Loe raamatut: «Былое сквозь думы. Книга 1», lehekülg 16

– Беда, Кайман, – заорал вновь прибывший, обращаясь к одноглазому. – Паркер убит в ущельи, а мастер Вель сказал, что против нас выступил хорошо вооружённый отряд приисковых добровольцев.

Это была очень неприятная новость для бандитов. Они в волнении повскакивали с мест, а из дальнейших разговоров я понял, что не дождавшись пристреленного нами бандита, Кайман этой ночью отправил в Олд-де-Бирс нового лазутчика, который встретился там с продавшимся полицейским, узнал от него о неудаче с ограблением и о создании отряда самообороны, а на обратном пути по нашему же следу обнаружил труп Паркера. Страх за собственную шкуру не позволил шпиону в одиночку выследить наш отряд. Он, сломя голову, примчался прямо на ферму, так ничего и не узнав о моих товарищах.

– Спокойно, парни, – перекрывая гвалт, заорал главарь, – мы немедленно выступим и передушим приисковых кротов, а их шкуры пустим на штаны.

Бандиты, воодушевлённые кровожадным призывом, оживлённо засуетились, забыв о каких-то бродягах, и я беспрепятственно протиснулся к порогу, готовясь вместе с Джеки покинуть под шумок этот разбойничий притон.

– Кайман, а откуда здесь этот пронырливый итальяшка? Я его неделю назад видел на прииске, – вдруг изумлённо закричал бандитский лазутчик, хватая Джеки за рукав.

Это было неожиданностью, и не только для меня. Головорезы, прекратив сборы, недоумённо вылупились на своего товарища, уже тащившего Джеки на середину помещения. Наша разведка грозилась перейти в бандитское опознание, однако мне повезло опомниться первым. Схватив с края стола бутылку, я расколол её о череп памятливого негодяя, а ударом сапога сбив с ног ещё одного мерзавца, образовал небольшую свалку у выхода.

– Беги, Джеки! – приказал я, жертвуя собой.

Юный соратник пулей выскочил за дверь, и я очень надеялся, что он легко сумеет преодолеть ограду фермы и подать сигнал опасности нашим товарищам, если только они не сняли наблюдение с этого объекта.

Из-за спешки меня били не долго и без усердия. С допросом Кайман тоже решил повременить до завершения разгрома нашего отряда.

– С тобой я поговорю не торопясь и в спокойной обстановке, ползучий гад, – пообещал он и приказал заточить в уже знакомую кладовку.

Меня даже не стали вязать, а мякинным мешком бросили в тухлую темноту, где уже поджидал расторопный Джеки. Я ему сделал серьёзное физическое замечание о недопустимости промедления при совершении побега и впал в тягостные раздумья о своей незавидной судьбе.

Под вечер нас приволокли на допрос. Кайман и его вонючий трибунал сидели за столом ощетинившимися псами, готовыми вцепиться нам в глотку, и поэтому встретили не так приветливо как днём, не предложив даже присесть. По всему было видно, что бандитская вылазка не принесла желаемого результата, и у головорезов явно чесались руки выместить всю скопившуюся злобу на нас.

– Собака с прииска, у тебя только два выхода, – даже не ударив, сразу предложил одноглазый. – Или ты расскажешь, что затевается против нас на прииске и начнёшь работать на меня как мистер Вель, или я тебя даже не буду вешать, а посажу в бочку с крысами, – и он указал в угол, где в клетках сидело несколько голохвостых тварей с голодным блеском в злобных глазах.

Я угрюмо молчал, невидяще впериваясь в сереющее сумерками окно, а моё сердце обливалось кровавой слезой отчаяния.

– И учти, – вновь заговорил палач, – если ты откажешься от сделки, то мы сначала на твоих глазах повесим итальяшку на ремнях из его же кожи, чтобы его смерть была на твоей паршивой совести.

– Я не смогу стать презренным предателем, а ты средневековым изувером, – наконец вымолвил я, цепляясь сознанием за мифы о благородстве разбойников.

