Loe raamatut: «Праведный грех»

Font:

Дизайнер обложки Л. Варламова

ISBN 978-5-4485-8707-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Экзамен

Из троллейбуса выходит элегантный молодой человек лет тридцати, среднего роста. На нём лёгкий шерстяной костюм светло-серого цвета. Под пиджаком – бежевая рубашка. На ногах – плетёные коричневые босоножки. В руке – модный коричневого цвета кейс с цифровым замком.

Он идёт по дорожке, обсаженной кустами шиповника. Входит в здание Академии внешней торговли СССР, поднимается на второй этаж, где на перемене толкутся такие же, как он, молодые пижонистые люди из разных внешнеторговых объединений Москвы.

– Андрей! – окликает его приятель Владик.

Он придерживает Андрея сзади за рукав пиджака:

– Ты куда направляешься?

– Привет! Как куда? В деканат. Узнать, где будет экзамен. Ты знаешь?

– В 32-й аудитории. Нам, говорят, не повезло.

– В каком смысле?

– Принимать у нас будет профессор. Доктор тех ещё наук. Строгая, говорят, аж жуть! Режет направо и налево, невзирая на личности. У неё, рассказывают, присказка такая есть, что на пятёрку знает только Бог, она знает на четвёрку, а остальные – сам понимаешь, – грустно вещает Владик. – Ты как, готов?

– Я всегда ко всему готов – как пионер, – поднимает ладонь к виску Андрей. – А как её хоть зовут?

– Кого?

– Экзаменаторшу.

– Татьяна Алексеевна.

Коллеги входят в класс, рассаживаются. Один стол стоит подальше, около доски. Со звонком, известившим об окончании перемены, в аудиторию входит высокая, стройная экзаменаторша с сумкой в руке и с папкой-скоросшивателем под мышкой. Все встают, приветствуя её. Женщина, поморщившись, оглядывает учащихся, ставит сумку, отделанную крокодильей кожей, на стол, открывает папку, достаёт экзаменационные билеты и раскладывает их веером на столе. Садится и произносит как бы в задумчивости:

– Добрый день. Ну что ж, пожалуйте-с, товарищи бизнесмены. Берите билеты.

Мужчины, столпившись вокруг стола, по очереди берут билеты и, читая, что им досталось, рассаживаются по одному. Экзаменаторша досадливо передёрнула губой, мол, как это её сюда занесло, достала из сумки детектив и углубилась в чтение. Прошло полчаса. Татьяна Алексеевна победоносно обозрела класс.

– Кто уже готов? За смелость так и быть набавлю полбалла первому, – произносит профессор, посмотрев на свои золотые часики на золотом витиеватом браслете.

В аудитории тишина. У кого-то пискнул телефон.

– Телефоны, пейджеры – всё отключить, – строго произнесла профессорша.

– Я готов! – выстреливает вверх правую руку Андрей.

– Садитесь, – экзаменаторша показала Андрею на стул рядом с ней, – все личные вещи оставьте у себя на столе.

Андрей садится за стол напротив жгучей шатенки бальзаковского возраста в дорогом шерстяном платье, плотно облегавшем её знойное тело. С закинутой ногой на ногу она смотрелась эффектно.

– Итак, слушаю вас внимательно, молодой человек, – произносит певуче дама на глубоком выдохе без всякого интереса к экзамену и к Андрею лично.

– Многоуважаемая Татьяна Алексеевна, – чувственно обращается к ней Андрей вполголоса, чтобы другие не слышали. – Осмелюсь заметить, мало того что вы такая милая и привлекательная, но у вас к тому же тонкий, замечательный вкус. Я вам сейчас это докажу.

Экзаменаторша от неожиданности вздрагивает, явно впадает в ступор и не может с ходу решить, как ей поступить: сразу сделать вид, что рассердилась, или же подождать.

– Вот, смотрите, – уже тараторит без остановки Андрей, не переводя дыхания, – на вашей правой руке, рядом с обручальным кольцом красного золота 96-й пробы, золотое колечко, пожалуй, середины ХVII века. С чистейшим бриллиантом идеальной огранки. Карата два с половиной будет. Нет, скорее всего, три.

– Угадали.

