ПрофАН и синяя тетрадь

Глава 1

«Проф. АН и синяя тетрадь»

Глава I

– Дядя Арик, что такое клевретка? – облизывая ядовито-карминный петушок на палочке и деловито визажируя черным маркером дорогую итальянскую куклу, спросила темноволосая, стриженная под мальчика девочка лет шести в желтом льняном комбинезончике у мужчины, вошедшего в просторную прихожую четырехкомнатной квартиры. Она находилась на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома так называемой «сталинской» планировки. Тот, кого только что назвали дядей Ариком, снял довольно поношенный пиджак из терракотового меланжа, три года назад бывший дорогой итальянской брендовой вещью, небрежно приткнул его между шкафом-купе и банкеткой и прямо в уличной обуви прошел в гостиную, где, кроме девочки с куклой, находилась хрупкая пожилая дама в сиреневом шелковом халате с золотыми драконами. Кресло-качалка тихонечко поскрипывало, когда дама шевелила рукой, перелистывая книжные страницы.

– Не отвечай ей, дорогой, – не отрываясь от книги, сказала дама. – Во-первых, сначала ты должна поздороваться, – не переставая читать, обратилась она к девочке.

– Bonne soirée. Дядя Арик, что такое клевретка? Что будет во-вторых?

– А во-вторых, тебе пока не нужно слово клеврет в женском роде, потому что оно не имеет никакого отношения к итальянской борзой, которую мама пообещала тебе ко дню рождения.

– Добрый вечер, мам, здравствуй, Горошинка, – он поочередно поцеловал каждую из них в макушку. – Мне кажется, Мусе не понравится то, чем вы тут занимаетесь.

– Ты что же против наших занятий французским? – дама в халате наконец-то оторвалась от чтения, переложила с подлокотника на страницу изящную серебряную закладку в виде стрекозы и захлопнула книгу.

– Бодлер, – прочитал вслух ее сын, – надеюсь, вы с Горошинкой не учили это наизусть?

В ту же секунду ребенок в ответ услужливо продекламировал:

– Mais les vrais voyageurs sont ceux-là seuls qui partent

Pour partir; coeurs légers, semblables aux ballons,

De leur fatalité jamais ils ne s’écartent,

Et, sans savoir pourquoi, disent toujours: Allons!

– М-да, никто еще не сумел отклониться от своей смерти. Муся будет несказанно рада этим вашим «ballons-allons». Вообще я не про Бодлера, а про это, – он обвиняющим жестом указал на исчерканное кукольное лицо. Его мать хотела что-то сказать, но ей помешал звонок в дверь.

– Твоя мама как всегда вовремя, – устало улыбнулась Полина Петровна. – Сто лет знаю Мусю, и ни разу на моей памяти они никуда не опоздала.

Полина Петровна встала с кресла, опираясь на протянутую руку сына, и прежде, чем он пошел открывать дверь, поцеловала его в щеку, оставив на ней слабый помадный след вишневого цвета – даже одна у себя дома она непременно наносила макияж с раннего утра сразу же после умывания. И помыслить не могла сесть завтракать или померить давление, пока тщательно не накрасится. Все, хорошо знающие Полину Петровну или, как чаще всего ее называли близкие, – ПэПэ, не переставали удивляться этому, на обывательский взгляд, бессмысленному ритуалу. Однако сорок четыре года безупречной службы в областном театре оперы и балета сперва примой-балериной, затем хореографом и, наконец, на сегодняшний день – заведующей художественной частью – наложили определенный отпечаток на ее образ жизни. «Не давать себе слабину ни в чем, даже в самой малости», – примерно с таким девизом знамя ее судьбы должно было реять над этой красивой ухоженной головой. Да, сейчас уже почти полностью седой головой, но еженедельные визиты Моисея Давидовича Руля – личного куафера ПэПэ и ее давнего тайного воздыхателя – неизменно являли миру чудеса парикмахерского искусства без единого седого волоска. Она ведь даже в роддом производить на свет свое единственное чадо когда-то поехала с идеальным макияжем и неизменным балетным пучком на макушке. Пучок под давлением акушерки и принимающего роды врача ей, безусловно, пришлось распустить, но смывать макияж она категорически отказалась. А чтобы ничего не растеклось и не размазалось, ненормальная балерина не кричала при схватках, а лишь от дикой боли выгибала свое балетное тело под немыслимыми углами, закусив ворот больничной сорочки. Процесс родов не понравился ей настолько, что она поклялась себе жизнью своего новорожденного сына никогда никого больше не рожать. Эта клятва, можно сказать, и легла в основу давнего конфликта с мужем, который закончился его бегством на Кубу.

