Loe raamatut: «Питермир. Роман-фантасмагория»

Font:

Роман-фантасмагория
Любое сходство с реальными событиями
или персонажами носит совершенно
случайный характер.
Всегда говорите только позитивные
вещи: «Я есть богатство. Я есть счастье.
Я есть здоровье и успех».
И они сами придут в вашу жизнь.
Из книг по психологии
Сколько ни говори «халва, халва»,
во рту слаще не станет.
Восточная поговорка

ISBN 978-5-0055-3675-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1
Реальность?

ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ЕЩЁ НЕ РЕШИЛ, ЧТО ХОЧЕТ ИЗ ЭТОГО ВЫЛЕПИТЬ.
ВЕРХОВНЫЙ – ЭТО НЕ ТОТ, ЧТО НА ОБЛОЖКЕ.
ЭТО ТОТ, КТО ДИКТУЕТ НАМ ВСЕ НАШИ ЗЕМНЫЕ КНИГИ ОТКУДА-ТО СВЕРХУ

Питер. Он что-то неслышно бормочет. Заклинания? Мольбы?

Ворожит, колдует, обморачивает. Город – таинство. Город – ритуал. Город – символ. Диалог с коллективным бессознательным, с энергоинформационным полем, у которого проси, чего хочешь, которое и есть Бог.

Как распечатываются мосты, так раскрывается человеческое воображение, развязываются узлы рацио. Все «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

В этом городе может быть всё, что угодно.

ИНТАРСИЯ. ГОРОД

Город соткан из несоединимого.

Создатель его – просветитель и одновременно палач-садист, обновитель страны – и сыноубийца.

Сердце города, Петропавловка, кладбище правителей – и тюрьма их врагов. Там они все сливаются в неразрывное целое.

Город-ковчег, который должен был спасти Россию, – сам регулярно тонет.

Первый музей – Кунсткамера – парк уродов.

Главный православный собор – Исаакий – строил католик.

Одно из самых роскошных мест – Новая Голландия – всего лишь дровяной склад. А в бывшей тюрьме на его территории собираются устроить консерваторию.

Мосты в городе шевелятся, как живые.

Ночи – белые, оксюморон, небывальщина.

Сердце царизма стало колыбелью революции.

Самый интеллигентный город и культурная столица – одновременно столица криминальная.

Город – потёмкинская деревня, обманка, фальшивка. – И образец для подражания. Вроде московской ВДНХ.

Хуже того. Город непатриотичный, пропитанный западным духом. – А ухитрился стать национальным символом.

Город – изменник, предавший национальные традиции вместе с его создателем. – Но, ценой гибели почти половины своих жителей, не предавший в блокаду свою страну.

Что скрыто в этих противоречиях?

Что всем этим город нам хочет сказать?

* * *

Я выхожу в Петербург на охоту. Я охочусь на вдохновение.

Что за город!

Осклизлый свет, озноб, лихорадка души.

Я пробираюсь по трещинам улиц, полных неприступного, непроницаемого воздуха, сквозь который приходится продираться, как сквозь колючий кустарник, так что одежда оказывается изорванной в клочья, а лицо и руки расцарапаны в кровь.

Факелы на ростральных колоннах, словно свечи на именинном пироге. Город и есть мой именинный пирог, порезанный на ломтики островов. Город – самый главный подарок в моей жизни.

Вздыбившиеся мосты, как взбесившиеся кони, и они всех нас сейчас понесут, и опрокинут, и растопчут.

Город – трагедия.

И – катарсис, который она несёт.

Эти мосты, они нацелены по ночам прямо в космос?

ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ВСЁ ЕЩЁ НЕ ОПРЕДЕЛИЛСЯ

Что я тут делаю?

Я психолог. И каждый день мои пациенты плачутся мне в жилетку. Жалуются все одними и теми же словами. Мало им денег, мало мужиков или баб, мало славы, мало внимания.

Мало, мало, мало!

Все их проблемы – это истерика избалованного дитяти, что в игрушечном магазине катается по полу, дрыгает ножками и визжит:

– Хочу мишку! Хочу машинку! Хочу, хочу, хочу!

Может, взять ремень и всыпать по заднице каждому из посетителей – в качестве лекарства?