– В качестве выражения массы драгоценных камней в старину было взято семя цератонии весом две десятых грамма, с помощью которого люди проверяли весы. Семечки цератонии настолько малы, что даже самая современная техника не способна измерить разницу в весе двух семечек. И назвали эту меру измерения каратом. Ну, это я так, к слову. А на среднем пальчике вашей левой, Татьяна Алексеевна, руки с очаровательным запястьем кольцо с опалом. Это опал-арлекин. Или восточный опал. Прозван так за его опалесценцию на огненном фоне. Дайте мне, пожалуйста, вашу длань.

Экзаменаторша растерянно, как под гипнозом, протягивает свою руку, и Андрей нежно кладет её ладонь на свою.

– А на этом пальчике – колечко с красноватым сердоликом. «Сердолик» – русское слово, означает «радующий сердце». Все камушки, которые вы с таким большим вкусом подобрали, говорят о том, что ваш знак зодиака – Весы, а ваша планета-покровительница – Луна, так как вам нравятся камни Луны. А на вашей лебединой шейке – ожерелье из чёрного жемчуга. Очень редкое и дорогое. Жемчуг – с Мраморного моря.

Андрей выжидающе молчит и влюблённым взглядом впивается в расширенные, трепещущие и часто мигающие карие глаза доктора наук.

Татьяна Алексеевна с заметным румянцем на щеках, смущаясь неожиданно для себя самой, повела, поёживаясь по-кошачьи, плечами:

– Пятёрка! – громко, чтобы было слышно всем, произносит профессор. – Глубоко, однако, вы владеете предметом. Где ваша зачётка? Какой там у вас номер билета?

Андрей протягивает экзаменаторше билет:

– Вот, пожалуйста, седьмой, многоуважаемая Татьяна Алексеевна.

– А какой у вас вопрос?

– Кредитные и расчётные отношения.

Английский

Звонок в прихожей голосом райской птички известил Сергея о том, что к нему пришла его однокурсница Катя, чтобы помочь подготовиться к экзамену по английскому языку.

Сергей выше среднего роста, такой мускулистый, что даже из-под рубашки выступали его бицепсы, трицепсы, квадрицепсы, грудные и прочие мышцы. В предвкушении встречи с одной из красавиц курса бросился к двери.

И действительно, на пороге стояла Катя. Её лёгкое платье, плотно обтягивающее знойную фигуру, в лучах солнца слегка просвечивало, практически оголяя ее стройные ноги. Но Катя об этом не догадывалась. Или только делала вид? Разве поймешь этих женщин? А Сергей, любуясь фигурой, не спешил впускать её в квартиру, чтобы продлить мгновение созерцания прекрасного.

– Во-первых, где твоё здравствуй? – вывела его из ступора Катя. – И долго мы будем тут стоять на сквозняке?

– Здравствуй, Катюша. Проходи. Заждался уже, – отошёл от двери Сергей, пропуская девушку в квартиру.

Катя мельком глянула в настенное овальное зеркало, поправила причёску:

– Для кого – Катюша, а для кого – Екатерина.

– Проходи, Катерина, садись сюда, на диванчик. Он мягкий. Вино, вот, фрукты … – Сергей кивком указал на журнальный столик, на котором стояли бутылка вина и ваза с виноградом, мандаринами, яблоками, гранатами, апельсинами, бананами. – Всё мытое, кстати. А можно тебя Кейт называть? Хотя бы во время занятий.

– Мы не для этого здесь собрались, Серёжа, – назидательно сказала Катя, – есть вещи интереснее и важнее, чем выпивка. Ты со мной согласен?

– Конечно, – кивнул, сглотнув слюну, Сергей.

– Построим наши занятия так. Сначала я читаю текст, а потом ты. Я поправляю твои ошибки и произношение. Согласен? А звать меня Кейт можно.

– Ещё как согласен, Кейтюша, – потирая вспотевшие ладони, юноша сел на диван поближе к Кате, да так близко, что она слегка отодвинулась, взглянув на него строго.

От девушки веяло какой-то неземной свежестью, и чувствовался лёгкий запах каких-то очень редких дурманящих духов.

– Итак, начинаем.

