Улитинские сокровища

© Владимир Алексеевич Сметанин, 2019

ISBN 978-5-4496-3028-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все началось в мае. И даже еще раньше, когда заместитель председателя Славногорской районной думы Петр Ильич Улитин – уважаемый, солидный и полновесный член славногорского общества, получил извещение из прошлого века. Среди старых семейных фотографий его прадеда Кузьмы Францевича Улитина числом три десятка однажды при генеральной уборке обнаружилось странное письмо – не письмо – записка. Фотографий больше не случилось, поскольку Кузьма Францевич, во-первых, не был мотом, а фотография выходила недешевым удовольствием, а кроме того – заказать фотографа – это надо было «ждать очередь». Ждать ее Улитин не привык, – это его ждали – крепкого хозяина, почтенного купца, известного не только в здешних краях, но и далее, вплоть до Китая. Многочисленные просители клянчили в долг на свадьбу младшего сына, на разведение редкого байкальского осетра, кто-то планировал производство дешевого мяса из африканских буйволов, как его двоюродный брат, оставшийся после плена в Германии – всего-то и надо было ничего – сто пейсят тыщ. А вернется с лихвой. Были также прожекты жестяных аэропланов и другая чушь. Отдавший без остатка душу вере, царю и отечеству, Кузьма Францевич не жаловал новоидейных прощелыг. Одно и то же – смутьяны. Хотя пахнущую настоящими деньгами затею улавливал сей миг. После переворота ходил он под Колчаком, а когда белая гвардия полегла, ушел в леса, где два года с твердыми мужиками бился за власть царя-батюшки, четырежды был ранен. Но выжил, один из немногих, а их осталось по лесам сотни две-три, не больше. И те уж ничего не хотели – вернуться бы домой – да везде комиссары. Это тебе не городовой, не начальник полиции: «почему вы?» и прочее – нет, сразу к стенке. Смирив свою гордость, однажды тайно вечером он пробрался к дому местного сельсоветчика Пашки Бортника, ровесника и башибузука, с которым в детстве они вместе перли огурцы с огородов на другой улице, ходили на охоту и рыбалку.

– Опоздал ты, друг Францевич, Выселили твоих кулаков, а куда – и не знаю -отвечал на главный его вопрос старый приятель. – А теперь, если есть у тебя оружие – сдай его. Ты арестован.

– Скажи хотя бы, где это можно узнать.

– А там, куда попадешь, там и узнаешь.

– Давно ты такой сволочью стал?

– Не раньше, чем ты. Забыл о своих батрачках?

– Свинячил ты не меньше.

– Но я не обкрадывал.

– Ну конечно, ты и не обещал. С чего обещать-то бесштанной команде?

Ствол револьвера моментально поднялся поверх стола до пояса мироеда, но, несмотря на свою громоздкую комплекцию, он был необыкновенно проворен: вся шестипудовая масса его, вложенная в кулак, пришлась на зубы сельсоветчика. Непростительно было для последнего забыть о резвости, всегда отличавшей Улитиных. В его черепе что-то хрустнуло и он откинулся на спинку стула. Наган вывалился из помертвевшей руки.

Бесполезно было искать по необъятным просторам семью, особенно когда по пятам шли люди из ГПУ. Он с тройкой таких же проклятых двинулся в тайгу – благо, в четырех днях пути и кордон с Китаем, из пограничной охраны – только волки, расплодившиеся в последние годы. Но волки – не люди, их бояться не след. Кузьма Францевич исчез навсегда. Таково было в общих чертах семейное предание Улитиных, хотя как все обстояло на самом деле, точно никто не знает.

Говорили, Кузьма Францевич был сказочно богат, но никому из наследников ничего из этого богатства не досталось. Хотя как знать – о нем родственники предпочитали не распространяться – дабы не накликать лиха. Хотя ходили слухи, что старший Улитин припрятал золото в надежде вернуться. Поэтому понятно, какой интерес вызвала у его потомка записка, возможно, ведущая к сокрытым сокровищам крепкого хозяина. «Федя, то, что вам нужно, в третьем улье под глазом « – значилось в ней.

