Loe raamatut: «Красная гиена», lehekülg 4

– Они были в задней комнате, я видел в окно.

Хулиан побежал к двери. Отец схватил его за руку и поднял в воздух, словно извивающийся куль зерна.

Фелиситас опустила кровать. Из носа у нее шла кровь.

– Чертов сопляк! – заорала она и, подойдя к Хулиану, дала ему такую сильную оплеуху, что брат перестал двигаться.

– Хулиан! Хулиан!.. – отчаянно закричал я, уверенный, что мать его убила.

Сегодня я склонен считать, что для моего брата, для меня и для всех было бы лучше, если бы так и случилось.

Я бросился на Фелиситас.

– Ты убила его!

Мать схватила меня за руку, встряхнула, и я перестал ее колотить. Замер, как будто она нажала кнопку выключения.

– Хочешь посмотреть чулан? – взревела мать и потащила меня вниз по лестнице. Отец шел впереди с обмякшим Хулианом в руках. Во дворе он открыл дверь в комнату с инструментами и бросил Хулиана с высоты своих метра восьмидесяти.

Я слышал, как ударилось тело. Представил, как он падает на спину, голова отскакивает от пола, приподнимается на несколько сантиметров и снова падает.

Отец поднял ногу и всем весом наступил на левую голень моего брата. Находящийся без сознания Хулиан едва слышно застонал.

Карлос Конде захлопнул дверь и запер на ключ. Я задыхался, пытаясь сдержать всхлипы, звал Хулиана, рвался из рук матери. Та остановилась перед комнатой, где принимала пациенток, открыла ее и сказала:

– Раз тебе так интересно, чем я здесь занимаюсь, поможешь убраться.

Я хотел убежать, спастись. Она поймала меня за горловину свитера, в котором я иногда спал. Вспыхнул свет, настолько яркий, что я почти ослеп и лишь спустя какое-то время разглядел стол и полки с банками и неизвестными предметами.

Теперь, когда я пытаюсь вспомнить, что там было, разум воспроизводит разрушенное место, где Хулиан все уничтожил после смерти Фелиситас.

– Вытирай, – приказала она, всучив мне тряпку из грубой ткани. Затем окунула мою руку в ведро с водой и шмякнула на красное пятно, покрывавшее часть стола. – Дочиста!

Я в отчаянии принялся возить тряпкой по темной, вязкой красной субстанции.

– Прополощи!

Я напустил в пижамные штаны. Из-за слез перед глазами все расплывалось.

Фелиситас снова погрузила мою руку в воду. Она манипулировала мной, как марионеткой.

Я послушно вытирал стол и возвращался к ведру. Вода с каждым разом становилась краснее.

– Прекрати реветь, – приказала она, сжав мне пальцы.

Я резко дернулся и опрокинул ведро.

– Убирайся вон!

В комнату вошел отец:

– Что случилось?

– Паршивец все разлил.

На непослушных ногах я с трудом выбрался оттуда и подбежал к запертой на замок двери. Мать не вышла следом и не окликнула меня. Луна висела слишком высоко, света уличного фонаря не хватало на весь двор, окрестные дома почти целиком тонули в темноте. Шум встревожил одну из собак, и вслед за ней загавкали остальные – ночь наполнилась лаем.

Мои попытки беззвучно открыть дверь, за которой был Хулиан, окончились впустую.

Я сидел на земле, прислонившись к двери. Отец уже вернулся в дом. Мать вышла из комнаты и на секунду остановилась, глядя на меня. Вспоминая тот момент, я думаю, что она, возможно, намеревалась меня утешить, обнять. Но людоеды не обнимаются. Я опустил голову, съежился и уткнул лицо в колени. И сидел там до рассвета.

Хулиан открыл глаза, когда было еще темно. У него болели голова и тело, но больше всего – голень, которую сломал отец. Я много раз спрашивал брата о том, что произошло в чулане, однако он оставлял мои вопросы без ответа. Наконец, через неделю, он разбудил меня в полночь и начал говорить, словно испытывая органическую потребность выплеснуть эти слова из своего привычного к молчанию тела.

С огромным усилием и болью в сломанной ноге Хулиан сел, чтобы понять, где находится. Различив тусклый свет, проникающий в окно, пополз туда. Попытался встать, опираясь на стену, нащупывал замок. Кричал, возвышая голос, которым почти не пользовался, кричал, потому что телесная и душевная боль делали тишину невозможной.

Он кричал и кричал, пока за своими криками не услышал звук, очень похожий на мяуканье. Одной рукой Хулиан потянулся к выключателю на стене.