Катя открыла учебник и стала читать по-английски.

А Сергей не слушал. Он не мог оторвать взгляда от локонов её блестящих рыжеватых волос и такой соблазнительной розовой мочки уха.

– Ты меня слушаешь или нет? – строго спросила, прервавшись, Катя. – Для кого я тут стараюсь?

– Для меня, для меня стараешься, – заёрзал на диване, Сергей. – Я весь внимание.

– Следи по моим губам за произношением.

Сергей с радостью впился глазами в сочные яркие губы Кати. Он так засмотрелся на них, что случайно коснулся руки девушки. Оба вздрогнули и, сделавшись пунцовыми, посмотрели внимательно друг на друга. Внешне Катя была спокойна, только раздувающиеся время от времени ее мездри выдавали внутреннее состояние девушки.

– Извини, я нечаянно.

– За нечаянно бьют отчаянно, – улыбнулась Катя. – Ладно, прощаю. Теперь ты читай.

Сергей взял учебник из руки девушки и заметил, что платье Кати образовало ложбинку между её ногами. Такую очаровательную ложбинку! Он смотрел то на этот «треугольник», то в учебник, поэтому часто ошибался и получал замечания.

– Внимательнее! Не туда смотришь – в учебник смотри. А что ты такой грязнуля? – Катя сняла двумя пальчиками три светлых волоска с его тонких брюк.

У Сергея похолодело на сердце.

– Блондинки к тебе липнут, да?

У Сергея пересохло во рту, он закашлялся:

– И вовсе не блондинки, и вовсе не липнут. Это же твои волоски.

– Не выдумывай! Мои все на месте. Они у меня не выпадают. Видишь? – Катя откинула голову назад, продемонстрировав Сергею всю копну своих чудных волос.

– Вижу, – не удержался и глубоко вздохнул Сергей.

Вдруг порыв ветра открыл с треском форточку. Штора и занавески взвились и чуть не снесли со стола на пол и бутылку, и все фрукты.

Испугавшись, Катя подалась к Сергею, обдав его теплом своего разгорячённого тела, а он, пользуясь случаем, схватил девушку за плечи. От этого высокая грудь девушки поднялась, а лифчик под платьем жалобно заскрипел. Казалось, ещё секунда и платье девушки разойдётся по швам.

– Не бойся, – прошептал заботливо Сергей.

– А я и не боюсь, – бодро сказала Катя. – Чего мне бояться? Освободи-ка девушку.

– А почему тогда у тебя тело гусиной кожей покрылось? Пупырышки вот.

– Это от холода. Давай продолжим, а то мы часто отвлекаемся.

– Не так уж и часто. Могли бы и почаще.

Катя погрозила Сергею пальчиком:

– Смотри, как я произношу слова. Смотри на мои губы.

– Всё время смотрю.

Сергей снова впился взглядом в губы красавицы. Его как магнитом тянуло к ним всё больше и больше. К таким соблазнительным губам, сочным и аппетитным…

Катерина и Сергей посмотрели друг другу в глаза. Не мигая. Их руки встретились. Его рука легла на коленку девушки. Она зарделась и нервно слегка раздвинула ноги. Сергей прильнул к обнажённой руке Кати и стал целовать её плечо.

Катерина вздрогнула, метнула быстрый взгляд на Сергея:

– Раз так, то занятия окончены. Не облизывайся!

– Да я вовсе и не…

– Всё! Занятия окончены. До завтра!

– В это же время!

– Повторяй пройденное. И осваивай что-то новое.

– Повторю. Такое не забывается. И освою. Слово даю.

Катя встала. Но вместо того, чтобы выйти из-за стола и обойти Сергея, перебралась через его коленки, опираясь рукой на плечо парня.

– Всё слова, слова…

– И это всё, Кейт? – спросил Сергей разочарованно.

Катя пошла к двери:

– А что ещё? На сегодня вполне достаточно. Ты уже прилично шпрехаешь по-аглицки. Вовсе не безнадёжный. Вот и имя моё по-английски знаешь. Чао!

– До скорого! – Сергей взялся рукой за пылающую щёку.

Катя ещё раз взглянула на себя в зеркало, взбила слегка волосы, обнажив подмышки.

