Loe raamatut: «Новые миры взамен старых», lehekülg 3

Битва за марку

Виктор Блейксли

Если в Европе и есть нечто, что, на мой взгляд, хоть как-то компенсирует тоскливый континентальный завтрак, состоящий только из кофе и чёрствых булочек, подаваемых с минимальным количеством масла, так это тот факт, что каждое утро в одно и то же время выходят Париж-Нью-Йорк Геральд и Чикаго Трибьюн. Будучи всего лишь миниатюрными версиями своих более внушительных родителей, они всё же являются несомненной связью с домом: краткие новости дня, рекордная жара в Вашингтоне, кто сегодня сошёл на берег в Гавре и сел на корабельный поезд до Парижа, а также в каком отеле он или она остановились – вот, пожалуй, и вся скудная информация, но без этих небольших листочков бумаги человек чувствует себя абсолютно отрезанным от родины – экспатриантом, – несмотря на то, что он всего лишь в отпуске.

Каково же было моё смятение, когда в одно утро, спустившись вниз, я обнаружил, что Трибьюн запретили, отняв тем самым ровно пятьдесят процентов из того, что я всегда брал с собой в столовую, дабы правильно начать день. Никто не знал, почему это было сделано, – "Просто запрещено", – таков был лаконичный, но не удовлетворивший меня ответ девушки в газетном киоске, клерка за стойкой регистрации, портье и даже самого управляющего отеля. И все они смотрели на меня холодно, будто то, что я американец, было достаточным основанием, чтоб привлечь меня к ответственности за любой вред, который могла причинить моя газета.

Целую неделю мы заказывали газеты заранее. В противном случае пришлось бы вставать ни свет ни заря, дабы найти хоть что-нибудь в городе. Причина столь внезапной популярности американской газетной бумаги была вполне понятна. Немецкий народ гораздо сильнее интересовался тем, что выдавала о Чистке иностранная пресса, чем тем, что скармливали ему его собственные издания, находившиеся под неусыпным контролем Геббельса, тем более что последние не могли похвастаться большим объёмом информации. В тот месяц ежедневные берлинские газеты использовали хорошо известный трюк с ловкостью рук, выкладывая перед вами все новости, которые вы не желали знать, и тщательно скрывая то, что считалось для вас неподходящим. Очевидно, девиз "Все новости, которые годятся для печати" был слегка изменён на "Только те новости, которые годятся для печати".

Я попытался представить себе аналогичную ситуацию в Нью-Йорке, где Таймс лежала бы в газетных киосках ненужной и невостребованной, тогда как американская общественность поднималась бы с рассветом и бешено носилась в поисках последней Берлинер или Франкфуртер Цайтунг, чтоб узнать, что на самом деле происходит в Соединённых Штатах. После чего Вашингтон запретил бы обе Цайтунг, к всеобщему огорчению, и в особенности немецкого путешественника по Америке, знавшего, что Таймс была подвержена цензуре и не содержала ничего, что ему действительно хотелось бы знать.

Соответственно, запрет Трибьюн был ужасно досадным, и если его дружелюбный соперник Геральд и испытал от его участи хоть какое-то удовлетворение, то Трибьюн таки посмеялся последним, так как позже Геральд получил свою дозу того же лекарства.

После завтрака мы, дабы выяснить, что происходит, отправились гулять, но сначала нам нужно было зайти в компанию "Американ Экспресс"³⁰ для получения ежедневной пачки немецких банкнот, достаточной, чтобы прожить следующие двадцать четыре часа. Получение денег в Германии превратилось в своего рода проблему, да к тому же чрезвычайно запутанную из-за двух видов денежных знаков: рейхсмарки, или обычной государственной валюты, и новой райземарки.

Пламенная реклама туристических бюро призывала нас перед отъездом из Америки купить данные "райземарки" и сэкономить тридцать пять процентов на всём, что можно получить за деньги. Это, как показали дальнейшие события, дало нам бесценную возможность наблюдать за "Первой кровавой чисткой Отечества" со скидкой.