Но профессиональная этика не велит. На дворе двадцать первый век, и избалованных детей от восьми до восьмидесяти принято исцелять другими методами.

Я пользуюсь спросом на этом рынке. Я создатель новой методики.

* * *

Сапожник без сапог, – сам я мучаюсь бессонницей. И хотя пытки запрещены Женевской конвенцией, что-то внутри меня – меня же бесчеловечно мучает.

Сначала от бессонницы болит голова. Потом душа. А потом начинает болеть весь город.

Зазеркалье вод. Запределье чувств. Светоч бреда. Инакобытие.

Мосты разводят, – а параллельные миры сходятся. И – шасть гулять по городу всякое.

И это включается не раз и не два.

Где угодно.

В любое время.

Достаточно случайного прикосновения, взгляда, вздоха.

Я спускался в пустеющее поздним вечером метро, – и вдруг, как горох, откуда-то посыпались маски итальянской комедии дель арте: с преувеличенными носами, с утрированными синяками, с небывалых размеров и форм бюстами.

На фоне всеобщей серости – бабка с кнутом, с перебитым и сплющенным носом, в бесформенной, цвета болотной тины, панаме и с жизнерадостной дебильной ухмылкой. То ли гном на военных сборах. То ли мисс Марпл, скрещенная с Сумасшедшим шляпником и отправленная в поход с бойскаутами. То ли укротительница безумцев, наблошинившаяся от них дурноты.

Еду в трамвае, – а за окнами мужик с ружьём и в белом чепчике с оборочками. То ли младенчик-киллер. То ли чопорная бюргерша-мужеубийца, отходящая ко сну.

На каждом шагу странное. Женщина в кавказской бурке и в малиновом поварском колпаке. Тип в пенсне и с топором. Дядя-шкаф в уголовной робе с прицепленными крыльями бабочки на спине.

Зашёл в булочную, – а там продавщица со сталактитом во лбу. В сквере выгуливают на поводке сфинкса с человеческим лицом, в клетчатом кепи а-ля Шерлок Холмс. В детской коляске – крошечный бритоголовый в камуфляже. Хоть сейчас в рукопашный бой.

И пахнет в городе больницей и морем. Приключениями и страданием.

ИНТАРСИЯ. ГОРОД

А город-то всё своё.

Посетил я солидное учреждение. А люди там одеваются так неброско и одинаково, их невольно начинаешь подозревать, что все они шпионы и ползли через границу миров. Явная маскировочная раскраска.

Что они скрывают? Инопланетяне шифруются? Цеэрушники подвох затевают?

Или люди так сильно друг друга боятся и в таком враждебном окружении себя чувствуют, что чуть ли не в маскхалатах ходят?

А в жилконторе за нудным письменным столом сидит испанский гранд, воздевая очи горе. Вылитый персонаж Эль Греко, с эспаньолкой и с его гротескно вытянутыми пропорциями, но почему-то в бандане и в ватнике.

Чуть дальше – весь в сером, с добропорядочным супружеским кольцом, человек, и у него измождённое лицо монаха-фанатика.

И вдруг в холл этого богоугодного заведения повалили мужики с разбитыми мордами, девочки на костылях, скрипачи с поступью квартирных воров, старики с бойцовыми лемурами на сворке.

Город – медитация.

Город – головоломка.

Город – шифр.

Если разгадать, – прочитаем послание. Узнаем тайну мира.

* * *

Я уж не говорю про ночь.

Человек на пустынной улице посмотрит тебе в глаза, – а то Растрелли за своими шедеврами приглядывает. Гигантский большевик со знаменем шагает по-кустодиевски размашисто поперёк Васильевского острова. Каменные львы намывают погоду.

Оживает всё: машины прут с выпученными глазами, как голодные пекинесы. Ангелы с колонн порхают, словно стрекозы над цветами. Дома кряхтят, убаюкивая в себе граждан, будто люльки. Тротуары гнут спину, как кошки. Вода в каналах поёт серенады или воет от ужаса.

Сознание выворачивает себя наизнанку, словно шубу мехом внутрь, подсознанием наружу.

Здесь светит оборотная сторона луны. Здесь бродит оборотная сторона меня.