Сергей открыл дверь и вновь увидел в солнечном свете сквозь платье ноги репетиторши:

– Катюша! Кейт! А как тебе мой английский?

– Твой английский гораздо лучше твоего русского, бедноват и слабоват твой русский, – хохотнула Екатерина, дразня его белизной своих зубов.

– Правда? – Сергей грубовато схватил крепкой рукой спортсмена тонкое запястье Кати и притянул её к себе, но она ловко вывернулась и ускользнула в проём двери. – А я?

– А ты… Я ещё не поняла, who is вы, мистер Серёжа.

Замок входной двери мягко щёлкнул задвижкой. До следующего урока оставалось 22 часа 10 минут.

«Какой же английский всё-таки хороший и жизненно полезный язык», – подумал Сергей, приходя в себя и успокаиваясь.

За тридевятью морями

Моего отца Министерство рыбного хозяйства СССР направило на работу в Республику Куба. Переводчиком. На два года. С семьёй. А это значит, со мной и мамой. Мама Мирослава, если коротко – Мира, как звал её папа, была молодой и очень красивой. Впрочем, папа тоже был не хуже. Папа ехал на Кубу работать, а мама, как сказал мой дедушка, ехала «работать его женой». Меня же направляли на Кубу, как пошутил работник в Управлении загранкадрами министерства, не просто жить, а выполнять ответственное задание: хорошо учиться в школе при советском посольстве. Как с ребёнком разговаривали. Это они все думают, что я маленький, а мне уже, слава богу, за девять лет перевалило. Ну пусть себе тешатся…

Знакомый лётчик Николай Иванович – первый пилот, родственник бабушкиной подружки, провёл меня ночью мимо спящих в первом классе стюардесс в кабину к лётчикам. Там тоже все спали. Или слушали музыку. И второй пилот, и штурман, и ещё какой-то мужчина в лётной форме. Они сидели в креслах с закрытыми глазами. И все – в наушниках. И на головах, и на ушах.

Штурвал в виде руля полугоночного велосипеда качался сам по себе. А справа от него, перед вторым пилотом, качался и поворачивался ещё один штурвал, точно такой же. Лётчик на него не смотрел. Он тоже сидел с закрытыми глазами.

Николай Иванович сказал, что самолёт летит на автопилоте. Потом посадил меня на своё место, дал потрогать штурвал и надел мне на голову большие чёрные наушники. В наушниках – шум, треск и английская речь, музыки не было. Он предложил мне порулить, но я покраснел и вежливо отказался, сославшись на недостаток опыта. Пилот отнёсся к моему объяснению с пониманием.

Навстречу самолёту плыли звёзды, а потом как бы обтекали его со всех сторон. В кабине была уйма всяких лампочек, кнопок и тумблеров. Прямо пропасть сколько там было приборов и прочей техники! Мы летели навстречу рассвету, будто догоняя его. Он уже был виден. Там, где-то впереди.

Когда я возвращался на своё место в салон эконом класса, одна стюардесса проснулась и посмотрела на меня испуганно. «Наверное, решила, что я злоумышленник или разбойник какой», – подумал я, так как стюардесса быстро убрала свои длинные затянутые в капрон ноги под байковое одеяло. Видимо, опасаясь, что их утащат.

Мама спала, посапывая, а отец листал учебник. «Доучивает испанский», – решил я, усевшись в кресло.

– Понравилась экскурсия? – спросил отец, не отрываясь от текста.

– Очень! А там, в кабине, пол не провалится? Он такой тонкий, что под ним даже звёзды видно. По нему четыре человека ходят. И ещё стюардессы. Страшно. И звёзды тебе навстречу прямо летят, а потом разбегаются в разные стороны. Интересно!

Отец показал на свои толстые тяжёлые японские ручные часы Seiko со светящимся циферблатом, купленные им в Камеруне во время его предыдущей командировки в Африку, которыми он очень гордился:

– Видишь, сколько времени мы летим только над одним Атлантическим океаном? Можно сказать, что мы летим с тобой за тридевять морей.

Я легко с этим утверждением согласился и откинулся на кресло. Стал замерзать. Достал сверху одеяло и уютно закутался в него, как сделали уже почти все пассажиры.