"Райзе" (что означает "туристические") марки, появившись внезапно и из ниоткуда, стали в одночасье популярными и потому единодушно прославленными гитлеровским правительством, международными банкирами и, что не менее важно, само́й сбитой с толку туристической публикой как великое изобретение того времени, просто обязанное привлечь иностранцев к посещению Германии.

Общественности, как водится, не сообщили, кто был ответственен за такой несказанный подарок, то есть за столь своевременное рождение райземарки. Однако возникло сильнейшее подозрение, что у неё имелись важные родственные связи, благодаря которым в ней потекла кровь представителей многих национальностей.

Ходили слухи, что немецкий Рейхсбанк³¹ первым заложил начальную концепцию, решив, что было бы совершенно колоссаль³², если бы гитлеровское правительство смогло заинтересовать путешественников, раз за разом приезжая в Германию, тратить там все свои деньги. Тогда пустая казна вновь бы наполнилась зарубежной валютой, оживилась бы внутренняя торговля, были бы опять запущены в обращение иностранные кредиты, и, возможно, – хотя никто не мог гарантировать это наверняка – дела закрутились бы так быстро, что одному Богу известно сколь долго бы это удерживало на плаву гитлеровский государственный корабль.

Международные банкиры, хотя и согласившись с тем, что такое желание Рейхсбанка заслуживает самой высокой оценки, имели собственные соображения по поводу своих зависших в Германии кредитов. "А как же насчёт нас? – спросили они. – В чём наш интерес?" Им казалось, что, располагая огромными суммами рейхсмарок, которые никак нельзя было вывезти за пределы Германии, они могли бы найти другие способы стимулирования торговли в Фатэланд³³, позволившие бы уменьшить свои замороженные там балансы и, что было бы гораздо более колоссаль, одновременно превращать их в доллары, фунты, франки и почти любую другую валюту.

"Но ведь у нас нет долларов, фунтов и франков, чтоб конвертировать в них ваши местные балансы, да и нашей внешней торговле капут, вот в чём вопрос", – причитал Рейхсбанк.

Международные банкиры, однако, были сделаны из очень прочного материала. Они не проглатывали подобное так просто. "Это всего лишь ответ, – заявили они. – Вопрос в том, что нужно сделать, дабы вернуть наши деньги?"

И после долгих размышлений и обсуждений на разных языках была создана райземарка. Под давлением настойчивой рекламы она росла, расширялась и приобретала замечательные характеристики. В Америке вместо сорока центов, которые стоила её предшественница – рейхсмарка, эта оценивалась в двадцать шесть или двадцать семь центов, либо же в близкое значение, определяемое международными спонсорами, которые изо дня в день устанавливали её курс. И компания стала активно развивать свой бизнес.

Американскому путешественнику объявили, что цены в Германии не выросли, хотя мы отказались от золотого стандарта и рейхсмарка за одну ночь подорожала с двадцати пяти до сорока центов. Потом я услышал, как чрезмерно эксцентричный и убедительный агент туристического бюро сказал одурманенной им доверчивой пожилой даме: "А теперь послушайте, Мадам, эта райземарка стоит ненамного дороже, чем недавно стоила старая рейхсмарка, и вам лучше купить её сегодня за двадцать семь центов, пока она всё ещё, как я это называю, молода и привлекательна. С возрастом она может стать очень популярной и будет стоить вам намного дороже. Поэтому я ещё раз предупреждаю, что вам лучше приобрести её сейчас. И помните, что вам не удастся купить её в Германии. Вы можете сделать это лишь за её пределами, а потратить в Фатэланд. И нельзя забрать её с собой, когда вы будете оттуда уезжать. Они боятся, что, позволив вам это, слишком сильно вас осчастливят, ведь, купив эту новую райземарку за двадцать семь центов, вы легко потом обменяете её на старую рейхсмарку за сорок центов. Так что, пока вы будете в Германии, они, дабы обуздать великую американскую страсть к спекуляции, разрешат вам получать на руки лишь пятьдесят юных райземарок в день. Тогда у вас не будет соблазна. Или, по крайней мере, он будет не так силён".