– Да-а – протянул Петр Ильич, чувствуя, как в груди его разгорается охотничий азарт. – Это же… – и от избытка чувств он взъерошил волосы. Разумеется, у зампреда и в мыслях не было, найдя клад предка, пустить все богатство на рост экономической мощи родного дотационного района, вследствие чего догнать и перегнать тучные северные территории, где славно уродились нефть и газ. Нет, он представлял себе, как разовьет собственную торгово-производственную деятельность, вплоть до выхода на Запад и на Восток. Чем он хуже прадеда? Вилла на Лазурном берегу… Рыбалка в норвежских форелевых садках, семга по десять кило. Нет, это не то. Шут с ними, с деньгами, за удовольствие можно заплатить, но удить рыбу из садка, где она кишит – все равно, что пить безалкогольное пиво или делать променад по окрестностям на велотренажере. Найдутся развлечения и получше. На что у него голова? Так думал он, будучи помоложе. Но и сейчас насовсем от этих мыслей не отказался.

Улитины – вообще крепкая фамилия. Вот он – без пяти минут председатель думы и хозяин двух пилорам и магазина; как фермер, владеет отарой овец. Далось все это не само собой. Складывать копейку к копейке он начал с младых ногтей: учась еще в школе, собирал и сдавал бутылки, макулатуру, в институте подрабатывал грузчиком на ЖД станции, после – умудрялся работать на двух работах, и хотя не уклонялся и от коллективных посиделок, но никогда не скидывался на них, принося взамен свой домашний самогон. Хороший самогон. Вот и двоюродный брат у него в соседнем районе – судья, зарплата у него – как в сумме у среднего колхоза, племянник – в одной из западных областей – начальник элитной зоны, другой племянник, здесь же, в Славногорске – адвокат. Да и прочие родственники не хуже – поднявшиеся, уважаемые люди. Петр Ильич в свое время чуть не связался накрепко с сельским хозяйством, что было бы, конечно, непростительно. Достаточно того, что он содержит немаленькую отару, которую пестует старый чабан Коркин. Овцевод давно уж на пенсии, но до того въелась в него чабанская жизнь, что взялся старый за улитинскую отару без долгих уговоров. Мелкий рогатый скот никакой особой прибыли не дает, не то что раньше, когда шерсть была в великом почете и за нее давали дефицитные товары, благодарности, а при особо большом настриге – и ордена. Но, правду сказать, и планы-то были страсть напряженные: встречные, усиленные соцобязательствами, и так далее. Не было планов для владельцев овец в домашних подсобных хозяйствах, но и выдавали они не так много шерсти, чтобы рассчитывать на какую-то солидную вещь. Однако народ не лаптем щи хлебал:

– Петро – говорил один владелец овец другому – у меня их шесть штук, если по четыре кило шерсти с одной – 24. Давно стою в очередюге на «Жигули», но там надо сто килограммов, чтоб вне очереди. Ты подкинь мне со своих, еще пять человек я найду. Со следующего настрига я тебе отдам всю свою. А деньги-то все равно получишь.

Такая кооперация замечательно помогала обзавестись необходимыми вещами, которые при ином порядке приобретения были бы куплены после морковкина заговенья. Частные владельцы уж, конечно, расстарались бы, чтобы без посторонней помощи сдать необходимую кучу шерсти, да не под силу было содержать большое количество овец: сенокосы распределены до последнего квадратного метра, все сеяные кормовые культуры шли почти исключительно на общественное животноводство. Да и то не хватало, поскольку его было слишком много. Поэтому в колхозах и совхозах исхитрялись заменять часть нормальных кормов крапивой, березовыми и осиновыми вениками, зимой, под видом витаминной добавки – лапами хвойных деревьев. Особо впечатляющей была битва за обеспечение великого поголовья овец веточным кормом. Березам в ту пору пришлось очень несладко: на заготовку веников выезжали целые десанты совслужащих. Веники связывали попарно и вывешивали для провяливания на чердаках кошар. Там они висели всю зиму, неизвестно почему не съедаемые, до следующего лета. Летом приезжал очередной десант, выбрасывал старые и вешал новые веники. Планы по веникам, хоть и с определенным напряжением, неизменно выполнялись. Но в личных подсобных хозяйствах веники заготавливали только для бани, а овец предпочитали кормить, как повелось исстари. И, конечно, до падежа от бескормицы дело не доводили, в отличие от колхозных и совхозных отар, где это случалось то и дело.

– Ну с чего у тебя, Иван, опять падеж-то? – выговаривало в таких случаях начальство чабану. – Кругом плюрализм и демократия, будь она… а у тебя – падеж! Ну куда это годится?

– Так корма-то кончились, на соломе в мороз долго не протянешь.

– Так у тебя же есть веники. Березовые! Как пахнут, сам бы ел! Там одних только витаминов немеряно.