***

Владимир Вениаминович Никольский, журналист-международник, коммунист и честнейший человек не мог продолжать жить с женщиной, которую считал исчадием ада. Властная, мстительная, идущая к своей цели по головам тех, кто мешал, самовлюбленная до эгоцентризма, она влюбила его в себя благодаря своему таланту. Он любил Полину-балерину, но ненавидел Полину-небалерину. И чтобы не мучить ее, себя, а теперь еще и сына, нашел самый простой выход из создавшейся конфронтации – не вернулся из загранкомандировки, устроив себе перевод спецкором то ли в «Пренса Латина», то ли во что-то аналогичное. В течение первых двух лет он переводил жене деньги для сына, и деньги весьма неплохие, но ПэПэ отправляла их обратно, скрупулезно вычитая из каждой суммы комиссию за отправку.

– Етит вашу инфанту! – красивое лицо вошедшей женщины исказилось от праведного негодования при виде изуродованной куклы. – Миа, ты хоть представляешь, сколько она стоит?

– Четыреста евро, – спокойно ответила девочка, – точнее, триста девяносто девять евро, девяносто девять евроцентов. Я уже знаю, почему такая цена некруглая, мне дядя Арик объяснил про charm prices, и я с ним согласна, что магазины так делают для идиотов.

– Ага, значит, мама-идиотка покупает дочке-вундеркинду в Милане на неделе Высокой моды дорогую куклу, чтобы ее тут же превратили в черт знает что?..

– Муся, ты заблуждаешься, – Аристарх машинально поправил очки на переносице, – твоя дочь не вундеркинд, у нее средние умственные способности, недостаточно развитая память, да она слова путает: неходильник вместо холодильник, обшкафиться вместо проштрафиться или вот как сегодня клевретка, а не левретка.

Из-под овального обеденного стола, накрытого белоснежной камчатой скатертью (когда-то главное составляющее приданого ПэПэ), куда девочка шмыгнула сразу же при словах «ты заблуждаешься», раздалось шумное сопение и шмыгание.

– Довольны?! – сдвинув брови, строго сказала ПэПэ. – Ребенка до истерики довели! Вот ваша миланская дешевка, – она сердито швырнула ни в чем не повинную куклу на диван. Ее лицо было чистейшим, как в момент схода с конвейера.

– Мам, а где та другая кукла? Испачканная… – растерянно спросил Аристарх. Он ведь отчетливо видел результаты детского вандализма. – Ты зачем ей две одинаковые куклы купила? – спросил он у не менее растерянной Муси.

– Ой, мне новая кукла есть? – из-под края скатерки показался кончик любопытного носа.

– С вами, Никольскими, с ума сойдешь, – проворчала Муся, – Пэпэшечка все почистила, пока мы с тобой собачились. Вон ватный диск на подлокотнике лежит. Не видишь, что ли? – она подошла к столу и приподняла край скатерти.

– Вылезай, Горошинка, время поджимает, дома тебя доругаю. Арик, не ищи это старьё, – она раскрыла свою необъятную сумку от Armani, больше похожую на вещмешок, и показала край меланжевого пиджака, недавно так небрежно брошенного в прихожей. – У нормальных людей половые тряпки респектабельней выглядят. Я там в прихожке чехол с новым шмотьем повесила, разберетесь и без меня что к чему. Нам, правда, пора бежать. – Муся обняла Полину Петровну, дернула за ухо Аристарха, схватила в охапку дочку с «умытой» куклой под мышкой и выскользнула за дверь. Из коридора донеслось зычное Мусино «…акааа!»