Несчастная старушка только моргала и нерешительно теребила в руках свою чековую книжку.

Рейхсбанк был доволен тем, что поток туристов из-за рубежа стал расти. Международные банкиры были довольны, получая фунты, франки, доллары и другие виды валюты за свои марки. Путешествующая публика покупала сорокацентовые марки всего за двадцать семь центов и тоже была довольна, главным образом из-за своей уверенности, что она кого-то дурачит. Итак, довольны были все.

Но жизнь этой быстро растущей райземарки не была безоблачной. Сбитая с толку общественность не всегда горела желанием её принять, и такие вот пересуды слышались практически на любом судне, собиравшемся высадить пассажиров в Германии.

"Да, мы плывём в Гамбург, но разве мы раньше не меняли доллары на немецкие банкноты прямо в Америке?" – с сомнением спрашивали многие.

"Когда это было? Около десяти лет назад, не так ли?"

"Да, у меня дома до сих пор их полный чемодан, но, увы, в Германии их теперь не принимают".

"А что, если мы купим эти райземарки, и они их тоже не примут после того, как мы туда доберёмся?"

"И, кроме того, вдруг Германия снова девальвирует свою валюту, пока мы всё ещё будем плыть".

"Разве мы не будем выглядеть глупо с нашими двадцатисемицентовыми райземарками, если вдруг обычная рейхсмарка станет стоить всего пятнадцать или даже десять центов – во сколько она там оценивалась в 1923-ем? Не было ли это двадцать миллионов за доллар?"

"Они бы не посмели это сделать".

"Не посмели бы? Вы не знаете Рейхсбанк".

Беседа перескакивала с одного на другое, ударяясь головой о стену и ошеломлённо падая навзничь лишь для того, чтобы снова подняться и возобновить атаку всё возрастающих сомнений.

Но на сей раз осторожные десять процентов туристов ошиблись. Германия не отказалась от золотого стандарта. И капризная райземарка приобрела популярность, достигнув при этом не столь привлекательной стоимости в тридцать центов ещё до того, как её первые покупатели прибыли в Гамбург. А потом, по мере того как лето шло к концу, по всей Германии по этому поводу не стихали дискуссии.

"Перед отъездом из Америки я купил достаточно райземарок по двадцать шесть центов, чтоб хватило на всю поездку. Я сделал это по совету своего банка и бюро путешествий".

"Неужели? А я никогда о них даже не слышал. Последние три недели я платил за свои рейхсмарки по сорок центов. Почему никто не посвятил меня в это? Ладно же, погодите, вот я вернусь домой и выскажу своим банкирам всё, что о них думаю".

"А я не купил и половины того, чего мне хватило бы на жизнь, – заявил более финансово подкованный господин. – Я побоялся. И теперь, когда они стоят тридцать центов, а не двадцать шесть, я чувствую, будто меня тоже обвели вокруг пальца".

И это правда, что в Германии нельзя было купить эти неуловимые райземарки. Однако вы могли подписать письмо банкирам в Амстердаме, подготовленное для вас клерком "Американ Экспресс", позволив тем добыть их для вас за границей по любой цене, установленной в день оформления заказа.

"Нельзя допустить, чтобы что-нибудь замедлило работу этого прибыльного бизнеса", – стало девизом тех, кто столь близко к сердцу принимал интересы туристов.