Крылья Казанского собора хлопают в вышине, сквозь их ажурность виден Млечный путь. Я начинаю бредить с открытыми глазами. Змеи свивают в них гнёзда. Сонмы сумасшедших летят к звёздам. Русалка побирается на Невском. Статуи острова Пасхи целуют взасос неваляшек. Че Геварра в обнимку с Безобразной герцогиней Маульташ. Семеро меня.

* * *

Количество привидений и литературных образов на квадратный метр зашкаливает. От густоты культурных испарений начинаешь задыхаться.

В одном окне Пушкин полирует ногти. Там блокадница, похожая на скелет, грызёт свои руки. Напротив Раскольников машет топором, а Софья Перовская – белым платочком на мосту, подавая сигнал бомбометателю, который взорвёт Александра II.

В каждой песчинке – история. В каждом глотке воздуха – открытие. Каждая молекула города – чудо.

Сознание не справляется с объёмом переживаний. Подсознание не различает выдумку и правду. В городе нет прошлого и будущего, только настоящее. И потому и Татьяна Ларина, и Калиостро, и египетские фараоны, и летающий Ариэль перестают быть только выдумками и воспоминаниями. Они становятся реальностью.

Город всем им даёт жизнь.

* * *

Это всё город, его обольщения!

Город живой и мёртвой воды. Молодильных яблок – церковных куполов. Золотой Жар-птицы из Эрмитажных часов. Здесь живут в музеях все боги мира, все мифы древности, все артефакты и архетипы.

Здесь, если хорошенько покопать в запасниках и на чердаках, можно найти ответы на любые миллионнолетние вопросы, разгадки любых тайн Вселенной.

В чём смысл бытия? Какими Бог видит нас? В чём смысл существования Бога?

Отгадки заключены в нас самих, но мы не можем вскрыть самих себя, себя изучать. Нужен посредник, который всё провидит и нам потом всё откроет.

Этот посредник – культура, искусство. Они стоят между Богом и человеком. Между подсознанием и сознанием. Между нами и нами.

И этот город – лучший в мире переводчик с языка человеческого на божественный – и обратно.

НИЧЕГО НЕ ИЗВЕСТНО

А народ ломится ко мне на тренинги. Видимо, мне удаётся пациентам помочь. Очередь ко мне расписана на месяцы вперёд. Меня подстерегают в подворотнях, чтобы просочиться ко мне на сеанс без очереди. Я работаю с рассвета и до заполночь. Поесть-попить некогда. Впрочем, чаще всего я работаю бесплатно или за копейки. Так что в деньгах не купаюсь.

И вот странность – очередная? Хотите – верьте, хотите – нет, но я понятия не имею, в чём моя коронная методика заключается.

Я не знаю, как я спасаю людей.

Часть 2
Карнавал

Если человек начинает задумываться о смысле жизни, – он болен.
Зигмунд Фрейд

ВЕРХОВНЫЙ АВТОР ПИШЕТ О НАС РАЗВЛЕКАТЕЛЬНУЮ КНИЖОНКУ. ЕРУНДУ

И как будто мало было безумия Петербурга самого по себе, – его ещё постарались приумножить: объявили исторический карнавал.

Суровым строем по улицам чеканили шаг бойцы Красной Армии времён Великой Отечественной – под ручку с Нефертити и с Лукрециями. Лейб-гвардейцы заигрывали с гейшами. Жанны д» Арк братались с Мао Цзе Дунами, вавилонские жрицы Иштар – с астронавтами, полуобгорелые средневековые ведьмы – со стилягами пятидесятых, Ярославны – с Цезарями.

Причём в старинных ведутах Питера все они казались более настоящими, чем обычные горожане, вступавшие своей обыденностью в жестокий диссонанс с дворцами, крепостями и храмами.

И прямо в этом сюрреализме оппозиционеры затеяли протестный митинг.

– Против чего бузуете? – с ухмылкой подступился революционный матросик.

– А мы считаем, что ужасная глупость – приобретение новых территорий. Воюющие государства ведут себя при этом, как супруги, которые не могут поделить ребёнка и готовы его распилить. Что ж это за мать с отцом такие! – митинговал слегка пожёванный красавчик. – То, что государства хапают территории, это как бы сигнал и нам, простым смертным: можно хватать что угодно. Что пиратский или рейдерский захват – это похвально, – глаза у красавчика были, как разбитая и неумело склеенная из кусочков посуда: всё в трещинах и смещениях. То, что уже никогда не будет целым. То, что, по поверью, приносит в дом несчастье.