– Свихнулась совсем на своей Италии, – пробурчала ПэПэ скорее одобрительно, чем предосудительно. – Собаку дочке и ту собралась покупать итальянскую.

– Левретки милые, чуткие, привязанные к хозяевам собаки, не алабая же для ребенка заводить… Хотя, учитывая всех Мусиных конкурентов, их угрозы и не только угрозы, лучше было бы завести именно алабая или добермана, а лучше и того и другого, по паре…

Обсуждая преимущества и недостатки всех известных им пород и разбирая вещи из оставленного Мусей чехла, мать с сыном не заметили, что время доползло почти до десяти вечера. Ужинать было поздно, решили выпить по стакану теплого козьего молока и съесть по паре овсяных печений. Аристарх из кухни зашел в свою комнату – детскую (Полина Петровна с сыном так ее и называли по давней привычке) – включил свет и только сейчас заметил, что ходит по дому в уличной обуви. Он снял ботинки, вынес их в прихожую, отодвинул стенку шкафа-купе и поставил обувь на нижнюю полку. Домашние тапочки исчезли. Аристарх не очень удивился, потому что за ним водилась привычка не фокусироваться на бытовых мелочах. Изрядно порывшись на обеих обувных полках, одну тапку он все-таки отыскал. Вторая нашлась случайно: завалилась за подставку с зонтами – поди-ка сыщи. Аристарх надел тапки и обнаружил в левой сюрприз – красный петушок в нарядной шуршащей обертке с блестками, которые несколько зловеще поблескивали в полутемной прихожей. Профессор задумчиво повертел в руке подарок Горошинки, увидел, как на блестящей целлофановой поверхности отражается его усталое лицо, скорчил бармалейскую рожу и убрал гостинец в брючный карман. Честно говоря, у профессора Никольского не было ни единого повода оставаться недовольным своей внешностью. Потому что он был очень, очень недурен собой.

***

Аристарх Владимирович Никольский – 41 год, самый молодой профессор Сперанского федерального гуманитарного университета. Его внешний вид имеет следующие параметры: выше среднего роста (около 1,8 м); темный шатен; синие глаза, меняющие оттенок в зависимости от настроения (от светло-синего до фиолетового), в радужке левого глаза имеется характерное родимое пятно в виде кляксы, и оно тоже иногда меняет форму (от крошечной точки до области на половину радужной оболочки). Точеный овал лица, четко очерченный абрис губ, тонкий аристократичный нос и небольшая впадинка под нижней губой придают его лицу выразительность и утонченную красоту. Но сутулая спина, безвольно опущенные плечи и в довершении ко всему допотопные очки на минус четыре в левой линзе и минус три в правой сводят на нет все старания матушки-генетики, щедро наградившей Аристарха. Муся однажды при помощи жесткого шантажа и совершенно диких угроз вытащила его в кино на фантастический фильм «Время» только ради того, чтобы ткнуть пальцем в экран и на ползала прошептать: «Арик, этот чувак, главный полицейский, твоя ухудшенная копия. И посмотри, как ты можешь выглядеть с прямой спиной, в линзах и нормальных шмотках!» На них зашикали, и в кино Арик с Мусей больше не ходил. Он любил ходить в кино с Горошинкой. И не только в кино: на детские праздники, в кукольный театр, где они все спектакли пересмотрели уже раза по три, в аквапарк или дендрарий. По обоюдному согласию Арик и Горошинка не ходили только в цирк, зоопарк и на ипподром. Хотя Муся до окончания школы профессионально занималась конкуром, имела какие-то кубки, медали, грамоты. ПэПэ однажды случайно при Горошинке включила видеозапись на своем планшете, где Муся, гордо восседая на гнедой Лире, каблуками начищенных жокейских сапог поддала ей в бока, чтобы лошадь двигалась резвее. Для всех троих пришлось вызывать скорую: истерика девочки плавно перешла в припадок, у ПэПэ давление рвануло до двести на сто сорок, а Аристарха без конца рвало желчью, потому что все остальное из него вышло сразу же, как только ребенок упал на пол и забился в конвульсиях. Дочь и мать были разными настолько, насколько это вообще возможно при таком близком родстве. Но при всей этой непохожести Горошинка нет-нет да и напоминала Арику его подружку в детстве.