Проснулся я от шума. Самолёт задрожал, захрустел, выпустил с треском шасси и стал плавно снижаться. Над маленькими островками, разноцветными отмелями, рифами, высокими и маленькими лохматыми, как пауки, пальмами. Потом мягко приземлился и покатился, слегка подпрыгивая. Затем заурчал, вздыбился, ещё немного прокатился и остановился как вкопанный.

При выходе из самолёта нам в лицо пыхнуло липким жаром. А внизу у трапа нас встретили весёлые кубинские пограничники. Один из них мне подмигнул.

Не буду описывать процесс прохождения таможни и паспортного контроля. Толкотня, духота, шум, чемоданы и сумки. Очереди не по мне. Не для меня. Ни в Москве, ни за границей. Это однозначно.

Но зато потом! Когда мы наконец разместились в микроавтобусе – рафике и поехали, это, надо сказать, было зрелище! Это было здорово! Когда тебя везут – это красота! Водитель наш, мой тёзка, Володя Шмырёв, улыбчивый белобрысый хохмач, красочно расписывал, как папе будет хорошо работаться в представительстве рыбного хозяйства, как мама будет отовариваться в магазине для дипломатов. А пока мы, мол, едем в восточную Гавану, что находится за замком Эль Морро и подземным туннелем, который проходит под каналом.

Мы видели пассажирский лайнер во входном канале в торговый и рыбный порты. Корабли на рейде, старинную крепость на скале и Старую Гавану. Вернее, её часть, выходящую на канал. Потом был туннель под землёй. Большой, длинный, с поворотами. И светлый, как наше метро. Всё впечатляло. И стройные красивые белые мулатки, и креолки – девушки-полицейские в зелёной форме, и олеандры. Девушек-гаишниц кубинские водители называли не любя, как и повсюду в мире, cotorritas – попугайчиками. За их зелёную униформу. Потому что кубинцы этот цвет не любят. Он преследует их круглый год. И летом, и зимой, и весной, и осенью.

Мама часто ахала. Папа комментировал, где мы проезжали. Кто и когда построил туннель. Кто и зачем построил крепость. Что в ней было раньше и что там теперь. Папа всё знал про эти места.

Я стал всё фотографировать своим «Зенитом». Но отец меня вовремя остановил:

– Всё равно на скорости не получится хорошо, – сказал отец, – только плёнку испортишь. Придем сюда гулять, вот тогда и сфотографируешь. Ты будешь снимать слайды, а я – фильм своей кинокамерой.

Есть у папы такая камера – «Спорт». Бледно-кремового цвета и с пупырышками. В неё вставляется большая батарейка. Я успокоился и даже перестал вертеться в разные стороны и подпрыгивать на сиденье. Тем более что мы уже подъезжали к большому бетонному 16-этажному дому с длинными бойницами на серой стене.

– От американцев отстреливаться? – спросил я, указывая на бойницы.

Отец объяснил, что это не бойницы, а такие жалюзи в стене, чтобы вентиляция была, от солнца – тень, от ветра – защита. Рабочий в сомбреро и потухшей сигарой во рту подравнивал длинным ножом, мачете, как сказал отец, траву рядом с домом и стриг её огромными ножницами, которые лежали на траве рядом с ним. И хотя на Кубе была зима, но трава, пальмы, акации и разные растения были зелёными.

Кубинцы при входе в дом заулыбались нам и что-то сказали приятное отцу, а он им что-то ответил. Тоже приятное. Шмырёв помог поднять на лифте на 6-й этаж наши вещи и донести их до квартиры.

Через бойницы было видно море. Далеко-далеко. И корабли. Вдалеке на рейде. В коридоре подвывал ветерок. Декабрь – зимнее время года на Кубе. И ветерок здесь бывает ого какой. Тем более у моря. Через год, в этом же месяце, мы уже замерзали при 15 градусах тепла ночью, когда почти акклиматизировались. Но всё равно купались…

В коридоре у некоторых квартир стояли литровые бутылки с молоком – высокие и продолговатые.

– Это молоко для русских и кубинских детей дошкольного возраста. Каждый день. Бесплатно, – рассказывал на ходу Шмырёв.