В картонной коробке лежало существо, ставшее причиной всему. Ярость заставила брата позабыть о боли. Из-за сломанной кости он не мог ступить на ногу и упал. Хулиан подполз к коробке, засунул руку внутрь и вместо кота обнаружил младенца. Самого маленького, которого когда-либо видел.

От него воняло.

Хулиан понял, что слышал не мяуканье, а тихий человеческий плач.

– Перестань, – приказал он, обхватив голову руками.

Однако ребенок, повинуясь инстинкту самосохранения, в присутствии Хулиана заплакал пуще прежнего. Возможно, просил спасти его. Но Хулиан не понял и зажал уши.

– Замолчи!

Боль в ноге сводила с ума.

– Заткнись, – опять приказал он дрожащим от слез и гнева голосом.

Потом поднял младенца и стал трясти, сжимая ребра.

– Заткнись!

Хулиан снова встряхнул и сдавил сильнее.

– Замолчи!

Одной рукой прикрыл ему рот и нос.

– Заткнись!

Через некоторое время, убедившись, что ребенок затих, Хулиан положил его обратно в коробку и свернулся калачиком на полу.

Потом закрыл глаза и невольно уснул.

– Это была не кошка, – сказал мне брат на следующий день. Когда отец отпер чулан, я кинулся внутрь. Хулиан лежал на полу в мокрых от мочи штанах, с опухшими от слез глазами, полным соплей носом и взъерошенными волосами. – Это был младенец. Теперь он заткнулся.

Я подошел к стоявшей рядом с Хулианом коробке и уже почти разглядел внутри ребенка, как вошел отец и поднял ее.

– Проклятие, – резко сказал он и размашистым шагом вышел с коробкой в руках.

Я хотел помочь брату подняться, но боль в сломанной ноге была нестерпимой. Я сидел с ним до тех пор, пока не вернулся отец. Он подхватил его с пола так же легко, как младенца в коробке, и отнес к врачу.

Хулиан возвратился с гипсом на левой ноге. Он ходил на костылях. Звук новой походки говорил вместо слов: я научился узнавать настроение брата по силе, с которой тот стучал костылями по полу. В школе я носил за него рюкзак, учебники, стремился угадывать его мысли, предвосхищать желания. У меня тоже были костыли – вина и раскаяние, куда более тяжелые и громоздкие. Я сидел с ним на переменах, молча слушая, как он жует бутерброды, которые Исабель готовила нам по утрам, всегда одинаковые: с клубничным джемом и маслом. Я брал книги из школьной библиотеки и читал – иногда вслух, иногда молча, – пока брат смотрел в пустоту. Хулиан не выражал ни одобрения, ни осуждения моих действий. Я читал вслух, очень громко, когда тревога становилась невыносимой и меня захлестывало его молчание. Чтение помогало, звук собственного голоса поддерживал невидимыми нитями.

Когда сняли гипс, я ожидал, что брат будет ходить как прежде. Однако этого не случилось: левая нога так и осталась непослушной. Он хромал, и я тоже – не физически, но ментально.

В 1936 году мир охватила агония, в Испании началась гражданская война, Гитлер открыл Олимпийские игры в Берлине, «Гинденбург»¹⁰ совершил свой первый полет, а я месяц за месяцем выхаживал брата.

В следующем году разбомбили Гернику¹¹, а крушение «Гинденбурга» предвосхитило катастрофу, которой вот-вот предстояло разразиться и оставить горы трупов взрослых и детей по всей Европе.

В нашем доме тоже были мертвые дети, и мы с Хулианом начали избавляться от останков.

Однажды днем нас позвала мать. Они с отцом показали нам клочок земли в палисаднике, дали мне лопату и велели копать. Много усилий не потребовалось: на этом месте прежде уже зарывали останки. Я сделал несколько взмахов, и мать вручила Хулиану ведро.

– Вылей в яму.

Я мельком увидел крошечную голову.

– Засыпь землей, – приказала Фелиситас мне.

Так мы начали участвовать в семейном бизнесе.

Через неделю мы с отцом отправились выносить пакеты на отдаленные пустыри. Хотя работать приходилось не каждый день, я научился отличать женщин, приходивших рожать, от тех, кто приходил за абортом. Я ненавидел тех, которые делали аборты и бросали своих детей.

Мне было десять лет, а Хулиану восемь. Дети, которые избавлялись от останков других детей.

Исабель стала к нам еще ласковее и поила укрепляющим тоником, возможно в надежде поддержать не только наше тело, но и дух.

«Вестник альенде»

ПОГИБ ПИСАТЕЛЬ ИГНАСИО СУАРЕС СЕРВАНТЕС

Леонардо Альварес

2 сентября 1985 г.