***

С Мусей они познакомились в первом классе первого сентября, сидя вдвоем за первой партой. Аристарх часто думал об этом роковом сочетании трех единиц. Как для католика-фанатика три шестерки были числом сатаны, так для Аристарха Никольского число сто одиннадцать было персональной голгофой. Во-первых, родился Аристарх десятого октября: собственно, по этой причине бабушка по отцовской линии предложила родителям это имя – на именины осеннего Аристарха епископа Апамейского. Десятое число десятого месяца – это две первых единицы. Во-вторых, он всегда и во всем был первым – третья единица была самой беспощадной. Не надо обладать извращенным чувством юмора (достаточно и заурядного), чтобы представить себе реакцию простых советских школьников в простой советской школе на тихого отрешенного мальчика в красивой заграничной одежде с красивым заграничным портфелем, в котором лежали красивые заграничные канцтовары. Нет, школьная форма и белая рубашечка на нем были такие же, как у всех мальчиков в классе. Но первого сентября в тот год было довольно прохладно, даже дождь покапал, и дети пришли в куртках. Гардероб почему-то был закрыт, поэтому сразу после торжественной линейки учительница привела малышню в класс в верхней одежде. Видимо, на автопилоте она и посадила двух самых прилично одетых детей вместе за первую парту центрального ряда прямо перед своим столом. У них даже букеты выглядели как-то вызывающе дорого. Судьба Арика Никольского и Лилечки Мусиной была предрешена. Если бы в этот день после всего двух проведенных уроков Аристарх решил сходить в туалет, то расправа над ним произошла бы там. Но красивая заграничная бутылочка с коричневой газировкой спокойно лежала на дне его ранца, погребенная под чьими-то старыми потрепанным книжками, которые он зачем-то должен был нести домой. Попить не удалось. Поэтому трое пацанов, пришедшие в его класс из одного детского сада, живущие в одном дворе и бывшие одной бандой, начали мутузить его сразу, как только он вышел из класса. Испуганный, растерянный, совершенно не понимающий, что происходит, он стоял в школьном коридоре, значительно возвышающийся над самым рослым из троицы, и вертел головой в разные стороны, пытаясь убрать из-под их кулаков очки. Если бы кто-нибудь спросил у него, сколько времени продолжался этот театр абсурда, он бы точно ответил: «Вечность!» На самом деле отпрыски местных люмпенов забавлялись меньше минуты. Вдруг вокруг Арика что-то резко изменилось: удары прекратились, и начались вопли и стенания его обидчиков. Позже в кабинете директора Аристарх из шумной перепалки всех со всеми понял, что его спасла девочка – соседка по парте. Она ткнула каждого из хулиганов в шею какой-то электрической машинкой, им стало очень больно, и девочку теперь могут поставить на какой-то учет. Из-за громких голосов взрослых, – разумеется, самым громким был голос его мамы, – Аристарх толком ничего не расслышал. Понял лишь то, что девочку зовут как старую бабушкину кошку – Муся.

– Еще раз назовешь меня Мусей, я тебя шокером по яйцам шарахну, – прошипела его спасительница второго сентября, когда он протянул ей бутылочку с пепси-колой. Так у них с этого момента и повелось: Арик учился за двоих, Муся за двоих выживала.