Поскольку до приезда в Германию мы с Ириной не приобрели достаточное количество райземарок, мы отправились в компанию "Американ Экспресс", чтобы попытаться раздобыть данным способом ежедневную норму в размере пятидесяти единиц этой валюты на каждого. Правда, у нас к этому моменту все наличные уже закончились – не осталось ни одной жалкой марочки, хотя в моём поясе для денег была припрятана приличная пачка дорожных чеков. Всего за день до этого мы подписали одно из тех стандартных писем с заказом райземарок, что "Американ Экспресс" направляет столь великодушным амстердамским банкирам, и надеялись, что желаемое уже будет ждать нас в офисе по указанной цене в двадцать девять с половиной центов. Я тоже поддался этому заразительно приятному чувству, что, должно быть, кого-то дурачу.

Однако, несмотря на это, я шествовал в мрачном молчании. Ибо нет ничего более удручающего, чем сталкиваться с проблемой обмена денег в стране с валютой, привязанной к золоту, когда там, откуда ты родом, это не так. Любой, кто верит, что наш доллар – это доллар, а не шестьдесят центов, должен увидеть, как американцы соперничают с посетителями "Стены плача", когда с подвыванием жалуются на цены в Германии, которая до сих пор считает, что у неё золотой стандарт, хотя у нас хранится половина золота в мире, а там его и вовсе нет.

Мы уже шли по Унтер-ден-Линден, когда я вдруг случайно заметил гигантскую модель серебристого трёхмоторного самолёта, ярко сиявшую в большой витрине. На ней красовалась надпись "Дерулюфт". А над дверью висела знакомая вывеска, выведенная красными буквами: "Интурист". Мы оба сразу остановились, дабы полюбоваться на большую птицу.

"По-моему, выглядит неплохо, – задумчиво сказал я Ирине. – Как насчёт того, чтобы куда-нибудь слетать? Давай бросим Рейн и твои застёгнутые вокруг талии надувные каноэ и полетим в Ленинград".

"Полетим в Россию? Так далеко? Нет уж, спасибо, я бы лучше поехала поездом".

Тем не менее я стал полегоньку подталкивать её к двери. И вот мы оказались внутри.

За видавшим виды письменным столом, на коем уместились стопки покрытых странными иероглифами бумаг, русская пишущая машинка и две модели одномоторных советских самолётов, сидел мистер Ницше, любезный и обходительный представитель Дойч-Ру́ссише Люфтфе́киес³⁴ – "Дерулюфт".

"Да, почему бы не слетать в Ленинград? – одобрительно повторил он после того, как мы представились. – Это всего лишь десятичасовой перелёт, в то время как на поезде ваш путь займёт не меньше сорока восьми часов, а то и все пятьдесят. И это не только намного быстрее, но и чище: ни пыли, ни копоти, ни дыма от паровоза – а вы прекрасно знаете, каково это летом! Абсолютно ужасно!" Он состроил брезгливую гримасу и наглядным жестом презрительно отряхнул рукава сюртука.

"Но с нами, – продолжил он, сразу оживившись, – вы получите прекрасный вид с высоты птичьего полёта на всю местность от Берлина до Ленинграда. Вы только подумайте об этом! Что за дивный способ путешествовать, что за способ!" И, склонив голову набок, он ободряюще нам улыбнулся.

Однако, увидев, что Ирина не выглядит впечатлённой, он переключил всё своё внимание на неё. "Тогда вы станете не только первой на возвращение, но и первой на полёт назад", – внушительно добавил он.

Что за продавец!

Но всё же она не была уверена, что это такая уж хорошая идея.

"Погодите минутку, – осторожно заметила она. – Я ненавижу высоту, и у меня кружится голова на верхушках колоколен и небоскрёбов. Мой первый полёт и сразу десять часов в вышине! Не слишком ли это много для начинающей?"

"Вовсе нет, вовсе нет, – успокаивающе заверил мистер Ницше. – Вы даже не заметите, как взлетите, ведь движение такое мягкое, такое приятное. Это немного похоже, ну, дайте-ка подумать … о, да, на лёгкую океанскую качку".

Это был промах. "Лёгкая океанская качка" не являлась тем, на что купилась бы Ирина.

"Или на катание на качелях, – поспешно поправился он, осознав, какую оплошность допустил. – Вверх-вниз, вверх-вниз, вот и всё". И он грациозно помахал руками, совершив ими плавные и широкие движения.