– Ещё как сможем, и ты, и я, – заверил Кайман и поставил на стол клетку с крысой.

– Но есть же бог, – вспомнил я о вседержателе, – он не допустит невиновного до недостойной человека смерти.

– Если ты надеешься на вшивый отряд с прииска, то от него нет и следа на десяток миль окрест. Да и мои парии надёжно охраняют подступы к ферме. Так что не заставляй ждать своих маленьких друзей, а скорее выбирай рацион питания для них, да не забывай о макароннике, – и он, осклабившись и встряхнув клетку, длинно плюнул в сторону Джеки.

– Мне нужно подумать.

– Думать некогда, так как твой юный друг уже готов наложить в штаны.

Джеки действительно выглядел не совсем бодро, но ещё вполне опрятно, черпая силы в наглядном примере моей железной выдержки.

– В крайнем случае, я могу оставить итальяшку в живых и сделать из него связного между мной и полицейским, но, скажу открыто, мне хотелось бы заполучить в сообщники такого матёрого старателя как ты. Ведь макаронник для серьёзного дела пока не годится, а с полицейским не очень-то охотно делятся на прииске радостью по поводу найденных алмазов. К тому же он не расторопен этот Вель, и мы несём убытки, хотя регулярно платим ему кругленькую сумму, – довольно здраво рассуждал Кайман, не повышая на меня голоса.

Мне страстно захотелось вывернуться из щекотливого положения, но не упав в грязь лицом, а за счёт какого-либо компромисса, неизбежного при всяком переговори ном процессе.

– Сначала поговорим о безопасности юноши, – начал я игру.

– Я лучше умру, но не предам товарищей, – вдруг выкрикнул высоким гневным голосом мой неопытный, но храбрый друг. – Мама чао!

Этот всплеск юного максимализма мгновенно взбесил одноглазого и положил конец допросу.

– Гарри, готовь свои ножи, будем спускать шкуру с молодого осла, а ты, Санчес, вяжи старого мерина, чтобы не путался под ногами, – скомандовал Кайман, засучивая рукава.

И не успел я осознать всех последствий выступления неоперившегося итальянского орла, как был намертво приторочен к массивному деревянному креслу в углу комнаты, а Джеки брошен на пол со спущенной с плеч рубахой.

– Последний раз спрашиваю: согласен ли ты на моё лестное предложение? – зловеще обратился ко мне Кайман. – Ты не только сможешь спасти ваши сраные жизни, но и без особого труда сколотить состояние. Я ещё могу простить макаронника.

– Нет, – заорал Джеки, как будто спрашивалось и его мнение. – Грязные шакалы, вы никогда не купите нас!

Вот так торопливый молокосос распорядился и моей жизнью, лишив возможности первоначального словесного манёвра и выбив из рук инициативу.

– Приступайте, – скрипнул зубами одноглазый африканский крокодил, длинно и зло выругавшись по-португальски. – Но не торопитесь, пусть приятель Дик полюбуется на плоды своей несговорчивости, может поумнеет.

И два озверевших бандита навалились на мальчика, распластав его на заплёванном полу, а Гарри, сев верхом на тщедушное тельце, всадил нож в спину итальянского патриота и сделал первый надрез. Алая кровь брызнула из-под бандитского клинка и тонкой струёй стекла под ноги садистов. Стоны и рыдания заполнили эту камеру пыток, и я не смог далее спокойно взирать на чудовищное надругательство над незрелой жертвой героизма и преданности моральным устоям. Взревев разъяренным барсом, я пытался высвободиться из пут, но упав вместе с креслом как обессилившая муха в силках паутины, начал терять связь с действительностью и самим собой. Это тогда-то я и начал седеть и дёргать левым глазом в последующие критические минуты жизни.

* * *

Мастера Веля линчевали всем прииском. Народ принарядился ради такого праздника, а Хромой Джошуа сбросил цены на спиртное.