Мексиканский писатель Игнасио Суарес Сервантес, пятидесяти девяти лет, погиб в ДТП в результате лобового столкновения с другим автомобилем. Авария произошла на объездной дороге Хосе Мануэля Савалы после 18:00.

«Скорая помощь» доставила пострадавших в больницу, где писатель скончался.

Завтра останки Суареса будут перевезены в похоронное бюро Гайоссо, принадлежащее Феликсу Куэвасу, в Мехико, где состоится прощание.

Министр культуры, а также многие деятели культуры и искусства и политики выразили соболезнования.

Игнасио Суарес оставил после себя огромное литературное наследие, которое принесло ему несколько наград. Он писал сценарии для фильмов, и его последней работой стала «Кровавая игра».

Писатель сотрудничал с литературными журналами и вел еженедельную колонку в газете «Ла Пренса», ставшей для него родным домом.

Произведения в жанре нуар благодаря его самому известному персонажу, детективу Хосе Акосте, закрепили за Суаресом славу одного из величайших представителей этого литературного направления.

Мир праху его.

7

Среда, 4 сентября 1985 г.

7:23

Элена смотрит на себя в зеркало; взгляд натыкается на седой волос, который она выдергивает вместе с двумя каштановыми. От нее пахнет переживаниями, постелью, грустью – такой запах исходит от людей, охваченных тоской, неверием, растерянностью, скорбью. Два дня назад Игнасио Суареса похоронили, и с тех пор она не выходила из своей комнаты, несмотря на попытки тети Консуэло ее вытащить.

После того как писатель покинул гостиницу, Элена первым делом расспросила сотрудников насчет брошенных под дверь фотографий. Она искала Игнасио в местах, где он часто бывал, а не найдя, пыталась отвлечься, решая текущие вопросы в «Посада Альберто» – гостинице, которой управляет. Элена работала без остановки, чтобы не думать и тем самым рассеять поселившуюся внутри тоску. Она чувствовала боль в груди и дрожь, на первый взгляд незаметную, но усиливающуюся с каждой секундой из-за отсутствия вестей от Игнасио.

Заперевшись в комнате писателя, Элена села на кровать и стала перелистывать страницы лежавшей на постели красной тетради. Игнасио всегда писал в одинаковых красных тетрадях, священных для него. Никому не дозволялось вторгаться на расчерченную мелкой клеткой территорию, в дебри убористого почерка, похожего на зашифрованное послание. Он ничего не зачеркивал и не вымарывал. Элена встала с кровати, потянулась за ручкой на столе и совершила грех вторжения в святая святых:

Засранец.

Идиот.

Где ты?

Дерьмо. Дерьмо. Дерьмо.

Она оскорбляла его на бумаге, пока не уснула за столом. Поздно ночью Элена вышла в мятой одежде и с растрепанными волосами, чтобы узнать про Игнасио. «Не звонил? Не вернулся?» – спросила она у ночного охранника, но тот лишь пожал плечами. Остаток ночи Элена провела без сна и на следующий день снова занялась работой в гостинице, однако не переставала думать об Игнасио. На звонки домой в столицу (вдруг он там?) никто не ответил. Элена объехала улицы города в надежде найти машину писателя, позвонила в Красный Крест, в больницу, в полицию.

Было восемь двадцать шесть вечера (она точно знает время, потому что сверялась с часами в среднем трижды за минуту), когда прибежала Консуэло, сестра-близняшка ее матери, крича, что им нужно ехать в больницу: Хосе Мария, ее отчим, попал в аварию. Элена едва успела захватить сумку.

– А если позвонит Игнасио? Я не могу уехать. – Она в нерешительности замерла на пороге.

– Ты в своем уме? – поторопила Консуэло, выхватывая у нее ключи от машины.

В городской больнице их принял дежурный врач и объяснил, что Хосе Мария в операционной с внутренним кровотечением.

– Он умрет? – спросила Консуэло.

Врач, молодой парень, недавно окончивший университет, замялся с ответом.

– Он в очень тяжелом состоянии, но жив. Сопровождавший его мужчина погиб.

– Кто с ним был?

– Я не знаю. Сюда же привезли водителя другой машины, совсем еще юнца.

– Элена, – раздалось у нее за спиной.

Обернувшись, женщина увидела Эстебана дель Валье, друга детства; это она познакомила его с Игнасио, когда тот изъявил желание поговорить с судмедэкспертом.

– Что ты здесь делаешь?