***

      Сравнивая Аристарха с Киллианом Мерфи, Муся как всегда была абсолютно права. Она действительно никогда не ошибалась, никогда не опаздывала, никогда ничего не забывала и не теряла – безвременная кончина покойного мужа была единственным исключением, что лишь подчеркнуто подтверждало ее исключительную обязательность. Лиля Мусина, которую только Аристарху и ПэПэ было разрешено называть школьным прозвищем Муся, проживала в элитном коттеджном поселке Кошкин Дом за городом, имела два ивент-агентства, бюро ритуальных услуг, несколько бутиков и авторемонтную мастерскую. В середине лихих 90-х фактически сразу после школы Муся вышла замуж за Вадика Григоровича – лидера местной мелкой группировки – и взяла дела в свои руки.  Разумеется, Вадик абсолютно об этом не подозревал и до самого момента ухода из жизни из-за саркомы легкого за шесть лет семейной жизни был уверен в своей управленческой гениальности, экономической прозорливости и невероятной удачливости. Несмотря на то, что Муся мужа не любила, так как ее сексуальная ориентация не допускала романтических чувств к мужчинам, она ему не изменяла (с мужчинами, разумеется) и даже родила дочку Миа, которую муж в связи со скоротечностью саркомы так и не увидел. Муся – яростная противница института бебиситерства, в детстве самым ненавистным персонажем у нее была Мэри Поппинс. Муся все дела ведет из офиса, который находится в цокольном этаже ее коттеджа, а из-за количества охраны и следящей аппаратуры он больше похож на крепость, чем на уютное гнездышко богатенькой вдовушки.  Единственный человек, кому Муся безоговорочно может доверить понянчиться с Горошинкой, – это Пэпэшечка (как ласково она называет Полину Петровну). Родители Муси очень обижены на свою дочь из-за открытой демонстрации пренебрежения их бабушкиными и дедушкиными чувствами. Но Мусе пофиг. Сорокалетняя женщина так и не сумела забыть то злосчастное первое сентября в первом классе. Отцовский электрошокер, привезенный им из Финляндии, она, разумеется, взяла без спросу и ни секунды не раздумывала, когда трое уродов начали бить ее соседа. Ведь это был ЕЕ сосед, и бить его могла только она. После драки ее отец, работавший в то время в областном управлении внутренних дел, принял решение перевести дочь из школы по месту прописки в элитную гимназию на другом конце города. И если бы он походатайствовал тогда и за Арика, то их школьные годы потекли бы в совсем ином русле. Однако Мусиному отцу чужой мальчик, да еще и из скандально известной семейки, оказался не нужен. Так дети и остались учиться вместе в месте обитания вселенского зла. Воспоминания о школьных годах нахлынули на Аристарха как бадья помоев – беспощадно и неотвратимо. Его первый класс совпал с расставанием родителей, что и вполне нормальному-то ребенку выдержать ой как непросто. А тут несчастье обрушилось на мальчика пусть и с не явно выраженным аутизмом, но чудика и слабака во всех отношениях.

***

На южном и северном полюсах было в те годы отношение к Аристарху со стороны учителей и администрации школы и со стороны одноклассников. Чем сильней учителя восторгались невероятно одаренным ребенком, тем глубже вгрызалась ненависть в души его ровесников. И поразительней всего было то, что он ничего не замечал: восторженные дифирамбы взрослых и лютая ненависть одноклассников, слава Богу, прошли мимо него. Все это в полной мере досталось Мусе, без которой он в школе просто не выжил бы. Она предпринимала не одну, не две и даже не десять попыток бросить соседа на произвол судьбы, но это было не по-мужски. Когда милая крошка принцессного вида впервые осознала, что ей нравятся девочки, девушки и даже некоторые женщины бальзаковского возраста, плакать и расстраиваться она не стала. Но и кричать об этой своей особенности на каждом углу тоже не спешила. Затаилась. И правильно сделала. Советская пионерско-комсомольская система образования таким детям ни единого шанса на выживание не оставляла. Ориентироваться пришлось самой, на ощупь. При этом основным маячком работал Арик. Он был ее лакмусовой бумажкой, которая в понятном и доступном спектре проявляла любую новую опасность, предостерегала, оберегала. Аристарх никогда ни на кого и ни на что не жаловался. Если кто-то из одноклассников начинал приставать к нему с просьбами типа «дай инглиш списать», «дай бутер куснуть», он смотрел на человека с таким изумлением, будто перед ним возник пришелец из туманности Тарантул Большого Магелланового Облака. Не понимал ребенок, как можно попросить у незнакомого человека хоть что-то. Да-да, у совершенно незнакомого. За одиннадцать школьных лет Аристарх Никольский выучил только одно детское имя, остальные ему были ни к чему.

