительским спорам. Оставь меня здесь, умоляла она мужа, который снова взял ее за локоть и сжал сильнее. Тебе пора домой, процедил он сквозь зубы, дергая ее так же, как всякий раз, когда она отказывалась ему угождать, прислуживать и с готовностью отвечать, когда он срывал с нее одежду, обдавая своим дыханием, хранящим следы алкоголя, табака, а порой – поцелуев и слюны других женщин. Марта закрывала глаза, и он взбирался сверху. Ее жизнь проходила между тем, что она избегала видеть, и тем, на что была вынуждена смотреть.
– Оставь ее, отпусти! – закричала Моника Альмейда, вставая перед сеньором Косио.
– Не лезь в наши дела, – пригрозил он, не отпуская жену.
– Побудь с моей дочерью, не оставляй ее одну, – умоляла Марта Косио, пока муж тащил ее в машину.
* * *
Сейчас Моника Альмейда стоит рядом с катафалком, куда помещают гроб, чтобы отвезти его на кладбище, и не дает закрыть дверцу.
– Можно мне поехать с вами? – спрашивает она у одного из мужчин в черном, высокого и очень худого, с костлявыми бледными руками; тот уже дважды повторил, что должен закрыть машину.
Леопольдо Лопес, владелец похоронного бюро, протискивается к ним между соляными изваяниями, молча наблюдающими за происходящим.
– Я хочу ее сопровождать.
– Под мою ответственность, – говорит Леопольдо Лопес, усаживаясь за руль.
– Но… – пытается возразить другой человек в черном.
– Сеньора поедет с дочерью на кладбище.
6
Воскресенье, 1 сентября 1985 г.
22:00
Судебно-медицинский эксперт Эстебан дель Валье в окровавленном халате и сдвинутых на макушку защитных очках отхлебывает колу, не сводя взгляда с тела на столе перед собой. Он работает в главной городской больнице, в морге, который одновременно является службой судебно-медицинской экспертизы.
Эстебан не спал больше двух суток. Откуда-то из радиоприемника доносится повтор выступления президента Мигеля де ла Мадрид Уртадо9 с третьим ежегодным докладом:
Для удовлетворения настойчивых требований населения мы значительно усовершенствовали систему отправления правосудия и развернули широкую национальную программу общественной безопасности, дабы очистить и модернизировать правоохранительные органы, повысить их профессионализм.
Мы провели беспрецедентную работу по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.
Мы также работали над профилактикой наркотической зависимости и реабилитацией тех, кто от нее страдает.
Нравственное обновление стало непреложным обязательством и неизменной нормой поведения.
Мне хорошо известно, сколь многое еще предстоит сделать, но тенденция к ухудшению повернулась вспять.
Будем настойчивы в нравственном обновлении общества: от нации зависит, чтобы это требование стало постоянным и необратимым.
Той ночью, когда были убиты девушки, его разбудил ветер; незакрытая форточка в кухне билась о стену. Звук навеял воспоминание об отце: как тот при смерти стучал кулаком по письменному столу, чтобы разбудить сына, спящего в кресле рядом. Ветер перенес эту сцену в его сновидение: Эстебан опять увидел себя пятнадцатилетним в том же доме, с больным отцом. Мать с братьями бросили их год назад или, может, чуть больше – он сбился со счета, заботясь о старике. Эстебан, старший из трех детей четы дель Валье Медина, остался, потому что понимал и разделял отцовские навязчивые идеи. Его отец был врачом, мать – домохозяйкой. Вскоре после того, как старший сын произнес первое слово, отец взял на себя задачу обучить мальчика медицине и анатомии человеческого тела, поэтому Эстебан, в отличие от сверстников, оцарапавшись, говорил, что получил повреждение кожного покрова, синяки называл гематомами, ноги – нижними конечностями, а руки – верхними.
У отца была навязчивая идея: он уверял, что жизненную энергию можно измерить, проверить, взвесить; хотел найти силу природы, мощь мироздания. Он проводил опыты над животными, умерщвляя их в присутствии сына, в лаборатории, построенной в саду, чтобы работать подальше от посторонних глаз. Он рассуждал вслух перед Эстебаном, который повторял те же фразы в школе. Учителя, как ни старались, не могли уберечь застенчивого ребенка от насмешек одноклассников.