"О, и это точно всё?" – горько произнесла она.

Много шума из ничего! Можно подумать, что мы были пионерами полётов, готовыми проложить новый маршрут. Эдакая семейная пара Блерио³⁵, собиравшаяся впервые перелететь Ла-Манш. "Тебе уже давно следовало полетать, ведь ты, наверное, единственная женщина в мире, которая до сих пор этого не сделала", – строго сказал ей я.

"Ничего страшного, пожалуйста, не торопите её, позвольте ей спокойно всё обдумать", – вмешался со своей примирительной улыбкой мистер Ницше, а затем, ободряюще кивнув Ирине, добавил, что он даже не сомневается, что мы скоро вернёмся и закажем билеты.

Однако этого ему показалось мало, и он искренне посоветовал оставить ему наши паспорта. Ведь в том случае, если мы, решив покинуть Берлин, всё-таки будем готовы вылететь в Россию, было бы неплохо получить латвийскую, литовскую и эстонскую визы, дабы мы могли "отбыть спешно, если захотим".

Что означало последнее, я не спросил. Я никогда не думал о том, что мне может "захотеться спешно отбыть" из Берлина, который всегда был моим любимым городом. Но ведь никогда нельзя предугадать, что тебе вздумается сделать после "кровавой чистки" – тем более что, по словам фрау Б., герр доктор и Оскар довольно-таки откровенно побеседовали с нами о прихотях и капризах гитлеровского правительства, пусть даже мы сами при этом почти ничего не говорили.

И хотя вам предстоит только пролететь над Балтийскими провинциями, не приземляясь и практически достигнув Полярного круга, вам необходимо получить визу для каждой из них. Любая страна хочет поиметь свой кусок пирога, независимо от того, разглядите вы её сверху или нет. И поэтому мы на всякий случай оставили наши паспорта.

Когда мы снова оказались на улице, нам оставалось пройти всего три квартала до офиса "Американ Экспресс". Поскольку в моём кармане наличествовали всего шестьдесят пфеннигов, мне было более чем любопытно, когда же прибудут из Амстердама эти несносные райземарки. Как же нелепо, что приходится покупать их в Амстердаме. Это всё равно что обращаться в Мексику всякий раз, когда ты хочешь в Америке обналичить долларовый чек.

Я занял своё место в конце длинной очереди, образовавшейся у кассы указанной компании, и медленно продвигался вперёд, пока клиенты, стоявшие передо мной, доказывали своё право получать местную валюту на четверть дешевле всех прочих. Когда же наконец я добрался до окошка, мне сказали, что пока из Амстердама по поводу моего запроса ничего не поступало. Мой заказ мог прийти со следующей почтой в два часа дня, а мог не прийти и до завтра.

"Но у меня не осталось наличных, что же мне делать?" – запротестовал я.

Кассир был слишком занят раскладыванием небольших стопок банкнот там, где ему было легче до них дотянуться, чтоб удовлетворить нужды всех, кто стоял позади меня, а потому не проявил ко мне никакого интереса.

"Просто принесите мне чеки, и я их оплачу", – не поднимая глаз, сказал он.

Чеки! Какого рода чеки? Я же ничего не покупал. Где мне их взять? То есть просто пойти в отель, или в ресторан, или в универмаг, или к кому-либо, кто занял тебе денег, и попросить их выдать тебе чек о том, что твой счёт закрыт (хотя он не был), вернуть этот чек в "Американ Экспресс", и там его оплатят? Элементарно, не правда ли? Но какие у меня были шансы получить подобные чеки за обед, сигареты и такси, если никто не знал, кто я такой?

Люди, стоявшие за мной в очереди, стали проявлять беспокойство. Они сердито смотрели на меня, и легонько касались локтями моей спины, и переминались с ноги на ногу, и всем своим видом показывали, что им всё равно, имеются ли у меня какие-либо марки и чеки или нет, лишь бы я им не мешал. Они не понимали, почему я продолжал стоять там, когда всем было очевидно, что у нас с кассиром не осталось никаких общих дел.