Тучное тело оборотня-полицейского вздёрнули на самой высокой мимозе Олд-де-Бирса, да так и не снимали трое суток, пока его поганые кости, очищенные от жирного мяса прожорливыми стервятниками, сами не осыпались с дерева осенней листвой и их не растащило по всей Африке голодное шакальё. Изменник сполна получил по заслугам.

Благодарные старатели взяли наш небольшой отряд на полное содержание, а мы, в свою очередь, сумели обеспечить спокойную жизнь Олд-де-Бирса. Правда, по-прежнему не проходило недели без драк и поножовщины, но лишь среди друзей и на виду всего общества. А мы судили хоть и сурово, но крайне справедливо, поэтому случались и такие периоды, когда излюбленные народом мимозы по краям прииска подолгу сиротливо стояли без праздничной мишуры из фиолетовых тел оборванцев.

В отряде я установил твёрдую воинскую дисциплину и уставной порядок, утвердив себя в звании капитана. Старине Полю Поттеру я присвоил звание капрала и полностью положился на него в вопросах несения службы. Себе же, как всегда, я оставил всю черновую работу: проведение строевых смотров и отрядных учений со скачками и стрельбой. К этому времени наш отряд пополнил свой арсенал новейшими ружьями систем «Винчестер», «Мартини-Анри» и «Уэттерли», поэтому мне много времени приходилось уделять пристрелке оружия в различных стадиях готовности собственного организма. Словом, как и у всякого заботливого командира, забот у меня хватало, и мой вестовой, Джокиаро Кафиеро, быстро оправившийся от ножевых ранений, сбивался с ног, едва успевая передавать мои приказы и распоряжения капралу Поттеру.

После разгрома группировки Каймана, новых бандформирований на контролируемом нами участке не появлялось, и мы спали спокойно, твёрдо уверенные в завтрашнем дне. Добрая слава о нас катилась от крааля и до крааля, и многие волонтёры жаждали встать под наши знамёна. Я, в принципе, не возражал, подумывая о продвижении по служебной лестнице наших ветеранов, но прижимистые старатели наотрез отказались увеличить ассигнование отряда, поэтому нам нехотя пришлось нести службу прежним составом. Но мы так свыклись с оружием и походной жизнью, что на земляные работы в копях уже не поднималась рука.

Однако мирная жизнь для нас скоро закончилась. Из Трансвааля и Оранжевой республики до Олд-де-Бирса стали доползать слухи, что между свободными бурами и алчными британцами началась настоящая война. Близко зная англичан, я нисколько этому не удивился и никак не мог остаться в стороне от настоящих боевых действий. Вопрос, на чьей стороне воевать? – был мною разрешён в приказном порядке, и хоть прямого принуждения не было, все мои подчинённые решили воевать в рядах добровольческой армии буров, люто ненавидя железную дисциплину регулярных войск Королевства.

В Трансвааль на помощь президенту Крюгеру мы выступали на рассвете. Я приказал своим орлам проверить вооружение и готовность лошадей к походу, а сам остался в палатке приводить в порядок секретную документацию отряда. Документация состояла из кипы чистой бумаги и одного рапорта, который я заставил написать Поля буквально через неделю после известных событий на ферме Якобсдоль, утверждая таким образом чёткую отчётность во вверенном мне подразделении. Капрал Поттер, правда, долго сопротивлялся нововведению и извёл не один фунт бумаги, переписывая непонравившиеся мне места, но всё же под конец, с божьей и эленкаценбогеновской помощью, выстрадал этот важный документ. И сейчас, после нашего объявления англичанам войны, я с удовольствием перечитывал скупые строки исторического донесения, написанного с требованиями строжайшей секретности, то есть без имён и дат.