Когда мы вошли в нашу квартиру, он показал, где титан для воды, рассказал, как он работает. Большая бутыль в штативе – это питьевая вода. Каждый день приезжает водовозка и меняет пустые бутыли на полные. Поэтому пустую бутыль надо выставлять за дверь.

Отец подарил Шмырёву буханку чёрного хлеба, и он, довольный, умчался по своим делам.

Я стал придирчиво осматривать новое жилище. В принципе мебель ничем особенно от нашей не отличалась. Те же шкафы, стол, стулья. Но в шкафу я заметил горящую лампочку.

– Это от сырости, чтобы вещи не покрывались плесенью, – сказал всезнающий отец.

За его спиной была служба военным переводчиком в Африке, в Республике Экваториальная Гвинея, которая находится на самом Экваторе. Бывшая колония Испании. У меня даже марки тех времён есть: и колониальные, и уже когда стала республикой.

Но кровать – это вещь! Кровать в спальне была широченная! У нас таких не выпускали. И с непривычными узкими и длинными пухлыми подушками.

– А где-же накомарничек? – решил я ехидным голосом озадачить родителей.

– Видишь море? – сказала мама. – Это бриз. К тому же мы на 12-м этаже. Или комары здесь не водятся, или сюда не долетают. Силёнок не хватает. Понятно?

– Логично. А телевизор где? – не унимался я.

– Телевизоров всем не хватает. Они в дефиците. Вот кто-то уедет, тогда телевизор ближайшему очереднику достанется. Всё равно телевизор Москву здесь не ловит. Все передачи на испанском языке. Так что учи поскорее испанский. Знаешь, как быстрее выучить?

– Знаю, – ответил я, вспомнив, рассказанный кем-то из ребят анекдот «Для этого лучше всего спать с переводчицей». Но это уже была шутка не для взрослых.

Как бы прочитав мои мысли, отец посоветовал:

– Надо больше общаться с кубинцами.

– Пообщаемся, – пообещал я.

Удовлетворившись новым жильём, родители принялись распаковывать чемоданы, а я пошёл на балкон – посмотреть оставленные там бывшим жильцом морские ракушки. Мама сказала папе, что хорошо было бы позвонить в Москву и сообщить, что мы долетели благополучно. Отец объяснил маме, что телефонные аппараты, которые, как он думает, будут работать через спутник, изобретут лет через 15, а сейчас, мол, садись и пиши письмо домой – его кто-нибудь забросит в посольство. Кто полетит в Союз обратным рейсом через три дня. Наши лётчики успеют в первый день отметить счастливый перелёт, на второй день – отоспаться, а на третий – нагуляться по Гаване.

Я тоже предложил родителям смотаться в город на прогулку, но получил категорический отказ – им сейчас не до прогулок. Отец посоветовал вести дневник нашего пребывания на Кубе и записывать всё интересное, что происходит каждый день.

– Я что, девчонка? – заартачился я.

– Вот увидишь, это тебе пригодится в будущем. Ты попробуй, может, тебе понравится писать и из тебя писатель когда-нибудь выйдет, – сказал отец и дал мне толстую тетрадь.

Я обещал попробовать. И уже вечером, пересиливая себя, сделал в ней первые каракули: «Мои воспоминания о нашем прилёте на Кубу». После дело с записями пошло легче. А потом меня это дело даже увлекло.

На новом месте мне долго не спалось. Извертелся весь. Сказывались и разница во времени с Союзом, и яркий месяц, висящий в звёздном небе почему-то задом наперёд, и неумолкаемый стрёкот цикад, и отдалённый шум морского прибоя.

На следующее утро отец уехал с новыми сослуживцами на работу в представительство Министерства рыбного хозяйства СССР, что находилось в рыбном порту Гаваны. Мама приступила к работе «в качестве жены». А я пошёл во двор и привёл домой с улицы тощую добрую собаку. Толпящиеся при входе в гостиницу кубинцы, работники её администрации и разных технических служб, мне ни слова не сказали. Зато мама высказалась вволю. И не только высказалась, но и выставила меня на улицу вместе с псом, красноречиво объяснив, что собакам здесь не место, что это не частный дом, а гостиница. Кубинцы слышали всё это, ничего не понимали, но до них дошло всё. Они одобрительно поглядывали на мою сердитую, но ещё более привлекательную в гневе маму.