– Не знаю, не пробовал. А овцы не едят. Хоть тресни. Они сдохнут, а не станут веники есть.

– Ну надо воспитательные меры применять. Ты подумай ведь, сколько народу готовило эти веники, сколько березок заломали! И что теперь, все на свалку? А главное – овец-то как списывать будем? При наличии веников?

– Ну не едят они эти веники, хоть тресни! Дикие козы, может, едят, а эти – нет.

– Ну как же не едят? У всех едят, а у тебя не едят!

– У кого это? Хоть бы посмотреть, как они едят, паразиты!

Тут начальство обычно начинало мяться и уклоняться от прямого ответа и адреса отары, где овцы едят веники, не давало. Поскольку во всех других отарах веники овечками также игнорировались.

Чем труднее давалась шерсть, тем дороже ценилась. Как и все в этом мире. Сейчас цена ее на уровне травяной пакли, сбыть руно – проблема из проблем. Другое дело – баранина: спрос на нее есть, но, опять же, не сказать, чтобы какой-то особый. Петр Кузьмич давно уже подумывает разделаться с этим овечьим делом, останавливает только соображение, что это будет оплеуха управлению сельского хозяйства и всей администрации. Потому что на районных совещаниях, когда речь заходит о производстве продукции села, неизменно упоминается фамилия Улитина, который, несмотря на трудности, сохраняет для района важную отрасль.

– На самом деле в самом наиближайшем будущем она займет свое законное место в народном хозяйстве нашего района – говорил обычно начальник сельхозуправления на очередном заседании товаропроизводителей. – Страна откажется от австралийской шерсти и аргентинского мяса и мы обеспечим ее собственной продукцией. Уже наметился резкий поворот в сторону на самом деле отечественных стад. И мы не пожалеем сил, чтобы для крупного рогатого скота и для овец построить новые, современные помещения со всеми удо… я хотел сказать – со всеми необходимыми условиями содержания, с прекрасными глубокими скважинами и новыми воротами. – Тут перед мысленным взором начальника возникают эти фантастические картины и на глаза наворачивается скупая мужская слеза. При этом все понимают, что навару никакого отрасль пока не сулит, иначе овцеводов было бы – пруд пруди, как торговцев, юристов и таксистов. Алла Ивановна Сидорчук, курирующая от обладминистрации Славногорский район, при последних словах выступающего украдкой стирает с лица улыбку: в глубине души она всегда подозревала, что овцы – это есть не что иное, как бараны, а тут – новые ворота. Поневоле засмеешься. Но, конечно, серьезность момента не позволяла: речь ведь о продовольственной безопасности.

Сельское хозяйство, особенно если оно дает более или менее ощутимые средства к существованию – дело притягательное. Недаром же даже и закоренелые горожане, тяжело ушибленные относительным комфортом и сутолокой, по весне тянутся, прежде грачей, на свою ниву, то есть на дачные участки, где не разгибая спины возделывают редиску, кабачки и капусту.

Начало сельскохозяйственного года – это, конечно, никак не январь – это апрель, когда освободившиеся от снега еще полуобморочные поля начинают дышать, по мере оттаивания почвы, промерзшей даже под снегом. Ручьи размывают лед на Заломной – большой и быстрой реке, крупней шей во всей округе- у берегов и ее зимний панцирь понемногу оттаивает, подтачиваемый еще солнечными лучами. Пробуждение реки – это замечательное событие для всей округи, всех ее жителей, включая, наверное, и грудных младенцев, которые чувствуют, что происходит что-то веселенькое. То есть должны чувствовать, потому что иначе нельзя. Повизгивают и прыгают на цепи собаки, сочувственным мычанием отзываются на грохот ломающихся льдин коровы, возбужденно кудахчут куры. Заломная крушила лед в начале мая, когда уже вовсю шли полевые работы и по вспаханной земле, натужно пыхтя, ползли, как разноцветные жуки, тракторы с культиваторами и боронами, заканчивая предпосевную подготовку. В полдень разогретая пашня парила, воздух над ней дрожал и переливался оттенками дальнего леса. Процесс обработки почвы любило физической, а если уж совсем точно – гастрономической любовью пернатое население окрестностей. Вороны, сороки, галки двигались вслед за агрегатами и сноровисто выхватывали из взметенной и распушенной земли жуков, червяков, и прочих букашек.