– Тебе придется наблюдать и изучать мою смерть, – сказал отец, когда у него диагностировали лейкемию.
Жена обвинила его в том, что он специально не хочет лечиться, чтобы испытать приближение смерти на собственной шкуре. Поэтому она с двумя детьми бросила мужа после бесплодных увещеваний пройти курс лечения и не дать себе умереть.
– Жизненную энергию обретает только живой, – заявила она перед уходом. – Я не собираюсь наблюдать за твоим самоубийством.
Эстебан остался, за что друзья и родственники считали его примерным сыном, не подозревая об истинной роли: лаборанта.
В ту ночь его разбудил стук по столу; он потерял счет времени, агония отца затянулась на несколько недель. Эстебан почти не спал, помогая, записывая, отслеживая. Отец, превратившийся в подопытного кролика, до последних мгновений давал ему отчет об изменениях в своем теле. Эстебан взвешивал, измерял, фотографировал. Но, даже сделав десятки снимков, он не смог запечатлеть момент потери жизненной энергии или осознать, когда начал фотографировать труп.
* * *
Через пятнадцать лет после смерти отца Эстебан смотрит на тело писателя Игнасио Суареса Сервантеса и не может начать вскрытие. Взгляд останавливается на опухшем, грязном, в синяках и запекшейся крови лице, изменившемся до неузнаваемости. Дважды, когда на его столе оказывался друг, Эстебан впадал в ступор, не знал, что делать: поговорить с ним, попрощаться или спросить разрешения на вскрытие.
«Скорая» подобрала Суареса на месте аварии; в рапорте, предоставленном дорожным патрулем, сообщалось о двух автомобилях: сером «Форде Фэйрмонт» модели 1984 года с госномером LKM-265, принадлежащем Игнасио Суаресу, и «Рено-18» 1982 года выпуска с госномером GTR-892, находящемся в собственности у Виктора Родригеса Акосты.
Игнасио Суарес был еще жив, когда у него начались конвульсии, и два фельдшера, пытавшихся остановить кровотечение из ран на теле, не смогли ничего сделать. Он умер, не доехав до больницы, поэтому его отправили в морг.
Эстебан дель Валье и Игнасио Суарес познакомились за три года до того: их представила друг другу Элена Гальван. Игнасио понадобилась помощь судмедэксперта, чтобы проверить данные для книги, над которой он работал, и сделать историю правдоподобной с медицинской точки зрения. Будучи поклонником криминальных романов, Эстебан сразу же согласился помочь писателю, и его имя появилось на страничке с благодарностями.
Он помнит их первый разговор, когда назначил Суаресу встречу здесь же: хотел продемонстрировать, что криминальные романисты только строят из себя крутых, а столкнувшись с настоящим мертвецом, раскисают и съеживаются. Эстебана удивила выдержка Суареса, которого, казалось, не беспокоил запах смерти – первое, что пугает зрителей, чьи желудки не очень сильны в сохранении содержимого на месте. Эстебан раздавал начинающим студентам-медикам – в том числе тем, кто строил из себя смельчаков перед группой, – ментоловую мазь, чтобы мазать в носу. Одного из таких смельчаков вырвало на труп, который ему позже пришлось отмывать. Но Игнасио Суарес, накинув белый халат, вошел решительным шагом и попросил пару перчаток, чтобы можно было прикасаться к покойнику.
Удовлетворив любопытство, он пригласил Эстебана на обед и съел большой кусок почти сырой говядины. Дель Валье понравилось, как этот человек с луженым желудком слушал его и задавал вопросы на тему, которую ему трудно было обсуждать с живыми.
Отпив еще один глоток колы, Эстебан натягивает латексные перчатки, придвигает столик с инструментами, поправляет очки и медленно делает разрез на теле друга.