«Капитану регулярных войск гарнизона

от капрала тех же войск

РАПОРТ

Выполняя последнюю волю командира, я принял командование на себя и пролежал с добровольцами во рву до глубокой ночи, ничего не замечая вокруг. Ночь мы коротали вместе с лошадьми в апельсиновой роще, горюя о судьбе начальника и напрасной гибели его молодого спутника. Утром я вместе с фальшивым немцем вновь посетил ров, где и залёг под предлогом наблюдения (в этом месте слово «фальшивый» было зачёркнуто и написали «некоренным»). Основные силы так и не выползли из рощи, чистя коней и оружие. Каждый понимал, что песенка командира спета, а если он к тому же ещё и жив, то завидовать этому не стоило. А когда со стороны прииска на ферму проскакал человек, мы и вовсе похоронили наших разведчиков, и я решил податься к дому за подмогой. Помешал задуманному мой немецкий помощник истинной национальности и я, вняв его совету, скрытно переместился со всем отрядом к дороге за фермой, по которой прошлым вечером гнал стадо коров пастушок. Где-то в полумиле от фермы, среди высоких трав и акаций мы обнаружили прохладный ручей и стадо рогатой скотины на берегу, которое взяли в оборот, связав надоедливого пастуха. В правильности дальнейших действий я сильно сомневался, но пошёл на поводу и у другого немца, горячо поддерживающего план своего земляка. Пьяный француз вылез на пригорок обозревать окрестности, а все остальные начали рубить колючий кустарник, который по-нашему называется «подожди немного». Мы все ободрались в кровь, но когда начали привязывать колючки к коровьим хвостам, то поранились и того значительнее. Только братья отделались лёгкими царапинами, так как крепили в это время к рогам скотов динамитные патроны. Совсем стемнело, когда из охранения приплёлся проспавшийся француз и сказал, что бандитская шайка кого-то искала в апельсиновой роще. Тогда и я понял, что пора вмешаться, к тому же почти совсем стемнело. Мы медленно погнали стадо к ферме, сдерживая коровью прыть до мелкого галопа и не позволяя животным особо распускать вооружённые хвосты. Лишь возле бандитского логова мы подожгли фитили динамитных патронов и пустили эти рогатые мины к родным хлевам. Коровы быстро поняли свою задачу и, погоняя себя колючими хвостами, так ударили по дороге к дому, что из-за пыли не было видно не только тлеющих фитилей, но и нас, смело прикрывающихся взбесившимся стадом. Всю дорогу я боялся, что глупые животные начнут рваться ещё до фермы. Но немцы рассчитали всё верно, несмотря на всю мою посильную помощь. Рогатые мины начали срабатывать только в воротах, а наиболее прыткие прямо во дворе. Пока мочалило скотину, мы не ввязывались в бой. Зато когда от стада осталось мокрое место, то вволю постреляли по недобитому противнику. Наши коровы много чего разнесли в куски, поэтому бандиты смело бросались под пули, предпочитая сохранить себя для могилы целиком. Догадливые близнецы вовремя надумали заскочить в дом, но ничего стоящего там не обнаружили, лишь прикончили главаря банды и его приспешников, а заодно освободили нашего дорогого командира и живого итальянца, правда, немного оцарапанного. Наш капитан вёл себя в плену достойно и несгибаемо. Когда его откачали, он снова принял командование на себя и довёл дело до победного конца, разорив ферму и пустив хозяина голым по миру. На этом и закончилось боевое крещение нашего славного отряда. И всё это истинная правда, видит бог!»

Глава 7

КОГДА МЕДИЦИНА БЕССИЛЬНА

Соединённое Королевство не первый раз лезло в драку с бурами. Как только голландцы обжили плодородные земли мыса Доброй Надежды, а в недрах Южной Африки обнаружились золото и алмазы, Англия без стеснения водрузила над Кейптауном свой цветастый Юнион-Джек и, образовав Капскую колонию, вытеснила переселенцев к Оранжевой реке. Упорные и жизнестойкие буры основали в бассейне реки независимую Оранжевую республику и взялись за оружие, но были биты при Бум-Плаатсе. Однако настойчивые первопроходцы и тогда духом не пали, а вновь продвинувшись вглубь континента, основали на реке Вааль ещё одну независимую республику Трансвааль. Королевство на это самовольство не стало смотреть сквозь пальцы, а решило более основательно разобраться с бурами и ударило по ним с истинно колониальным размахом. И буры изо всех сил начали сопротивляться, принимая в свои вооружённые ряды добровольцев со всего света – ведь по миру всегда шатается изрядное количество крепких парней, желающих подраться с кем бы то ни было.