– Карр, карр! – орали вороны, кружась над кормным местом и то ли призывая сородичей отобедать вместе, то ли объявляя, что место уже занято и соваться сюда никому не следует. Но уже пасущуюся на пашне птичью мелочь они не прогоняли. Случалось, камнем падал неизвестно откуда взявшийся кобчик и схватывал зазевавшуюся мышь. И хотя полеводы работали лишь в известной мере на себя, а главным образом, на дядю, то есть фермера (кроме кооператоров), настроение у них было в эти дни приподнятое. В унисон с рокотом тракторов раздавался то усиливающийся, то затихающий гром ломаемых рекой ледяных полей. Хотя некоторые из них оказывались в первом подходе неподъемными для нее. И то сказать, за зиму нарастали они в толщину до метра, в иных местах и больше, где река промерзала до дна. Легкий и «гнуткий» в начале зимы лед с наступлением морозов крепчал на потеху местным хоккеистам, которые могли часами гонять шайбу, если не были слишком ушиблены компьютером. Подтаяв с приходом весны и у берегов, такие плиты рушились, наползая друг на друга, с жутким грохотом, громоздясь на мелях и приводя в неистовство поднявшуюся реку. Она разбрасывала по берегам мелкие, расколотые льдины, выдавливала на берега и большие, но самые громоздкие ледяные поля подавались под ее напором неохотно, с трудом проталкиваемые вниз на перекатах и там, где русло сужалось. Понятно, что все это вместе захватывало дух настоящего селянина.

Ребятня, побросав компьютеры – виданное ли дело! – собиралась на берегу и восторженно встречала каждое новое антраша Заломной, освобождающейся от зимних оков.

– Санька, Колька, не подходите близко! – кричали самым азартным мамаши, напрасно стараясь пробиться своими слабыми голосами сквозь невообразимый шум ледохода. Для подкрепления слов они невразумительно махали руками.

Ничего не слышащие Санька и Колька ответно махали руками, дескать, все в порядке и лезли еще ближе к реке.

– Ну я вам сейчас! – теряла терпение какая-нибудь из родительниц и направлялась к месту событий. И тоже застревала там на какое-то время, загипнотизированная зрелищем. Однако ледоход случался только раз в году, и то бывал скоротечным. Правда, потом уже река надолго оставалась открытой и в течение лета народ на ней не переводился. Куда меньше его бывало на полях и лугах, лишь по старой привычке – люди в годах. Старые хлебопашцы до последнего времени и составляли основную ударную силу на полевых работах. Улитин, когда начиналось фермерство, жил в Боровом, в 40 километрах от райцентра, где был богатый колхоз, но работал в школе, преподавая биологию. Платили за биологию мало – как и за географию, алгебру и прочие анатомии, а вскорости и вообще почти перестали платить и он написал соответствующее заявление на выделение земли для ведения фермерского хозяйства. Земельный комитет обязал правление колхоза выделить искомую землю и малое время спустя Улитина пригласили на заседание этого самого правления. Вопрос, чувствовалось, вызывал раздражение у крепких хозяйственников, которые почти все были с трудовыми медалями, особенно те, которые громко умели кричать на неповоротливых колхозников, а то и вывесить их на доску позора. Конечно, им хотелось просто-напросто послать его куда подальше, но государственная линия не позволяла, а даже обязывала удовлетворять запросы стремящихся в фермеры. Председатель помалкивал: согласно распределенным ролям, отлуп соискателю должны были дать бригадиры. И дали.

– Наши отцы и деды корчевали, распахивали, окультуривали эту землю и вдруг мы кому-то ее отдаем, неизвестно еще, радивому ли хозяину – сказал наиболее заслуженный бригадир.

– Если так пойдет, то мы можем оказаться без земли в колхозе – тому сто гектаров, другому двести, еще кому-то сколько-то, а кто же будет страну кормить? Фермеры-то пока развернутся! – патриотично поддержал его второй по заслугам бригадир.

– На эту панику глядя, и колхозники начнут просить свою долю и разбежится весь колхоз и много народу не при делах останется – поддакнул третий бригадир. Четвертый и пятый высказались не менее сурово.

– Вот так, Петр Ильич – как видите, народ против – лицемерно посокрушался председатель. Против народа – никак.

– Страна может гордиться – неизвестно почему сказал Улитин и вышел. В конце концов ему выделили участок из земель районного фонда за 45 километров от Борового, среди поросших мелким кустарником лесных полян.

– Главное тут – приложить руки – зевая, напутствовал работник земельного комитета.