Я сходил домой, вынес большую сахарную кость и вставил её собачке в пасть. С тех пор собака каждое утро в течение двух лет встречала меня у входа в гостиницу. Я давал ей что-нибудь вкусненькое, и она, счастливая, вильнув хвостиком, убегала до следующего утра.

С понедельника и я занялся полезным делом – пошёл в школу. Школа есть школа. А если школа ещё и за границей, то здесь особенно не повякаешь. Чуть что – грозят отцу сказать или в партком обратиться. Чтобы работника за плохую учёбу или поведение его ребёнка отправили обратно в Союз. Действовало как скипидар в одном месте. Здесь выхода нет. Только идти в отличники. Если ты, конечно, не балбес. Поэтому оставалось одно: учиться, учиться и ещё раз учиться.

В воскресенье мы на небольшом пазике поехали на море купаться. На пляж Santa Maria. «Святая Мария», значит. Интересно, почему так пляж назвали? Потому что святые Марии там тоже купались? Святые – кто они такие?

Я сунулся в воду, но сразу же обжёгся о медузу. И мне купаться враз расхотелось. По ноге такая красная полоса вздулась! Мама перепугалась и хотела вести меня в травмпункт, но наши объяснили ей, что раз я сразу не умер, то, значит, буду жить. Главное, чтобы эта проклятая медуза своим синим телом не легла человеку на спину. Если ляжет, тогда точно крышка будет. От нервного паралича. Поэтому, когда заходишь в воду, надо смотреть по сторонам и только потом купаться. Щупальца медуз далеко видны!

Мне после ребята рассказывали, что медуз Agua mala, что значит «плохая вода», много только в зимние месяцы, а потом они уходят. А бывает, что их вообще нет зимой.

Поэтому я сидел на песочке под сосенкой и украдкой глазел, как плавают родители, как целуются, обнимаются и прижимаются молодые парочки кубинцев в воде, на берегу под простынями и так просто – без простыней…

Мой отец неожиданно встретил кубинских военных, с которыми дружил ещё в Экваториальной Гвинее. Среди них – начальника особого отдела кубинского военного отряда. И пошёл со своими приятелями в бар – угощать ромом.

Мне отец рассказывал, когда мы ездили на рыбалку в Подмосковье, что в эту Экваториальную Гвинею, в город Бата, где они были с мамой, в 1974 году прибыл отряд из 70 кубинцев с пушками и пулемётами – защищать молодую Гвинейскую Республику и создавать Национальную гвардию. Командиром у кубинцев был команданте Хорхе Дельгадо.

Эти кубинцы практически и спасли наших 10 военных советников и военспецов, мою маму и жену старшего переводчика от разных тропических болезней и холодной костлявой руки голода. Если бы не кубинцы, нашим военным пришлось бы совсем туго. Мама рассказывала, что с продуктами у них было плохо. Пальмовое масло вытапливали из пальмовых зёрен, булочки из китайской муки ели, выковыривая из них разных червячков.

Частые отключения электричества не давали возможности хранить в холодильнике то немногое, что нам перепадало от наших рыбаков, которые изредка заходили в наш порт. Индусы, что бывали на Кубе, узнав, что папа и его приятели – за Индиру Ганди, давали иногда кое-какие консервы в ржавеющих банках. Спасибо Индире! «Хинди руси бхай бхай!»

А в основном весь год наши военные питались хеком серебристым. Отец говорил, что они столько съели этого хека, что ходили ночью как электрические фонарики, так как пропитались насквозь фосфором. В общем, рассказывал отец, они исполняли в Африке свой интернациональный долг, а выживать им помогали не свои, а кубинцы. А свои – привезут раз в месяц на самолёте деньги и письма и улетят обратно с жутко ободряющим напутствием: «Молодцы, держитесь!» И чем хотите, тем и питайтесь.