"У нас найдутся марки по сорок центов", – донеслась до меня из-за окошка небрежно брошенная фраза.

"Но каждый из моих дорожных чеков выписан на сто долларов. Если я обменяю один из них на сорокацентовые марки, то потеряю целых двадцать пять. В этом случае утро стало бы уж слишком дорогим. Не могли бы вы предложить мне что-то получше?"

Кассир пожал плечами, а женщина за моей спиной нетерпеливо воскликнула: "О, ради всего святого, перестаньте же так много болтать и отойдите. Дайте хоть кому-нибудь из нас шанс".

Это всё решило.

"Следующий, пожалуйста", – бросил кассир, и я неохотно уступил своё место у окошка, потерпев поражение в этой битве за марку.

"Я скажу вам, что нужно сделать", – промолвил напыщенного вида господин, который с сочувственным интересом слушал наш возбуждённый диалог. Он прошёл вместе со мной до лавочки, где сидела и ждала Ирина. "Просто пошлите домой телеграмму с просьбой выслать вам денег, и это всё исправит".

Я возмущённо на него воззрился. Увидев, что я не выразил восторга по поводу его совета, он буркнул: "Извините", – и оставил меня стоять перед моей женой несолоно хлебавши.

Мы походили по улицам, с вожделением разглядывая витрины магазинов. Никогда ещё различные товары не казались нам такими привлекательными. Только подумать, сколько денег Рейхсбанк смог бы пустить в оборот, если бы у нас имелась тогда кучка купюр, которые не жалко было бы потратить!

В конце концов пробило два часа, и мы вернулись к кассе, усталые и голодные, но с нетерпением ждущие следующего раунда. Поскольку на сортировку почты уходило некоторое время, мне было отнюдь не весело стоять и ждать, одним глазом наблюдая, как несколько сотен других клиентов без видимых трудностей получали свои райземарки, тогда как другой мой глаз внимательно следил за каждым ловким движением проворного кассира.

Внезапно он, посмотрев на часы, кое-что вспомнил и стал закрывать окошко. "В следующую кассу, пожалуйста", – вот и всё, что он произнёс.

У меня упало сердце. Он был единственным человеком в Берлине, который мог мне помочь, и сейчас он собирался пообедать. К счастью, прежде чем он успел уйти, к нему подошла девушка с почтой, и, что было ещё более удачным, он решил её всё-таки просмотреть. Увидев одно письмо, он заколебался. Окошко открылось.

"Да, ваши деньги здесь", – улыбнулся он мне.

Я вздохнул с облегчением и улыбнулся ему в ответ. Наконец-то мы были не на мели.

"Паспорт, пожалуйста".

"Но у меня нет при себе паспорта. Он в 'Интуристе' – ну, вы знаете, в советском туристическом бюро. Я обещаю, что …"

"Тогда извините. Я не могу выдать вам деньги без паспорта".

Окошко закрылось.

"Что случилось на этот раз?" – спросила Ирина, но слов у меня не нашлось, и, жестом позвав её следовать за мной, я помчался обратно в "Интурист".

Наших паспортов там не оказалось. Увы, мистер Ницше был невероятно активен и уже отправил их в эстонское посольство для оформления виз.

"Мне он необходим, чтобы получить ежедневную порцию райземарок, – драматично вскричал я. – Нет, нет, завтра не подойдёт. Прямо сейчас. Пожалуйста!"

"Вам повезло, что вы меня застали, – сказал он в своей обычной невозмутимой и учтивой манере. – Я как раз собирался пойти на обед".

Для одних возможность пообедать есть всегда, а для кого-то её нет! Но он сразу же взялся за дело и вызвал курьера, который был отправлен в эстонское посольство за нашими документами. И, дабы повысить эффективность работы своего офиса, он также попросил того захватить паспорта ещё нескольких человек, находившиеся там с той же целью.