– А как же, обязательно и даже всенепременно – заверил Улитин и, прикинув так и сяк, от идеи заняться хлебопашеством отказался. Печаль его была недолгой. Вскоре колхоз развалился, технику разобрали члены хозяйства, скотину тоже, шифер и доски с ферм пошли на хознужды жителей, поля в основном заросли бурьяном или, именуемым здесь «дурниной». Бригадиры остались не при делах. Теперь-то Улитину отдали бы в пользование и половину колхозных полей, да ему было уже не нужно. Пока длилась земельная канитель, потребовавшая много времени, учитель биологии, собрав с женою все имевшиеся средства, подзаняв у родни и взяв ссуду, открыл в Боровом магазинчик. Дела пошли на удивление хорошо, несмотря на то, что зарплату бюджетникам все еще подолгу задерживали, а иных тружеников в Боровом после исчезновения колхоза и не было. Года через два Улитин купил дом в центре Славногорска и переоборудовал его под вместительный магазин. А вскоре переехал туда и сам вместе с семьей. Проданный в Боровом дал средства на покупку пилорамы и небольшого стада овец – все-таки от своих первоначальных сельскохозяйственных замыслов насовсем отказываться он не торопился. Коркин со временем приумножил стадо. Все шло как следует, и было бы совсем хорошо, если бы у родившегося сына не обнаружился ДЦП. Это заставило жену уйти с работы и целиком заняться домом и детьми. Ладно, хоть в средствах нужды не было. Правда, порой выводили Улитина из себя бесконечные просьбы о спонсорской помощи: по любому поводу к нему обращались за пожертвованиями на очередное благое дело, особенно с тех пор, как Петр Ильич был избран депутатом районной думы, а малое время спустя стал и заместителем ее председателя.

– Петр Ильич! – значительно добавлял в голос металла очередной организатор мероприятия, – послезавтра у нас намечается встреча выпускников Боровской школы 1965 года.

– Как я рад! – восклицал Петр Ильич, чертыхаясь про себя.

– Мы приглашаем вас, а также рассчитываем на материальную поддержку форума. Тысяч пять, или можно – продуктами, напитками на эту же сумму.

«Ага, щас!» – думал про себя Улитин и отсылал на торжество тысячу рублей. Впрочем, те же вымогательства терпели и другие хозяева торговых и иных заведений сферы обслуживания, равно, как и владельцы пилорам; с бюджетников, понятное дело, взять было нечего, а никакого иного производства, кроме древесного, в Славногорске не имелось. Зато уж этого к последнему времени стало куда как много: все, кто мог легально заготавливать лес, торопились снести его к чертовой матери, пока еще было, что сносить. И этот вид промышленности процветал и создавал Славногорску некий статус города с достаточно развитой производственной структурой. Но если сюда с полным основанием входили хлебопекарные предприятия, то занятия с древесиной, строго говоря, производством назвать было нельзя, особенно, когда почти прекратилось лесовосстановление. Древесину производила, как и естественные травы и кустарники, земля, лесопромышленники только вырубали сосну и лиственницу, брезгуя лиственными породами. Нередко в таком виде, только обрубив сучья и распилив на бревна определенной длины, «произведенную» древесину и продавали. Несколько извиняло нескромный термин изготовление из бревен пиломатериалов, и то не потому, что заготовители радели о рациональном использовании дерева, но оттого лишь, что распиленное можно было продать намного дороже.

– Ну что же мы на продажу-то круглый лес все гоним? – сокрушались на районных совещаниях мэр и иные ответственные лица. – Нужна же переработка! – И, подумав, добавляли: сердце болит!

Но лесозаготовителям и без особой переработки в целом жилось неплохо, особенно, если покупатель платил тут же. К чести Петра Ильича Улитина надо сказать, что он с самого начала организовал на своей пилораме переработку. Иначе получилось бы некрасиво: как депутат думы, он неоднократно принимал участие в проверках лесозаготовительных организаций на предмет законности заготовки и глубины переработки многострадальной славногорской древесины, которая в отдельных лесных кварталах измельчала до категории жердевика. Стоит сказать, что несмотря на лишения и невзгоды, которые испытывали полулегальные и вовсе нелегальные лесопереработчики в результате таких проверок, платя штрафы и терпя всяческие другие убытки, площадь лесов неуклонно сокращалась. Запуганы были в первую очередь наемные работники, гастарбайтеры из ближнего и дальнего зарубежья, которые тем не менее до последнего держались за найденное злачное место, хотя барыш их был невелик. Как-то во время такой проверки один из них кинулся бежать. Понятное дело, в составе комиссии были и полицейские и, застоявшиеся, они незамедлительно бросились в погоню. Конечно, истомленный десятичасовым рабочим днем беглец не мог состязаться со свежими стражами порядка и скоро татя повязали, предварительно до смерти напугав криками: «Стой!» и «Стоять!». Но благодарностей свыше никто не дождался: документы у задержанного оказались в полном порядке.