– Интересно, браток, когда в девяносто первом от страны оторвали треть территорий, что-то ты не выходил на демонстрации протестовать против раздела Советского Союза. Никто не выходил! Мы ж не чужое берём. Своё, исконное.

– Если тогда территории сбежали от нас, роняя тапки, значит, это было не своё, – нехорошо улыбнулся седовласый красавец. Глаза и улыбка у него были отдельно друг от друга, словно лежали на разных полках в разных шкафах. – Это паранойя какая-то: во что бы то ни стало приобретать новые территории.

Вот скажите, – принялся седовласый красавец хватать за рукав мимопроходящих карнавальщиков и выцепил-таки типа в костюме Григория Распутина: в рясе, с всклокоченной бородой, и глаза безумные. – Стоило ли в 1914 году приносить благополучную современность в жертву великому будущему? Надо ли было влезать в первую мировую войну, положить десять миллионов человек, чтобы приобрести новые территории при дележе мирового пирога и получить в будущем какие-то стратегические преимущества? – История же ясно дала понять: в результате эта жадность привела к резне революции и гражданской войны, к развалу экономики, к невосполнимым колоссальным утратам культурных ценностей.

– Я, мил человек, вабче супротив войн, – степенно ответствовал Распутин. – Народ больно жалко. Пытался я батюшку-царя отговорить от смертоубийства мирового. Да порезали меня, чуть жив остался. А вороги мои и спроворили это гиблое дело: втянули Русь-матушку в бойню.

Матросик не растерялся:

– А если бы мы не хапали целую тысячу лет перспективы и территории, – были бы страной-лилипутом, которой все указывают, как жить. И которую давно уже слопали бы те, что хапать не стесняются.

Матрос продолжил перевоспитывать хипстера с измученными глазами и с глумливой ухмылкой сатира:

– Величие страны – это независимость политического курса.

– И связывание по рукам и ногам граждан, лишение их возможностей, – возразил хипстер в безумно дорогих часах. – Почему-то у нас всегда, чем более великая родина, тем несчастнее и обделённее граждане. Может, лучше дать пожить по-человечески современникам, чем бесконечно приносить их в жертву будущим поколениям?

– То есть разменять великое будущее нации на набитый желудок сегодня? – вышел из себя революционный матрос.

– На сохранённые человеческие жизни. На здоровье нации. На уцелевший генофонд и выжившие таланты, – парировал оппонент.

– Если сегодня мы не подстрахуемся, завтра у нас всё отнимут. И хлеб для желудка, и сами жизни, и генофонд. Выбора у нас нет. С волками жить… Не получится быть счастливыми рядом с волками. Придётся для начала от них себя защитить.

– А может, волки вам только мерещатся? – съехидничал хипстер.

– Расскажи об этом тридцати миллионам погибших в Великой Отечественной войне.

Просто мы понимаем: жить можно только на земле. Земля – это жизнь! А те, кто в это не вник, будут жить в космическом вакууме. В безвоздушном пространстве!

Митингующие не успели закончить. Началась заварушка. Налетели омоновцы пополам с казаками; нагайками и дубинками принялись разгонять и карнавал, и протестующих.

– Нет, – вздохнул рядом со мной Остап Бендер с подведёнными а-ля Миронов глазами. – Это не Рио-де-Жанейро! – и послушно лёг, оглушённый, под дубинкой правоохранителей, совсем рядом с уже возлежащим на асфальте, патриотично настроенным матросиком и пацифистом Распутиным.

А потом отоварили и меня…

НЕ ВСЕГДА МОЖНО НАВЕСИТЬ ЯРЛЫК

Мумификация снов… Путеводитель по памяти… Автопортрет подсознания…

Я заблудился в самом себе. Это последствия удара по голове, вероятно.

– Кто ты?

…Кто передаёт мне обрывки мыслей, как будто шифрограммы лазутчику за линию фронта?

Я шпион в моём мире? В моей стране? Или в самом себе? Кто послал меня следить за самим собой и зачем?