Виной кровопролития явились алмазы на землях буров. Но можно понять и королеву Викторию, бескорыстно желающую прирезать в довесок к туманным островам кусок жирной заморской земли и не позволявшую сделать то же самое каким-нибудь голландцам или французам. Конечно же, будет справедливее, если старая и добрая Англия, уже имеющая опыт принудительного усыновления, возьмёт под своё крыло чужих детей, нежели, скажем, стеснительная Голландия, которой и без того хватает хлопот с собственными наводнениями. Примерно так думал каждый англичанин, не понимая глупого упорства буров и безрассудности иноземных волонтёров. Переселенец же смотрел на это дело со своей колокольни, а посему война являлась необходимой реальностью для обоих.

Прибыв в Преторию, столицу Трансвааля, я прямиком направился к президенту, и дядюшка Поль принял меня незамедлительно. Усталый глава республики произвёл на меня неизгладимое впечатление своим величественным обликом мудрого мыслителя. Неспешными движениями и атлетическим сложением он напоминал грозное животное с холодной кровью, гнев которого растёт медленно, но выплеснувшись, уже не знает границ. Высокая чёрная шляпа и простая, вышедшая из моды одежда, не вызывали снисходительной ухмылки, а, наоборот, вселяли доверие, подчёркивая целенаправленность и решимость президента, не отвлекающегося на внешнюю броскость показного впечатления. Он был прост, как земля.

– Кто вы и что вам угодно? – спросил президент, лёгким наклоном головы отвечая на моё приветствие.

– Американец Дик Блуд, желающий драться с врагами вашей республики, – лаконично ответил я и добавил: – Как и весь мой отряд волонтёров.

– Это похвально, но сражающаяся республика не сможет в данное время оплачивать ваши услуги, – вздохнул он.

– Моя кавалерия на первых порах будет сражаться и без звонкой поддержки конников Святого Георгия, – пошутил я, намекая на образ небесного всадника, оттиснутого на золотом фунте.

– Достойный ответ, мистер Блуд. Если богат, то честен, – улыбнулся президент. – Поступайте в распоряжение генерала Вильжуэна, и да хранит вас бог!

Таким образом мой отряд влился в армию буров и на полях сражений принял активное участие в конвоировании и охране обозов, покрывая себя славой тыловых гвардейцев.

В первых же боях под Ледисмитом я был ранен в бедро, невесть как залетевшей в обоз пулей, и направлен в полевой госпиталь. Капрал Поттер, принимая командование отрядом, тепло попрощался со мной:

– Дик, – опечаленно сказал мой боевой друг, – при теперешнем состоянии медицины вряд ли ты выживешь, но если вернёшься назад почётным инвалидом без ноги, мы вновь, как один, встанем под твою команду.

Я уронил слезу на носилки и ещё долго умилялся прямоте искреннего слова своего бесхитростного заместителя.

Военный госпиталь буров был расположен за грядой невысоких холмов и состоял из трёх больших палаток. На одной из них полоскался белый флаг с красным крестом, предупреждая неприятеля о мирном назначении объекта. В палатках на походных кроватях, носилках, а то и просто на одеялах стонали, бредили и тихо отходили раненые. Наряду с бурами и добровольцами, в госпитале оказывали помощь и английским королевским стрелкам, чья форма хаки, цвета дикого каштана с испанским табаком, непривычно резала глаза, и шотландским горцам, даже в Африке не изменившим своему национальному пристрастию к белым гетрам, башмакам с пряжками и клетчатым юбочкам-кильтам. Меж ранеными проворно сновали санитары из выздоравливающих и милосердные сёстры: жёны и сестры буров, подруги авантюристов, и женщины, чьи судьбы никак не вязались с домашним хозяйством. Они разносили чашки с бульоном, сосуды с карболовой кислотой, ставили компрессы и делали перевязки.