– Маам, ты не видела мой портфель? – довольно громко протянул он одну из дежурных семейных фраз. – Неужели опять на кафедре забыл?

– На, – возникшая на пороге его комнаты мать уже успела переодеться в пижаму, но макияж еще не сняла. – Тяжелый что-то.

– Две книги прихватил, мне Белов как раз сегодня принес, я давно их выклянчивал.

– Фу, Арик, что это за гадость «выклянчивал»? Ты же доктор филологических наук, профессор, в конце концов. Не совестно так загаживать свою речь?

– Я не сам, это Горошинка так говорит…

– Ты в своем уме? Проштрафился и сваливаешь на ребенка. – Вид у Полины Петровны был грозный, но глаза смеялись. – Хотя чего уж там. Я сама по десять раз на дню эти ее словечки говорю. Тася утром пришла обед готовить и жалуется мне на жару, а я ей говорю «возьми из морозилки морыгу – ты же любишь». Представляешь – морыгу!

– А там еще осталось? – с надеждой спросил Аристарх.

– Только кубики льда остались. Она бы их тоже слопала, если бы я разрешила.

– Зачем Тасе кубики льда?

– При чем тут Тася? я про Горошинку говорю.

– Предмет обсуждения поменялся, я запутался. Это еще что за артефакт? – в руках профессор держал общую синюю тетрадь с потрепанными уголками, – у меня такой нет. Вроде бы.

Он меланхолично полистал тетрадь, отложил ее на край стола и растерянно посмотрел на мать.

– Предмет обсуждения поменялся, я запуталась, – съехидничала Полина Петровна, – спокойной ночи.

– Спокойной, спокойной, – снова взяв в руки синюю тетрадь, промямлил Аристарх.

Глава II

– Таким образом, этимология слова «чудо», проникшего из праславянского в древнерусский язык приблизительно в одиннадцатом ве…, – пронзительный вопль самым беспардонным образом прервал лекцию и, что, безусловно, было верхом бестактности, даже не думал прекращаться. У кого-то были на зависть крепкие легкие и луженая глотка. Студенты заерзали на аудиторных скамейках, и им стало явно не до профессора и его, надо отдать ей должное, интересной лекции о способах отражения понятия «чудо» в русских летописях и житиях. Никольский глянул на свои наручные часы – телефон он принципиально на лекции не носил, оставлял его в своем кабинете. До конца лекции оставалось четыре минуты, а шум в коридоре нарастал, как звук приближающегося к перрону локомотива, поэтому Аристарх Владимирович пробормотал традиционное окончание «спасибзавнимане», закрыл свой гроссбух с лекционными материалами, спустился с кафедры и вышел из аудитории.

***

В конце коридора толпились люди. Их было немного – человек семь-восемь, но шумели они так, будто их было втрое больше. Крайняя дверь одной из двух хозяйственных комнат была приоткрыта, от нее по коридору в сторону запасного выхода две лаборантки под руки уводили техничку Валю. Обе лаборантки были испуганы, а Валю Никольский и вовсе узнал лишь по прическе и рабочему синему халату – молодая женщина носила длинные афрокосички, стягивая их в хвост, чтобы не мешали работать. Сейчас косички мерно покачивались согласно ритму Валиных подвываний. Судя по всему, это ее вопли не дали Аристарху закончить лекцию. Никольский решительно направился к толпе, но замедлил шаг, когда из приоткрытой двери буквально вывалился на четвереньках один их студентов – Семен Забелин, капитан университетской футбольной команды. Его безудержно рвало. «Химическая атака! В учебном заведении террористы!» – паника пригвоздила Никольского на месте, ноги стали ватными, голова перестала соображать. В то же время руки Аристарха на автопилоте начали шарить по карманам в безуспешных попытках найти оставленный в кабинете телефон. Зато рука нашарила в кармане брюк вчерашний подарок Горошинки и вытащила на свет божий большого сахарного петуха…