– Я твой брат, – лучезарно лыбится давешний хипстер.

Я огляделся: я дома, лежу на собственном диване.

Теперь у меня больше возможностей этого чудака рассмотреть.

Сейчас у него глаза рептилоида – и смешливые детские ямочки на щеках. Лоб философа – и зловещая улыбка красавицы с портрета Гойи. Запавшие щеки страстотерпца – и гламурная морщинка в виде бабочки между бровей. Мефистофельский профиль – и нелепый прикид лузера. Глубокие складки на лице, как боевые насечки индейского воина, – и мечтательное, нежное выражение лица.

Не лицо – лабиринт, в котором пропасть.

– Ни о каком брате я никогда не слыхал, – помявшись, выношу я вердикт.

– Близнец! – раскрывает мне объятия странный персонаж, явно ёрничая.

«Ага, вылитый я», – хихикаю про себя.

У меня лысая, как бильярдный шар, голова, бифокальные очки в круглой оправе, бровки домиком, ввалившиеся, как у блокадника, щеки. Лицо, уши и даже руки покрыты такими прихотливыми морщинами, как будто увиты мозговыми извилинами.

Глаза невероятно удивлённые. И – добрые? – Нет. Наблюдатель. Холодный инопланетный разум, который вскрывает встречного, словно скальпелем, и препарирует, так что человек чувствует себя экспонатом Кунсткамеры, уродом в банке.

Глаза черепахи, складки шар-пея, пальцы виолончелиста, сутулое тело, похожее на корень мандрагоры.

Словом, то ли учёный из тридцать седьмого года, по которому сталинский застенок плачет. То ли клоун-эксцентрик. То ли доктор Франкенштейн из фильма ужасов.

Но вслух вежливенько, как истый петербуржец, замечаю:

– Мне ни о каких братьях ничего не известно.

– А много ли ты вообще знаешь о нашей семье? – парирует претендент на родство.

А, и правда, история семейки запутанная.

Моя мать меня бросила, когда мне было всего несколько месяцев.

Она была знаменитой и очень красивой актрисой, совершенная фарфоровая куколка, даже жутко: неземная безупречность. А замуж вышла за режиссёра с самой безобразной внешностью в стране. Вытянутое лошадиное лицо, обезьяньи нелепые бакенбарды, длинные, почти ослиные уши, морщины в виде скандинавских загадочных рун. Глаза одновременно отвратительно блудливые – и невероятно грустные. Как будто в одном теле поселили христианского мученика и кривляющегося сатира.

Режиссёр снимал изумительные фильмы, в которых играла моя мать, – и изменял ей с каждой мимопроходящей юбкой.

В конце концов, матери надоело терпеть, и она сбежала.

Отец меня ей не отдал, в надежде, что к ребёнку мать вернётся.

Но она не вернулась. Всю оставшуюся жизнь я видел её только на экране телевизора.

– Вот! Тут-то и начинается самое интересное, – хихикнул противно новоявленный родственничек. – Мамаша не вернулась, потому что нас было двое. Родители нас честно поделили пополам, меня она увезла с собой…

– Куда? – пискнул я, не выдержав.

Предполагаемый близнец замычал, мотая головой:

– Да не суть важно… Ну, если так интересно тебе, актриса вела жизнь крыловской стрекозы. Меняла любовников, театры, а потом и страны. Но нигде не прижилась, потому что, по чести говоря, умеет только брать и никогда ничего не даёт взамен. Последние лет десять маман пробавлялась дауншифтингом в приснопямятном Арамболе, но в пятнадцатом году там цены взлетели – страсть. Мамаша побарахталась ещё немного, торгуя идиотскими фенечками, даром никому не нужными, и, «злой тоской удручена, к муравью ползёт она». В Россию, стало быть, вернулась. Как говорится, «оглянуться не успела, как зима катит в глаза».

Ты ведь старую стерву тоже ненавидишь? – неприлично припав к моему уху, искусительно зашипел хипстер.

Я дёрнулся, потому что – Господи, прости! – это была правда. Или что-то очень на неё похожее.