Мы ждали. Мы рассматривали открытки, иллюстрированные журналы, буклеты для путешественников и рекламные проспекты, не произнося при этом ни единого слова. Мы ждали больше часа. Мистер Ницше давно уже улизнул перекусить и объявился вновь с тем довольным видом, который бывает у представителей любой национальности после хорошей трапезы.

Наконец курьер вернулся. Он бросил на стол несколько паспортов разных стран и вышел. Мистер Ницше, разговаривая в этот момент на незнакомом языке по телефону и делая это всё быстрее и быстрее, принялся рассеянно их перебирать. И только повесив трубку, он уделил достойное внимание их сортировке.

Мне стало казаться, что наших там нет. Это было правдой. Мы все трое, кинувшись к двери, попытались окликнуть курьера, но этот проворный малый как раз завернул за угол на своём велосипеде.

Опечаленный мистер Ницше вернулся к своему столу и набрал номер. Дождавшись соединения, он оживился и ободряюще нам кивнул.

"Он сейчас говорит по-эстонски", – любезно сообщила мне Ирина, очевидно, не желая, чтобы я почувствовал себя забытым.

"Мне всё равно, как и что он говорит. Какой бы язык он ни использовал, не требуется полчаса, чтоб сказать: 'Верните эти паспорта'".

Наконец он завершил беседу. О, да, в эстонском посольстве сообщили курьеру, что наших паспортов там нет. Они работали не менее эффективно и уже успели отослать их литовцам, как обычно делается в таких случаях.

Итак, ещё один курьер, ещё более пространные инструкции, ещё одно долгое ожидание. Была почти половина пятого. А что, если "Американ Экспресс" закроется и у нас всё так же не будет денег?

"Я страшно голодна", – тихо произнёс рядом со мной чей-то голос. На флоте это прозвучало бы как яростный вопль: "Когда же нам дадут жрать?!"

В конце концов вернулся второй курьер. Я встал перед дверью, чтобы он не смог от нас сбежать. У него оказались наши паспорта.

"Теперь вам нужен лишь ещё один штамп – латвийский", – объяснил мистер Ницше, и я на миг испугался, что тот хочет, чтобы мы подождали и его. Я уподобился атлету, завершавшему эстафетный забег и ожидавшему эстафетную палочку от товарища по команде, выходившего на финишную прямую, и, когда тот передал её мне, я уже бежал, крепко сжимая в руке паспорта и красноречиво махая Ирине, тогда как она отчаянно пыталась от меня не отстать. "Давай, быстрее", – орал я, пока мы лавировали в потоке авто и ловко уворачивались от велосипедов.

Когда мы примчались к офису компании, наружная дверь уже медленно закрывалась. "Подождите, подождите минутку, – завопил я, просовывая ногу между дверью и порогом и придерживая её локтем. – Я обязан раздобыть хоть немного наличных, слышите!" Протиснувшись внутрь, я на полной скорости рванулся к кассе. Кассир как раз переодевался в свой собственный пиджак, собираясь идти домой.

"Вот паспорт, – выдавил я, тяжело дыша. – Сто марок, пожалуйста".

Потребовалось десять минут, чтобы найти кого-нибудь, кто смог бы снова открыть сейф, но в конце концов всё было сделано, и эти неуловимые деньги действительно оказались в моих руках – марки за двадцать девять с половиной центов, которые я мог бы купить дома за двадцать шесть, но сейчас, как ни странно, это уже не имело особого значения.

Мы начали свой день с желания отыскать прессу, которой решили надеть намордник, но теперь были годны только на ужин и постель. Какая оплошность со стороны рекламного агентства, обслуживающего туристическое бюро нашего родного города, что оно не включило в свои материалы описание захватывающей битвы за райземарку – каждое утро ровно в десять, – частенько быстрой и короткой, но иногда продолжающейся на протяжении всего дня.