Госпиталем заведовал доктор Прост, хирург-голландец из Дортрехта. Он ампутировал конечности, извлекал пули и осколки, зашивал раны и накладывал швы с хладнокровием привыкшего к чужим страданиям человека. Прокалив на спиртовке инструменты, он проводил сложнейшие операции без наркоза, а из антисептических средств в его распоряжении были лишь раствор сулемы для обработки чужих paн да мыло для собственных нужд. Перевязочным материалом в основном служили голландские простыни да нижние юбки дам, а вместо порошков и капель доктор назначал одну и ту же диету:

– Лёгкие супы и сырые яйца, – уверенно говорил он, осматривая раненого, – и побольше сода-виски. Солдатский организм постоит за себя сам, не пройдёт и недели, как вы запроситесь в бой.

Несмотря ни на что, многие раненые действительно выживали и вновь уходили на передовую. Вселяемый хирургом оптимизм помогал встать на ноги, а закалённый суровой жизнью организм сам зализывал раны, не надеясь на достижения современной медицины.

Я лежал в палатке у выхода послеоперационным героем. Лекарь Прост довольно ловко извлёк пулю из бедра, а пока я находился в шоке, успел зашить рану. Он уже объявил, что я скоро буду бегать быстрее лани, а когда влил в меня изрядную порцию виски, в это поверил и я. Со временем боль отступила, и я сумел уснуть, крепко и без сновидений, но не навсегда. На другой день мне подали чашку бульона, и я начал восстанавливать свои силы.

Примерно через двое суток, я вдруг заметил, что за мной ухаживает одна и та же сестра милосердия. Ещё через сутки я начал узнавать её издали, а на следующие уже оценил как вполне здоровый мужчина. Сестре было двадцать с небольшим, но глухое чёрное платье и белый чепец, скрывающий каштановые пряди волос, делали девушку старше и богобоязливее. Милосердное создание относилось к раненым заботливо, но строго, не допуская грубых шуток и иных намёков солдатского толка со стороны подлечившихся. Её карие глаза излучали дружескую приветливость, а милое круглое личико всегда выражало озабоченность вашим состоянием. Гибкий стан легко склонялся над раненым, а ловкие руки умело поправляли то сползшую повязку, то размотавшийся бинт, не причиняя при этом ни капли боли. Сестра мне начинала нравиться, но вовсе не как родственница или, скажем, Наати на первой стадии знакомства.

– Скажите своё имя, милосердная сестричка, чтобы я знал за кого молиться богу, – как-то слабым голосом попросил я, бессильно откинувшись на соломенную подушку.

– Аньес Ка, – просто ответила девушка, слегка улыбнувшись мне, и заспешила дальше

– Милая Аньес, – в другой раз остановил я нашу милую сиделку не менее безнадёжным голосом, – не могли бы вы написать за меня письмо моим дорогим родителям?

– С удовольствием, – откликнулась девушка, подозрительно оглядывая мои руки, – как только выпадет свободная минута, я принесу вам бумагу и карандаш.

Я несколько приуныл, так как в боях и походах напрочь забыл, что письма не пишутся ранеными ногами. Тогда к чему мне писарские принадлежности, если оставит Аньес меня с ними наедине? Чуть ли не четверть века ничего кроме долговых расписок не писал, а тут решил прикинуться сочинителем. Лучше бы безо всякой романтики попросил утку.

Тем не менее, я стал следить за собой и даже подравнял тесаком свои усы и бороду, после чего моего ближайшего соседа унесли к доктору зашивать ещё раз, так как у несчастного при виде моей причёски от приступа истерического веселья разошлись швы. Когда же хирург любезно подарил мне осколок зеркала, я и сам чуть не сошел с ума, встретившись со злобным взглядом звероподобной морды с клочковатым волосяным покровом на черепе. Рыжая борода смотрелась овечьим охвостьем и являла пример хронически запущенного стригущего лишая. Мне стало нехорошо, и я вновь кликнул доктора.