Я матери так до сих пор и не простил своего сиротства. Хотя как профессиональный психолог понимаю, что она в чём-то была права. Ошибка это – из-за ребёнка терпеть издевательства мужа. И если уж резать всю правду-матку, меня у Евы отобрал отец, так что большая часть вины на нём. Но вот к нему у меня никаких претензий, хотя это он своим кобелированием разрушил семью.

Вообще-то мамашу Евпраксией звали, в честь какой-то княгини-мученицы. Но в театре с таким именем карьеры не сделаешь. Засмеют. Так что дама перекроилась в Еву.

Я, наверное, поэтому и стал психологом. Мне нужно было справиться с собственными комплексами. Но воз и ныне там: да, я невероятно зол на эту женщину.

Я поверил этому найдёнышу, видимо, потому, что нас терзали одинаковые кошмары.

Но тут откуда-то раздался невообразимый скрежет ржавого древнего железа:

– Что ты брешешь, паразит! Тот малец давно помер, во младенчестве ещё!

У братца предательски забегали глазки.

* * *

– Это кто там на меня поклёп возводит? – расцвёл, как розан, самозванец.

– Это бабушка, Клеопатра Патрикеевна, – поспешил я вмешаться, подмигивая, как в нервном тике, чтобы новоявленный сам не знаю кто не связывался. Старуха своенравная, чуть что не по ней – может и уткой с мочой в тебя запустить, потом до утра отмываться будем.

Уж не знаю, как меня с поля боя из-под дубин омоновцев притащили домой и водрузили на мой продавленный диван, но – забыл предупредить – живём-то мы в коммуналке, в двух комнатах: я, бывшая жена, двое детей гадючьего подросткового возраста. И за ширмами – двоюродная бабка, тётка отца, парализованная.

ИНТАРСИЯ. КОММУНАЛКА

Питерская коммуналка – о, это надо видеть! Погуляем по коридорам, заглядывая в комнаты.

Готические своды – и лохмотья на гвозде, потому что на вешалку денег нет.

Старинная картина в позолоченном багете – и рядом банные веники, пустые бутылки валяются, засохшие корки хлеба, тараканы бегают. Описанный матрас на полу, на стене шаманский бубен, а рядом туалетный столик в стиле рококо и бокал драгоценного вина на нём.

Камин итальянского мрамора используется вместо мусорного ведра. Дивная белокаменная кариатида – с отбитым носом. Малиновый шёлковый балдахин – и протечный потолок в трупных пятнах, ржавая ванна, драные семейные трусы на верёвке не сушатся, а гниют.

Роскошная дворцовая лепнина – и крашенная тюремной мрачной краской, вся в грибке и в лишайнике, стена.

Арфа и мольберт – и сало в авоське за окном.

Не дверь – портал, как в Нотр-Дам-де-Пари, – и сломанные лыжи.

Будуар герцогини – в чудовищных граффити.

Изразцовая печь, похожая на средневековую часовню – и дырявые корыта, битые чайники, стоптанные тапочки.

Интерьер восемнадцатого века – и дешёвые канцелярские шкафы, комната оклеена рекламными плакатами рок-певцов во всём их брутальном железе.

Витражи, словно в английском замке, – и продавленная больничная койка, вместо ножки – кирпичи, обои клочьями, всё заставлено пустыми аптечными пузырьками ещё советских времён.

Паркет с королевскими лилиями – и за окном помойка. Мраморная статуя Амура – и прислонённые к ней костыли. Пустые консервные банки – и ренессансная Мадонна над роялем.

Вход в заплатах и три десятка звонков. Три десятка электросчётчиков. Подписанные продукты в общем холодильнике.

Настоящий музей – и форменная зона.

Волшебный чертог – и маргинальная трущоба.

Метафора нашей жизни.

Путеводитель по истории.

Из нашей коммуналки зачем-то когда-то пробили ход в соседнюю коммуналку. А за ней начинается третья, а там и четвёртая – и так до бесконечности.

А потом уже кажется, что это переливающееся само в себя пространство впадает в тайные подземные переходы, оттуда же выскакивает в подвалы Эрмитажа, Кунсткамеры и Петропавловки, а там и до Лувра недалеко.

И всё это вяжет из себя петли, как старушка на спицах у камина, выплетает что-то дивное: шаль-паутинку для мира, чтобы укутать его в морозы, или перчатки, может быть, любимому внуку. А за углом от этого хитросплетения – и иные планеты и звёзды.