***

– Простите, что Вы сказали? – в три тысячи пятьсот шестьдесят седьмой раз сказал этот странный человек, судорожно сжимающий самый нелепый из всех невозможных предметов, который только мог оказаться в непосредственной близости от места преступления. Дикого, чудовищного, крайне грязного преступления. Большой леденцовый петушок без конца вклинивался этаким маркером абсурда в ее беседу с одним из преподавателей университета, в котором, между прочим, обучается дочка ее шефа – руководителя областного следственного комитета. За девять с половиной лет работы в этой серьезной до суровости организации капитан полиции Виктория Викторовна Симбирцева такого еще не видела, хотя повидала она на своей службе много чего.

– Повторяю свой вопрос. У кого из преподавателей одновременно с Вами на втором этаже, где было обнаружено тело первокурсницы Энтель Наталии Петровны две тысячи шестого года рождения, проходили лекции?

– Я услышал Ваш вопрос еще в первый раз, но, видимо, меня шокировала информация о жертве. Она моя студентка. Была моей студенткой. – И он опять в очередной раз впал в ступор. Беседа с этим, как его… Никольским длилась почти час. И Виктория не продвинулась в этом разговоре ни на полшага, напротив, у нее начало складываться впечатление, что сидящий перед ней симпатичный мужик в шикарном пиджаке, но нечищеных растоптанных ботинках специально уводит ее от сути разговора. Как обычно, начав какое-то новое дело, следователь Симбирцева сразу же увидела своими собственными выразительными карими глазами три картинки: проверить алиби этого профессора; выяснить, не была ли убитая Энтель его любовницей; и уточнить его семейное положение (отсутствие обручального кольца на его правой руке еще ни о чем не говорило).

– Вам придется уточнить в деканате информацию о возможных лекциях в соседних аудиториях. Я не в курсе расписания своих коллег. Свое-то с трудом помню.

Аристарх Владимирович уже целый час вымученно пытался объяснить этой упорной женщине в кителе с погонами, что жуткое происшествие, которое взбудоражило не только университет, но и весь город, к нему, профессору Никольскому, доктору филологических наук, преподавателю кафедры истории языка, не имеет ни малейшего отношения.

– Понятно. Что Вы можете сказать об убитой Энтель?

– А что Вы хотите услышать?

– Мало ли что я хочу услышать. В идеале не помешало бы Ваше чистосердечное признание, что это Вы зверски убили несчастную девушку в порыве ревности или же Ваша ревнивая жена-психопатка так искромсала бедняжку, что на теле по предварительному отчету судмедэксперта более сорока колото-резаных ран. И голова отделена от туловища.

– Я не женат. И у меня нет любовницы. Давно уже нет. И ножа нет, чтобы кому-то отрезать голову. Это нонсенс. – Он дрожащими руками попытался развернуть обертку леденца, который до сего момента судорожно сжимал то в одной руке, то в другой, однако ему пришлось отказаться от этой затеи, потому что он постыдно и весьма неожиданно для капитана Симбирцевой потерял сознание и завалился на пол вместе со стулом, на котором сидел.

***

– Никольский, вот скажи мне, только честно, ты когда-нибудь поумнеешь? – Муся редко сама садилась за руль, но водила предельно аккуратно, не нарушая ни единого ПДД. – Ладно, на свою жизнь тебе наплевать, но о матери ты ведь обязан думать. Знаешь, что с ней было, когда ей ваша дура-фельдшер из медпункта позвонила?

– Видимо, она расстроилась.

– Это твоя новая подружка капитан Симбирцева расстроилась, когда мой адвокат примчался к ее шефу твою задницу спасать. А ПэПэ чуть не умерла, и я вместе с ней на пару. И Миа, между прочим, плакала.

– Ну что ты вечно драматизируешь? – Никольский опять начал шуршать оберткой леденца, которая сейчас имела настолько жалкий вид, будто этот петушок побывал во всех городских урнах. Муся стремительно выхватила леденец из его рук и отправила в полет прямиком в лобовое стекло встречной бэхи.

– Ты создала аварийную ситуацию.