Я горжусь своими родителями. Они столько пережили в этой Африке! «На горе Фернандо-По, где гуляет Лимпопо». Они вернулись из Африки в нервном истощении. А многие не вернулись вовсе. Или их привозили в железных гробах со стеклянным окошечком…

Когда отец допил с кубинцами ром, он рассказал нам с мамой, что в Военном морском госпитале работает начальником хирургического отделения его друг по Гвинее, который был в кубинском отряде военврачом. Отцу дали его телефон и пообещали найти Хорхе Дельгадо, если он ещё жив, а не погиб в Анголе. Знаю, что мои предки многое не договаривают. Рано, говорят, мне всё знать. Ничего, когда-нибудь всё расскажут, расколются…

В нашем доме советских ребят моего возраста было примерно трое. «Примерно» – это потому что один русский мальчик с нами практически не общался, а всё время учился на чём-нибудь играть. По-моему, он учился играть и на аккордеоне, и на скрипке, и на арфе, и на виолончели, и на контрабасе. На чём ещё можно играть? Но, как мне кажется, не научился ничему. Хотя на концерте художественной самодеятельности он пропиликал что-то на чём-то и сорвал шквал растроганных пьяных новогодних аплодисментов.

Зато с другим русским мальчиком мы подружились. А спустя несколько месяцев подружились и с местными кубинятами. Играли с ними после школы в пелоту (бейсбол по-кубински) и в футбол. На классном настоящем футбольном поле! Пелоту мы не любили, так как не любили проигрывать. Зато в футбол мы сражались с кубинцами на равных, хотя они были и постарше нас. Мы прекрасно понимали местных ребят и без слов. Я рассказывал как мог кубинятам о любимой команде «Динамо», показывал, как Численко забивал мячи в девятку, как ловко обводил всех Маслов, как ломал оборону соперников мощный Глотов. Но и отдавал должное игрокам других команд: показывал фирменный финт Месхи, удар назад в падении через себя в исполнении Бышевца.

Но футбол требует жертв. Однажды я пробивался к воротам противника и на меня сверху навалился вратарь. Падая, я ударился головой о штангу. В глазах у меня всё зашаталось, появились какие-то серые мурашки, потом потемнело, и я отключился. Когда пришёл в себя, увидел вокруг испуганных ребят и неизвестно откуда взявшихся кубинских школьниц в коричневых платьицах, белых рубашечках с синими пионерскими галстуками. Они все стояли и молча смотрели на меня.

Одна девочка вдруг рванулась с места, подбежала ко мне и стала приводить меня в чувство, вытирать мне своим платочком кровь со лба, обмахивать рукой лицо. Кубинские ребята ревниво на меня поглядывали, перешёптывались и бурчали. Но девочка что-то им сказала, из чего я только уловил, что её отец полицейский. К чему она это им сказала, я сразу не сообразил. Только потом до меня дошло, что она их так предостерегала на всякий случай. Я эту девочку запомнил. И запомнил, куда она потом ушла. В школу-интернат неподалёку.

Через несколько дней, когда моя рана зажила и выдалось свободное время, я пошёл к интернату и нашёл эту девочку. Она прыгала с подружками по начертанным красной краской на асфальте квадратам. И напевала популярную в то время песенку «Игра в Симона», которую транслировали по местному радио и телевидению.

Чёрные её волосы были зачёсаны назад в две косички с пробором. В проколотые насквозь уши были вставлены золотые серёжки в виде шариков. А кожа её была светло-коричневого цвета – как у ириски или недоваренной сгущёнки. А варёную сгущёнку, пусть даже и недоваренную, я обожал! Может, поэтому я в эту девочку и влюбился? Или потому что запомнил её колени, на которых лежала моя голова в обмороке, и её руки, вытирающие платком мою геройскую кровь с разбитого лба?

– Псст! – позвал я её, как это принято у кубинцев.

Она подошла ко мне, нисколько не удивившись. Я на ломаном испанском языке и жестами, на пальцах, объяснил ей, что я тот самый советский футболист, что разбил себе лоб неделю назад о штангу, а она мне вытирала кровь. Что зовут меня Володя, мне девять лет и учусь я в третьем классе в школе советской embajadi, посольства то есть. Она всё прекрасно поняла, наверное, потому что я уже хорошо говорил по-испански, и сказала, что зовут её Марина и ей тоже девять лет.