– Нам сообщили, что Хосе Мария попал в аварию, мы только приехали. Кажется, он в очень тяжелом состоянии. – Приблизив лицо к щеке Эстебана для приветствия, она уловила запах формальдегида, въевшийся в его одежду и кожу, ставший неотъемлемой частью его личности.

– Игнасио у меня, – прервал он.

– У тебя? Что он здесь делает? Я весь день его ищу.

Элена быстрым шагом направилась к моргу. Она знала дорогу, потому что однажды сопровождала Игнасио: тот приходил к Эстебану уточнить описание мертвого персонажа в книге, над которой тогда работал. В нарушение всех правил, больничных и своих собственных, Эстебан позволил им присутствовать во время процедуры. Игнасио поспорил с Эленой, что она не протянет здесь и пяти минут. Элена подошла к покойнику и поставила хладнокровный и окончательный диагноз: «Он словно из воска». Это была не первая ее встреча со смертью: она не рассказывала Игнасио, что в возрасте десяти лет нашла в поле своего деда, умершего от сердечного приступа. Годы спустя Элена несколько бесконечных минут глядела на труп брата Альберто, проигравшего битву с врожденными увечьями. Мертвец, к которому она не испытывала эмоциональной привязанности, вызвал у нее сильное любопытство. Однако само место, холод, следы крови, бело-зеленая мозаика, ощущение пребывания в склепе были невыносимы. В тот момент она осознала свою бренность, словно смерть близких преисполняла ее лишь грустью, тогда как незнакомый, чужой покойник заговорил с ней о конце жизни. «Мы приходим в этот мир, чтобы состариться и умереть, вот и все», – подумала Элена. От этой мысли свело живот, тошнота переросла в паническую атаку. Ей было так плохо, что Игнасио оставил насмешки при себе и весь день ее успокаивал.

– Что Игнасио понадобилось у тебя? – спросила Элена, когда Эстебан ее догнал.

Мужчина перегородил ей путь, взял за плечи и очень медленно сказал:

– Игнасио умер. Он был с Хосе Марией в машине.

– Игнасио? Нет, не может быть! Наверное, ты его с кем-то спутал.

– Это Игнасио. Я не ожидал встретить тебя здесь, как раз поднялся, чтобы позвонить из приемной, – не хотел говорить с аппарата в морге. Я собирался начать… процедуру, когда подумал, что, возможно, ты не знаешь о его смерти. И тут услышал твой голос.

– Я хочу его увидеть.

– Нельзя, это запрещено.

– Я хочу его видеть, Эстебан. Мне нужно увидеть его.

Теперь, наконец оторвавшись от зеркала, Элена возвращается в постель, берет красную тетрадь Игнасио, с которой не расстается уже сутки, находя в ней успокоение, и пишет:

Никогда не думала увидеть на железном столе твое тело, твой труп, тебя и в то же время совсем не тебя. Голого, распухшего, израненного, изуродованного, безучастного и такого мертвого.

Я отвечала на вопросы и заполняла бумаги в больнице, пока не явилась твоя бывшая жена с детьми. Эстебан позвонил им, сказал, что должен известить детей: хотя они и не были близки с отцом, следовало сообщить им о твоей смерти. Я так ушла в себя, что не сразу поняла, о ком речь, пока один из них не назвал твое имя. Я сидела на пластиковом стуле, превратившись в простого зрителя, в свидетеля хождений туда-сюда твоих детей, преувеличенных и нелепых рыданий твоей бывшей, соболезнований, которые доставались ей. Во мне нарастал гнев, оттесняя печаль. Ты был моим покойником все то время, пока она ехала двести сорок пять километров из Мехико. Когда тело отдали, они повезли тебя на катафалке в Мехико, а я осталась здесь и на следующий день решила отправиться в столицу. Они забрали тебя, твое тело, и никто не объяснил мне куда; я тоже не спросила, не смогла этого сделать, чувствовала себя чужой. Ты принадлежал им, а не мне. После того как твоя семья уехала, Эстебан сообщил мне о похоронном бюро, куда тебя отвезут, но не захотел меня сопровождать.

Кем я была в твоей жизни? Любовницей на полгода – на каждый приезд? Что мне осталось от тебя? Возможно, только эта тетрадь. Проклятие. Меня без церемоний оттерли в сторону. Я сама отошла, не чувствуя себя вправе что-то требовать.