Коммуналка – это Вселенная.

НЕОПРЕДЕЛЁННОЕ ЧТЕНИЕ

– А с чего Вы взяли, уважаемая бабуля, что мамаша сказала Вам правду про второго ребёнка? Может, женщина боялась, что муженёк отнимет и другого сына, вот и соврала, что он умер. Вы все ведь сразу же от неё отстали, а ей только того и надо было, – обворожительно улыбнулся братец старухе.

– Да я ни в жизнь не поверю, что профурсетка эта за ребёнка держаться стала бы. Ей от сына избавиться за мёд было, парень же камнем на шее у неё висел. А так актрисулька свободной птахой по жизни порхала. Ты же не будешь меня уверять, что лохудра эта тебя за собой повсюду вместе со своими полюбовниками таскала?

– Нет, – захихикал братец. – Сбагрила меня в интернат. Там я и вырос. Но кайф был в том, что «не доставайся же ты никому!» Мамаша моим обществом не наслаждалась. Но и отцовым родственникам не дала.

В лице у Клеопатры обозначилась напряжённая работа мысли. Звучало всё это убедительно.

– Да вы сами подумайте, дорогие, зачем мне вас обманывать? Ну, светило бы мне здесь наследство нешуточное, была бы причина для такого самозванства. Но ведь я же всё про вас знаю. Пока отец долго и мучительно от рака умирал, всё его имущество на оплату лечения ушло. Да ещё Петька, – кивнул брат на меня, – лет пять при нём сиделкой подвизался. Взять-то с вас нечего! Стало быть, нечего вам и терять.

– А!.. – заикнулась было Клеопатра. Да и осеклась.

– Пётр! – как-то чересчур задушевно произнёс наш змей-искуситель. – Сначала за отцом ухаживал. Потом за бабкой парализованной. Опять же страждущим помогает. Ну, просто мать Тереза! Стоит на стороне добра твёрдо, – присюсюкнул братец. – А ведь и тут мы близнецы: я-то Павел. Видишь, какие мы не разлей-вода, даже имена срослись, как в названии Петропавловки, сердца города!

И не успели мы с тётей Клёпой опомниться, как свежеобретённый родственник ввинтился в наши «хоромы» шестым жильцом.

Не было печали!

ИНТАРСИЯ. КАРТИНЫ

Звездолёт вылетает из третьего глаза Будды. Зебра цвета радуги. Носорог с крыльями колибри. Из груди женщины растёт баобаб. Негр разгуливает в платье эскимоса. Рыцарь скачет по дороге из киноплёнки. Зияет вскрытый череп, в нём лабиринт, а по нему мечутся Наполеон с горгульей на закорках и игуана в красном цилиндре. Святой в нимбе бьёт двумя планетами, как оркестровыми тарелками. На кол насажена отрубленная голова, а ангел лижет это, как эскимо. Рог изобилия, из которого вываливаются пустые пластиковые бутылки, картофельные очистки и горящие автомобильные шины.

Это всё картины моего брата. Он художник, и весьма известный. И мы с ним перетаскиваем это его приданое в нашу коммуналку.

И кто-то нам ещё помогает, а на самом деле в ногах путается. Какая-то серая мышь.

И сюжеты полотен мне что-то мучительно напоминают. Нечто вертится в голове.

И вот когда все эти мольберты и холсты заполонили нашу халупу, я присел и задумался…

Стихи! В молодости я писал стихи. И в них гнездились похожие образы. Кровожадные ангелы и милосердные чудовища.

Братец следил за мной что ли? И давно? В рукописях моих копался?

Или правду говорят о близнецах: они часто, даже если не знают о существовании друг друга и живут на разных континентах, одеваются одинаково, и жён выбирают похожих, иногда даже имена супруг совпадают. Увлекаются одними и теми же вещами. И даже мысли один у другого читают.

Или Павел – вообще экстрасенс?

А может, это просто какой-то розыгрыш?

…Что это за мышь серая в углу копошится? И уже и подушки бабке поправляет! И памперсы меняет!