Четвертый фрагмент
Мой брат Хулиан в детстве почти не плакал. Не подавал голоса, даже когда мать забывала дать ему бутылочку. Никогда не ныл. В ежедневной борьбе за выживание многие эпизоды нашего детства стерлись из памяти. У меня нет сведений или историй ни о моем рождении, ни о рождении Хулиана, только обрывочные воспоминания.
Каждая попытка воскресить прошлое равносильна погружению в зыбучие пески: я начинаю задыхаться. Меня до сих пор пугает мрачное место, где нас запирала мать, то самое, где она прятала и убивала доставленных ей младенцев.
Не припомню, чтобы Фелиситас участвовала в нашем воспитании. Понятие «воспитательный процесс» применимо к другим матерям, которые живут жизнью своих детей, вместе с детьми, ради детей, смотрят на мир их глазами. Когда дети создают новые семьи и уходят, мать становится слепой, теряет смысл существования, остается наедине с чужой жизнью: собственной.
Моя мать была полной противоположностью. Если бы между нами имелась связь, всего произошедшего могло бы не случиться. Возможно, она не умерла бы. Проблема наших отношений заключалась в том, что их никогда не существовало.
Я погружаюсь в зыбучие пески памяти, чтобы извлечь другое воспоминание. Однажды, когда мне было семь лет, ранним утром меня разбудило мяуканье. За два дня до того я увидел в патио кошку и оставил для нее в кустах тарелку с молоком, которую наполнял по мере опустошения. Фелиситас не любила животных. Я быстро встал с кровати и поспешил вниз – утихомирить кошку, пока мать ее не нашла. Взяв из холодильника бутылку молока, побежал туда, где прятал тарелку. Ее не оказалось на месте. Мне было холодно в одних трусах и футболке. Я лег на землю и стал шарить в кустах, шепотом подзывая животное.
Вдруг мяуканье донеслось с заднего двора. Я направился туда. Фелиситас стояла у чана с водой, окунув обе руки. «Мама?» Она не услышала. Я подумал, не лучше ли сбежать, забыть о кошке и вернуться в спальню. Меня много раз предупреждали: не суйся в заднюю часть дома или в прачечную. Решив улизнуть, я краем глаза увидел, как мать извлекла из воды какой-то объект, нечто вроде маленького мячика. Тот выпал у нее из рук, несколько капель брызнуло на меня. Мать выругалась. Затаив дыхание, я наблюдал, как она снова подняла предмет.
– Мама?
Присмотревшись, я разглядел, что это. Бутылка выскользнула и разбилась, окатив нас молоком и осколками стекла.
Фелиситас обернулась.
– Что?..
– Это ведь не?..
– Да, твоя чертова кошка, смотри, что стало с моими руками.
Покосившись на чан с водой, я заметил плавающего там новорожденного котенка.
– Вытащи его, – приказала мать. Я помотал головой. – Вытаскивай, – повторила она.
– Нет, – едва сдерживая слезы, прошептал я.
Фелиситас наклонилась и всучила мне утопленную кошку-мать (я невольно прижал ее к груди), а следом и мертвых котят. Они не умещались в руках. Один упал, я нагнулся поднять – и выронил другого. Мать дернула меня за волосы, подобрала котят и кучей вновь сунула мне. Я обхватил их покрепче.
– Шагай. – Фелиситас толкнула меня в спину. – Это ведь ты давал ей молоко? Вот почему она осталась и родила здесь, по твоей вине пришлось их утопить.
Я словно прилип к серой бетонной дорожке, не в силах сдвинуться с места, трясясь и плача. Мать снова толкнула. Я пошел. Осколки разбитой бутылки хрустели под босыми ступнями, но я не чувствовал боли. Холодная вода, пропитавшая футболку и трусы, смешалась с горячей мочой, которая текла по ногам.
Мне удалось насчитать пятерых котят, быстро, с одного взгляда, не то что в школе, где я иногда считал на пальцах. Мы подошли к картонной коробке, Фелиситас выхватила трупики и бросила внутрь, закрыла и приказала нести на пустырь, где мы оставили их посреди кучи мусора. Из-за слез я едва видел дорогу и пару раз споткнулся, не упав лишь потому, что мать мертвой хваткой держала мою футболку.