Милый хирург отдал мне осколок скальпеля и дал на время свои ножницы, а с помощью санитаров я помолодел до уровня своих естественных лет. Голова моя теперь представляла мелкоостриженый круглый шарик, а голый подбородок, давно не видевший солнца, так неприлично блестел, что казался инородным телом на моём мужественном загорелом лице. И мне стало жаль себя. Вместо израненного в боях сурового командира, на койке валялся какой-то проходимец в самом расцвете своих розовых лет, способный разве что строгать детей, но никак не кормить их. В таком виде я мог вызвать у Аньес лишь тёплые материнские чувства, но ничего более.

Как я ошибался! Она примчалась без приглашения, едва стих смех в палатке, и принялась до срока перебинтовывать ногу, не торопясь и косясь на меня карим оком. Я лежал бревном, глядя на дырки в крыше палатки, и краснел, как нашкодивший в церкви юнец.

– А я думала, у вас куча внуков, – робко произнесла девушка.

– Чёртов доктор опасается холеры и принуждает всех стричься, – небрежно бросил я, пропуская внуков мимо ушей.

– Всё может быть, даже эпидемии, – согласилась Аньес с действиями врача, – надо слушаться доктора.

– Мы и слушаемся. Даже не знаю, как я выгляжу после такой обработки, – соврал я.

– Вы очень помолодели. Жена обрадуется такой перемене.

– Ни жены, ни внуков у меня нет, – позволил я коснуться своего семейного положения. – С пятнадцати лет то в седле, то в окопах. Никто меня не ждёт, кроме родителей, – вновь слегка приврал я.

– Правда? – повеселела Аньес. – А как ваше имя?

– Дик Блуд, капитан истребительной команды, – и я смело посмотрел на девушку.

– Очень, очень приятно, – защебетала она. – Такой молодой, а уже начальник коммандо, – она не удержалась от женской лести.

– Война не смотрит на возраст, – изрёк я истину, но не стал разглашать структуру армии буров, и хоть коммандо на тысячу человек больше моего отряда, но командир и при одной боевой единице всегда единоначальник и к женскому сердцу ближе

– И меня война неожиданно застала у брата в Претории. Он тоже где-то воюет, а я, как могу, ему помогаю, – с лёгкой грустью произнесла Аньес.

– Завтра-послезавтра и я буду на передовой. Мы дадим по шапке этим Томми!

– Что вы, что вы! Сначала нужно полностью поправиться, вы ещё успеете повоевать, – она даже испугалась моему быстрому исцелению.

– Ну, это как определит доктор, – согласился я охладить свой боевой задор и спросил: – А вы из Амстердама?

– Нет, из Парижа. Я француженка. Это мой брат служит советником у генерала Вильжуэна, а я так не вовремя приехала навестить его.

– А-а, генерал Вильжуэн. Знаю, знаю. Я тоже служу под его началом. Занудный старикан, но столковаться можно, – ни с того, ни с чего понесло меня.

– Но генерал вовсе не стар, – возразила Аньес, глядя на меня красивыми, но умными глазами.

– У нас, фронтовиков, свой отсчёт времени, – вывернулся я и перевёл разговор на мирные рельсы: – Вы каждый день ухаживаете за ранеными?

– Вообще-то да, но если много раненых, то приходится дежурить и ночью.

– Война не щадит даже женщин.

– Порою и детей.

– Не дай бог.

–И не говорите, – и так далее в таком же духе, так как наконец-то я нашарил её руку и стал нежно тискать, перебирая тонкие пальчики.

– Мне пора к больным, – очнулась Аньес, когда я попытался погладить её колено.

– Аньес, не оставляйте меня надолго, – заспешил я с просьбой.

– Я обязательно приду, Дик, – твёрдо пообещала девушка и упорхнула из палатки.

С этого дня мы стали видеться почти каждый день, и в условиях военного времени наши отношения стали развиваться без излишней сентиментальной волокиты и пошлого жеманства. Мы перешли на «ты», и я уже смело гладил её платье значительно выше колена, тем более, что у лежащего рядом со мной раненого в голову шотландца, по словам доктора, развивался страбизм, и бедняга окосел в противоположную от нас сторону.