– Петька, – скрежещет Клеопатра на своём провонявшем ложе (мне сорок три года, а я для бабки по-прежнему Петька). – Братец-то с гнильцой. Ты глянь на картины-то его! Богохульник он и христопродавец. Змею мы пригрели на груди. Сожрёт нас ирод и не подавится. Пропали мы с тобой.

Клеопатра Патрикеевна фанатично религиозна. Вера в Бога для неё – мерило всех вещей. А христианские ценности – истина в последней инстанции.

Хорошо, что бабка моих стихов юношеских не читала. Сожгла бы меня на костре.

ЕРУНДА, ЕРУНДА. ПОЛНАЯ ЕРУНДА

– Да это же Вера. Верочка! – волочёт серую мышь за рукав и пред мои светлые очи представляет подозрительный близнец. – Это же она тебя с поля боя вынесла на том карнавале, потому как на «скорой» пашет. Она, она тебя спасла и домой доставила, – голос благостный, а сам Павел весь кривится, словно тухлятины нанюхался. – А я, как в паспорт твой заглянул, пока Верочка его изучала, так всё и понял: родная кровь. Я ж твои имя и фамилию знал, мамаша не скрывала во время редких встреч.

Так что Вера нас и свела. И бабулечку нашу вовсю пользует.

«Бабулечку? – подумал я. – Куражится, гад. Впору проверять, не сыпанул ли в суп мышьяку всем нам».

А братец продолжал соловьём заливаться:

– Святая Вера женщина, просто вылитая твоя половинка!

От этих слов я и моя обнаружившаяся спасительница краснеем, как первоклашки, застуканные в подъезде родителями за страстным поцелуем. И шарахаемся друг от друга, как проворовавшиеся губернаторы.

Да уж, идеальная парочка: старая пыльная дева, не чуждая благотворительности, и доброхотствующий упырь в бифокальных окулярах.

– Я всё уговариваю Верочку мне позировать. Она так красива!

В форменном ошалении я разглядываю похожую на старую тряпку деву: где там красота? Издевается, паразит.

И вдруг – вот глазастый брателло! – словно в секунды распечатывается цветочный бутон, как при ускоренной съёмке. И я только теперь прозреваю: девушка изящна, словно инопланетная принцесса. А глаза – земной Божьей Матери. Испуганные, скорбные. Полные бесконечных любви и прощения.

Может, и не кривляется близнец? Искренне нами всеми, включая ужасную бабку, восхищается? Всё же родных обрёл, которых у него никогда, считай, и не было.

– А ты знаешь, что Верушка в юности была фотомоделью? – вкрадчиво продолжает её рекламировать Павел. Словно профессиональная содержательница борделя, честное слово. – И снималась в кино. И именно в роли инопланетной принцессы.

На мою голову словно упали сразу два молота. Один: братец что, действительно мои мысли читает?

И второй: страшное слово «актриса» вползает в моё сознание. После реприманд мамаши и моей бывшей жены, певицы, я даже слышать о лицедейках и прочей артистической нечисти не могу.

Цветочный бутон снова схлопывается. Передо мной какая-то помятая особа с малахольностью во взоре.

Я вскакиваю и, словно детсадовец в схватке с превосходящими силами противника в виде школьника младших классов, даю стрекача.

* * *

К брату, – который нигде не работает и элегантно сел мне на шею в финансовом смысле, – повадились захаживать знакомые. Их он насобирал на историческом карнавале, и мало-помалу коммуналка наша превратилась в Ноев ковчег. Причём эта братия не озаботилась расстаться со своими несиюминутными одёжками, щеголяя прикидами петровских времён, рыцарскими консервными банками и первобытнообщинными шкурами. Это придавало нашим сборищам окончательный вид тусовки в сумасшедшем доме.

Я был уверен, что Клеопатра растерзает их в первый же вечер. Но ошибся. Видно, истосковалась бабка на своём одре болезни. А тут какое-никакое развлечение.

И разговоры повелись у нас сомнительные, искусительные даже. И, главное, и понять нельзя: всё это переодевание и костюмирование? Игра ли? Или уже оборотничество и самая что ни на есть чёрная магия?

Как глубоко вжились граждане в свои сомнительные роли? Или уже переродились в своих персонажей, и персонажей, заметьте, скверноватых?

Белая ночь сотворялась из всего этого, словно искусственно выведенное безумие.