– Не люблю животных, – заявила она на обратном пути, волоча меня за шиворот. – Ступай на занятия.
Я поднялся по лестнице, ощущая в руках фантомную тяжесть кошек. Заперевшись в ванной комнате, включил воду над лоханью, разделся и начал намыливаться, чтобы смыть прилипший запах. Даже сегодня, когда вспоминаю об этом, мне чудится, что от меня воняет мертвой кошкой.
Два года спустя я все еще слышал кошачье мяуканье по ночам, как будто оно застряло в лабиринте моих слуховых проходов, не имея возможности вырваться на волю. Я прятал голову под подушкой, чтобы не видеть призрака кошки с мокрой шерстью и пустым взглядом.
– Меня преследует мяуканье, – сообщил я Хулиану в надежде, что смогу выкинуть эту мысль из головы, отпустить ее. Я никогда не рассказывал брату ни о кошке, ни о котятах, считая, что он не поймет.
– Я тоже их слышу, – медленно ответил он недавно обретенным голосом – событие, глубоко взволновавшее Исабель и едва ли заинтересовавшее родителей. Хулиан заговорил благодаря настойчивости Исабель, которая в течение дня выполняла роль суррогатной матери, а вечером возвращалась домой, к своему сыну Хесусу.
– Слышишь? Значит, ты видел, как мама утопила кошку с котятами?
Хулиан помотал головой и сделал знак руками. До того как он начал говорить, мы общались на языке жестов. Заткнись, без слов сказал он, слушай.
Действительно, откуда-то доносилось мяуканье.
Я стоял неподвижно, затаив дыхание, с таким усилием вслушиваясь каждой клеточкой тела, что мог различить в тишине биение наших с Хулианом сердец.
– Чем вы тут занимаетесь? – В комнату вошла Исабель, как всегда по утрам. – Почему до сих пор в пижамах? Опоздаете в школу. Что-то случилось?
Мы оба подпрыгнули от неожиданности.
– Ничего, – с поразительным спокойствием ответил Хулиан, а я встал с пола и покачал головой, не представляя, как объяснить Исабель, что мы делаем.
Хулиан обладал иным складом ума, он никому не доверял, в школе проводил весь день в одиночестве, никогда не играл с другими детьми. Во дворе на перемене он убивал муравьев, пауков и всех насекомых, какие ему попадались. Я пробовал затеряться среди других – безуспешно: я был сыном людоедки из сказок, и в моих жилах текла та же проклятая кровь.
После занятий мы вернулись с Исабель и побежали к себе в комнату. Хулиан, судя по всему, забыл про мяуканье, и я, чтобы вновь его расслышать, попросил брата не шуметь. Однако в этот час на проспекте было слишком оживленное движение машин и людей, и добиться необходимой тишины не удалось.
Остаток дня мы провели за домашними заданиями и на улице. Нас собралась компания из пяти мальчиков разного возраста; Хулиан был самым младшим. Я всегда брал его с собой, чтобы брат поменьше находился с родителями. Исабель тоже старалась гулять с нами как можно дальше от дома и водила по магазинам, на рынок и к своему сыну Хесусу, за которым в течение дня присматривала бабушка. Вечером, перед уходом, она просила, буквально наказывала нам не выходить из спальни до следующего утра.
Я весь день был как на иголках. Наконец стемнело. Исабель, мой ангел-хранитель, укрыла нас (мы все еще спали в одной постели) и благословила молитвой.
Выждав некоторое время, я открыл выходящее в патио окно и поманил брата.
– Я хочу спать, – пробормотал Хулиан надтреснутым голосом.
Я приложил палец к губам, призывая к молчанию. Затем высунулся из окна, напрягая слух, и заметил во дворе Фелиситас в компании другой женщины, пациентки. Внезапно мать подняла глаза на окно. У меня едва не остановилось сердце; я подбежал к кровати и юркнул под одеяло, задыхаясь от страха: вдруг она меня увидела? Я лежал так, укрывшись с головой, перепуганный, с бешено колотящимся сердцем, и незаметно для себя погрузился в сон. Проснулся я в полночь.