–Да ты сам сплошная аварийная ситуация. Зачем ты рассказал этой капитанше про свою якобы любовницу, которой уже давно нет. Я за три минуты общения с ней получила хронический вынос мозга – так упорно она стремилась разузнать о твоей личной жизни. И о моей, кстати, тоже. Кем мы друг другу приходимся. Почему такой видный мужчина в полном расцвете сил и карьеры не женат. Не гей ли он часом. Не бисексуал ли.

– Перестань, пожалуйста. Знаешь ведь, что я с детства не переношу все эти разговоры на гендерные и фертильные темы. Чего ради в расследование убийства взлезла эта сторона социальных отношений? Как поможет найти убийцу моя сексуальная ориентация?

– Хороший вопрос, – задумчиво сказала Муся, подруливая к шлагбауму своего коттеджного поселка, – но насчет убийцы в единственном числе ты ошибаешься. Это сделали как минимум двое.

***

Капитан Симбирцева, проходя через универовский КПП литер би и провожаемая взглядом бдительной вахтерши лет ста тридцати, чувствовала себя студенткой-старшекурсницей, которая посеяла пропуск. Старушка, чей образ будто вчера материализовался в нашем времени со страниц гоголевской «Сорочинской ярмарки», тупо не пускала следователя по особо важным делам на территорию студгородка. Ей было до фонаря, что Виктория размахивала служебным удостоверением перед ее носом вполне себе ведьминского вида. А фраза «предъявите пропуск», без конца повторяемая дребезжащим старческим голосом, до сих пор навязчивым рефреном прокручивалась в больной голове Симбирцевой, еще не протрезвевшей после вчерашнего загула с девчонками. Их было три подруги-одноклассницы всегда и везде. И представить себе настолько разных людей, как Вика Симбирцева, Аполлинария Суслова и Ляля Полипчук, вряд ли получилось бы хоть у кого-то. Если вспомнить картинку в советском учебнике географии то ли за шестой класс, то ли за седьмой про деление человечества на три расы, то под каждой физиономией можно было бы смело сделать следующие подписи: Симбирцева была классическим европеоидом, узкоглазая и плосколицая монголоидная Полин (все, кроме матери, нагулявшей дитё от малознакомого киргиза в одном из нефтяных санаториев, где она когда-то работала массовиком-затейником, называли девочку именно так) и негритяночка Лялька, у которой ни одного представителя этой расы и в помине не было. Но цыганская кровь деда по материнской линии таким причудливым образом выразилась в смуглокожем, крупнозубом и сильно кучерявом внешнем виде девочки, что даже собственная мать ласково звала ее Негруся. Шипя и фыркая на ходу, как дворовая кошка, к которой пытался подкатить кастрированный домашний кот, Вика добежала до уже знакомого ей по прошлому визиту зданию и нос к носу столкнулась в дверях с тем, к кому так спешила. Равнодушно глядя поверх ее головы, этот хлыщ, не здороваясь, прошествовал мимо Симбирцевой в том направлении, откуда Виктория только что прибыла. Первая мысль была такой: «Стрельнуть что ли ему промеж лопаток и оформить потом как при попытке к бегству». Но, во-первых, пистолет в данный момент преспокойненько лежал в кабинетном сейфе без единой пули и даже не освобожденный от заводской упаковки, а во-вторых, она вдруг вспомнила рожу того уголовника, который вчера представился семейным адвокатом Мусиных-Никольских. Возможно, он сказал как-то иначе, но суть при этом не поменялась. Госпожу Мусину в городе знал многие. Многие из тех, кто также был хорошо знаком капитану Симбирцевой: воры, депутаты, содержатели подпольных казино и полуподпольных борделей (они же сауны и массажные салоны), владельцы и совладельцы всех мастей. Одно ей было непонятно: каким припеком к Лилечке Мусиной прилепило семейку чудаковатых мамы и сына. С Полиной Петровной она уже побеседовала сегодня утром, и ей стала понятна частичная прибабахнутость ее сына-профессора. Жить в одной квартире – даже такой большой – с этакой Джуди Гарленд на заслуженном отдыхе – истинный гражданский подвиг.