Во время отпевания в похоронном бюро твоя бывшая сидела перед гробом между двумя вашими детьми. Я избегала думать о ней все те годы, что мы были вместе, и почти убедила себя в ее отсутствии. Она так рыдала и икала, что священнику пришлось возвысить голос, чтобы перекричать ее всхлипы. Она любит привлекать внимание. Не понимаю женщин, которые, как она, не закрашивают седину. Не знаю, то ли они делают это из лени, то ли избегают химии, то ли восстают против системы, обязывающей женщин всегда быть молодыми, то ли они хиппи и не следят за собой или предпочитают тратить деньги на другие вещи. Я стояла у колонны, скрытая стеной людей в черном. Пришло много журналистов и творческой богемы всех мастей, актрис и актеров из твоих фильмов, художников, монтажеров, скульпторов и, конечно же, писателей. Я была незнакомкой и, возможно, единственной, кто расскажет тебе, как прошли твои похороны. Имеет ли это значение сейчас?

Священник утверждал, что знает тебя много-много лет. Я никогда не узнаю и не знала; мое место здесь, в параллельной вселенной, где ты жил шесть месяцев в году, более чем в двухстах километрах от мира, в котором я чужая. Если честно, я стараюсь сдерживаться, хотя, возможно, теперь у тебя есть доступ к моим мыслям и ты знаешь, что я в ярости.

Ублюдок. Ты ублюдок. Ты и Хосе Мария. Что ты с ним делал?

Во время отпевания твоя бывшая сморкалась так, что было слышно отовсюду, а потом совала грязные платки в лифчик. Один из ваших сыновей гладил ее по растрепанным волосам почти всю церемонию, прервавшись только на «Отче наш», когда взял ее за руку.

Нет.

Вру.

Она не уродина. Она не сморкалась и не держала носовые платки в лифчике. Правда в том, что она не плакала и сохраняла невозмутимость на протяжении всей церемонии. Священник мог говорить, не повышая голоса. Да, она не закрашивает седину и мне не нравится ее стрижка, все верно. Теперь ты знаешь. Это я плакала. Я была вдовой, а не та, которая не пролила по тебе ни слезинки.

Когда священник закончил и люди разошлись, я подошла к гробу. Меня так и подмывало стукнуть пару раз и спросить, там ли ты; единственным подтверждением была фотография на почетном месте у ящика.

Когда мы направились к кладбищу, пошел дождь, и, конечно же, кто-то сказал, что небо тоже грустит и прочие глупости, которые говорят перед лицом смерти. На кладбище яркие зонты выбивались из окружающей серости. Пройдя через ворота, мы словно попали в черно-белое кино – цветная картинка померкла. Вскоре дорожки превратились в грязевые потоки, в которых мы утопали едва не по щиколотку. Никто не знал, где тебя похоронят. После несчастного происшествия тело нельзя кремировать, его оставляют на случай дальнейших расследований на семь лет (если вдруг ты задавался вопросом, почему тебя не кремировали). Наконец нам показали дорогу.

Твои дети и бывшая жена встали возле разверстого чрева могилы.

Один из рабочих сообщил по рации, что яма готова. Я огляделась, чтобы увидеть, откуда тебя понесут. Забыла сказать: похоронное бюро напоминало цветочный магазин из-за количества композиций, которые затем привезли на кладбище и клали на другие могилы, так как здесь для них тоже не нашлось места. Кому-то пришла в голову идея раздать белые цветы, чтобы возложить их на твой гроб, – очень по-голливудски, хотя не слишком уместно для Французского кладбища в Мехико, где мы стояли впритык.

Когда прибыл гроб, небо осветилось молниями, а раскаты грома сопроводили твое сошествие в землю, очень театрально. Дождь усилился, и некоторые снова открыли зонты, пока могильщики опускали гроб на веревках. Никто не произносил прощальных речей, и мы не могли бросить горсть земли или пожелать упокоения. Когда тебя опустили, то сразу начали закапывать. Кто-то кинул цветок в поглотившую тебя яму – твою последнюю остановку на пути в никуда. Остальные последовали его примеру. Напряжение спало – у подруги твоей бывшей, все это время находившейся рядом, даже случился приступ нервного, истерического смеха, отчего присутствующие тоже заулыбались. Под нарастающий стук капель мы в спешке пожелали тебе доброго пути; надеюсь, мы еще увидимся.

Чувствуя опустошение, Элена медленно закрывает красную тетрадь, идет в ванную, включает кран и, вопреки обыкновению, залезает в душ до того, как нагреется вода. Холодные струи стекают по ее плечам, шее, спине, груди, даруя уставшей коже мимолетное облегчение; капли на теле напоминают слезы, словно она плачет каждой по́рой. Элена берет шампунь и, намыливая голову, с закрытыми глазами думает о Хосе Марии. Со дня аварии она не ходила к отчиму, он в искусственной коме. Ополаскивая волосы, она чувствует, что вместе с грязью смывает и туман, который не давал ясно мыслить со дня смерти Игнасио.