Ледяной ветер дул в открытое окно и шевелил занавески, отчего те походили на призраков, отчаянно пытающихся выбраться из комнаты. Подхваченные порывом бумаги слетели со стола и опустились мне на лицо. Вздрогнув, я открыл глаза. Затем привстал, чтобы затворить окно, и тут услышал мяуканье. Я замер, сдерживая дыхание, сердце тоже почти не билось. Спрыгнув на пол, осторожно выглянул на улицу; трепетавшая на ветру занавеска щекотала волосы. С недобрым предчувствием я вернулся в постель.
– Хулиан, – тихонько позвал я и слегка пошевелил брата. – Хулиан, – прошептал я ему на ухо.
Брату было семь лет, и лишь во сне, когда с его лица исчезало мрачное выражение, он выглядел на свой возраст. Той ночью я в последний раз видел брата крепко спящим. Отныне сон его будет поверхностным, беспокойным, а черты лица навсегда исказит гримаса напряжения.
Заспанный Хулиан сполз с кровати, и вместе мы подошли к окну – сдерживая дыхание, прислушиваясь к звукам немногочисленных в этот час машин, к отдаленному смеху, к доносившимся с ветром словам. Порывы стихли, и теперь занавеска только слегка покачивалась. Мы задерживали дыхание четыре раза и наконец снова услышали жалобное мяуканье.
– Может быть, это другая кошка. Если ее здесь увидят, то утопят. Нужно ее спасти.
– Пусть умирает.
– Нет! – громко прошептал я. – Давай поищем.
Хулиан покачал головой.
– Пожалуйста.
Он снова покачал головой и потащился обратно в постель.
– Закрой окно, ты их разбудишь, – приказал он.
– Пожалуйста.
Мяуканье громко раздавалось у меня в голове. Я подошел к Хулиану и потянул за руку.
– Хорошо.
Брат выдернул руку: он не любил, когда к нему прикасались.
Медленно, с бесконечной осторожностью мы спустились по лестнице и аккуратно отворили дверь в патио. С улицы потянуло холодом. Мы пошли к задней части дома, где работала Фелиситас и где, как мы думали, хранились инструменты. Наш путь освещала луна. Мяуканье стало жалостливее. Мы попытались открыть чулан с инструментами, откуда доносились звуки, но металлическая дверь оказалась заперта на ключ. Я попробовал заглянуть в окно, однако оно располагалось чересчур высоко, да и стекло было матовым. Руки и колени у меня дрожали, тело не слушалось, движения стали неуклюжими.
– Схожу на кухню за ножом, может, получится открыть. – Я кивнул на замочную скважину.
Хулиан не успел ответить. Торопясь спасти то, что находилось внутри, я добрался до задней двери и отворил ее, позабыв об осторожности. Внезапный порыв ветра вырвал у меня дверь и ударил о стену с такой силой, что разбилось стекло.
Хулиан кинулся в дом и побежал по лестнице, а я замешкался.
Дверь в комнату людоедов распахнулась.
Я бросился наверх.
Надеялся лечь в постель и притвориться спящим.
Но не успел закрыть дверь спальни.
Мать держала ее мертвой хваткой.
«Фи-фай-фо-фам, человека чую там», – говорит людоед из английской сказки о Джеке и бобовом стебле.
Фи-фай-фо-фам. Она толкнула дверь, и я упал.
– Что вы там делали?
Фелиситас схватила меня за ногу.
– Ничего, ничего… – пробормотал я.
Она потащила меня к лестнице, но тут на нее сзади бросился Хулиан и стал колотить по спине; мать отвесила ему затрещину, он упал.
Отпустив меня, Фелиситас поймала брата за ноги. В попытке вырваться он пнул мать по лицу, и она зажала нос руками. Хулиан шмыгнул под кровать. С животной ловкостью, почти невероятной для женщины ее габаритов, мать подняла кровать вместе с матрасом и всем остальным. В этот момент вошел отец.