Аньес усердно подкармливала меня, а я в ответ на заботу стал понемногу передвигаться на костыле, хотя раненая нога ещё плохо сгибалась. Порой в прогулках за палатками меня сопровождала нежная француженка, и я успел присмотреть укромное местечко под баньянами для более предметной беседы с девушкой, хотя ещё и не был полностью готов к естественному откровению телесной близости.

Не раз и не два касались мы с ней в наших долгих вечерних разговорах личной жизни, но никогда не строили планов на будущее, тем более, что мою подружку в Париже поджидал жених, а мне брать на себя лишнюю обузу было не к спеху. Мы просто подходили друг другу, как одного поля ягоды, но из разных корзин. А в военное время, когда пуля стережёт тебя за каждым углом, люди сходятся быстро, особенно, если подворачивается женщина. Причём, особенно везёт некрасивым. Они не попадаются на крючок долгой привязанности, а идут нарасхват, только давай. Но если природа наделила женщину лицевой частью несколько отличной от медного рукомойника, то начинаются осложнения, как и с любой частной собственностью. Не родись красивой, предупреждает народ, а родись хоть сопливой, но в нужный момент уступчивой, тогда и счастье огребёшь лопатой. Всегда найдётся такой жаждущий, что раз припав к доступному источнику, искать другой уже поленится.

В случае с Аньес было наоборот, но её счастье гнездилось уже в Париже, а в нашем госпитале шатающихся без дела было не так и много. Так что мы ворковали без постороннего завистливого глаза, и я советовал Аньес сменить форму одежды на более подходящую для наших южных широт. Девушка вняла моему совету, и скоро на прогулках я мог опереться рукой не только на складки строгого платья, а непосредственно на хорошо развитую мускулатуру кокетливо отставленных назад прохладных полушарий казённой части сестры милосердия. Для этого мне, правда, приходилось применять некоторую сноровку, залезая под юбку сверху, но зато, ощущая ладонью такую надёжную опору, я передвигался почти что строевым шагом. Аньес обычно первую четверть мили делала мне замечание о несдержанности, и тогда я лез к ней за пазуху, находя там не меньшее утешение и опору при ходьбе. Её упругие телесные гроздья так уютно помещались в моих ладонях, что мы немедля забывали о пользе моциона и долго стояли у какой-нибудь пальмы, хотя я и предлагал не терять зря времени и ненадолго прилечь. Аньес весело смеялась, но упорно водила меня за нос, не пуская под юбку снизу. Я, будучи раненым героем, обижался, но сломить сопротивление сестрички не мог, а догнать тем более.

– Аньес, – как-то начал я очередной серьёзный разговор, – что рвёшься как коза из-под ножа мясника? Время идёт, мне скоро в бой, а мы с тобой всё ещё топчемся на дороге в воскресную школу. Пора уже и причаститься.

– Дорогой, тебе вредно волноваться, ведь раненая конечность ещё не способна выполнять свою основную функцию, – полезла она в медицинские бредни, уходя от прямого ответа.

– Нога оставшимся членам не помеха, – здраво рассудил я. – И моего здоровья хватит не на один раз, если с умом.

– Милый, но я не могу в собачьих условиях. По крайней мере нужна постель или хотя бы кресло.

– Аньес, если бы наши предки ждали изобретения кровати, жизнь на земле так и не зародилась бы.

– А я и не хочу родить, – наконец-то девушка высказала наболевшее.

– Ну и не рожай, – просто посоветовал я, – к чему спешить. Но некоторые вставать не успевают, – я вспомнил педагогическую деятельность Сисинии, – а всё как в песок, никакой первородной радости.

– Бывает и так, – согласилась Аньес, – но я знаю свои репродуктивные способности, а поэтому не хотелось бы лишний раз преподносить будущему мужу нечаянный сюрприз.