– А чего убегал?

Он лишь пожал плечами. То есть народ все какой-то неудачный, еще более никчемный, чем свой собственный. Но корячился на пилорамах, создавая материальные блага для их хозяев. И то ладно.

Никто не помышлял создавать фермы или распахивать залежавшуюся землю. Так или иначе, и Петр Ильич счастливо избежал полномасштабного втягивания в сельскохозяйственное производство, за что не раз мысленно благодарил заслуженных колхозных бригадиров, отказавших ему в выделении земли. И пока что все складывалось более или менее благополучно. К тому довеском явилось вдруг из прошлого века многообещающее письмо.

Но что же означает этот улей, под глазом у которого запрятано сокровище? Думай, Петя, думай.

***

Ольга Кузьминична Полозкова, урожденная Улитина, была внучкой Кузьмы Францевича, самой младшей, которую он даже и не увидел. Ее отец, сын Кузьмы Францевича, также наречен был Кузьмою. Родилась она вдалеке от мест, где прожило много поколений Улитиных – семейство Кузьмы Францевича было выслано, хотя, казалось бы, дальше тех мест, где они жили, высылать было особенно некуда. Ан, нашли. Почем фунт лиха, все младшие Улитины усвоили вполне. Это не помешало Полозковой прожить 80 лет в здравом уме и при полной памяти. Супруг ее Полозков, всю жизнь строивший деревянные дома а к старости, утомившись ворочать лиственничные и сосновые бревна, занявшийся исключительно столярными работами, был на три года младше, но покинул ее в марте этого года. Собрались родственники, приехал из Германии сын, который звал ее теперь к себе – в неметчине была у него семья и хорошая работа. Но она отказалась и он пока не настаивал: среди родни хорошо был известен нрав Ольги Кузьминичны: если она сказала «нет», значит – нет. С годами ее характер нисколько не помягчел. Но не только сыновнее внимание привлекла в этот момент. Ольга Кузьминична. Малое время спустя после скорбного события к ней заглянул в гости внучатый племянник Евгений, которого она едва помнила ввиду чрезвычайной немногочисленности встреч.

– Бабушка, ты сегодня хорошо выглядишь! – с небывалой радостью сообщил он. – Просто замечательно!. А что, наведывается соцслужба? Принимает участие?

– Наведывается, принимает, – отвечала сбитая поначалу с толку бурным проявлением родственных чувств Ольга Кузьминична.

– И как, отдельные недостатки-то все равно ведь есть? – полюбопытствовал дальше гость.

– Есть, есть и отдельные недостатки – призналась Ольга Кузьминична, легко и привычно переходя на канцелярский сленг – недаром же много лет она проработала главным бухгалтером текстильной фабрики.– Но у кого их нет?

– Тут, я вижу, некоторый ремонт требуется, хотя и мелкий – оценивающе осматривая трехкомнатную квартиру заслуженного бухгалтера, промолвил внучатый племянник, меж тем, как хозяйка комнат угощала его чаем с печеньем.

– Как семья-то, как дети? – в свою очередь поинтересовалась Ольга Кузьминична.

– Да все нормально, нормально. Учатся, женятся. Им что – родители имеются – никаких проблем. А вот с жилплощадью трудновато – доверительно сообщил внучатый племянник. Может, мой младший с женой поживет у вас? Площадь у вас очень позволяет. А мы бы тем временем ремонт какой-никакой сделали, то да се. Опять же и пригляд вам постоянный.

Уж на что искушенной была в разных хитростях главный бухгалтер текстильной фабрики, однако и она не сразу раскусила истоки родственной заботы гостя. Надо же!

– Смешно дураку, что рот на боку, – глядя в пространство, негромко заметила Ольга Кузьминична и рассеянно погладила заварник, стоявший рядом на столе.

– А? – поразился гость. – Что вы сказали?

– В глубокой теснине Дарьяла. – меланхолично отвечала Ольга Кузьминична и, взяв заварник себе на левую руку, правой начала легонько похлопывать его по фарфоровому боку. – Где роется Терек во мгле…

– Э-э. Да, да, хорошие стихи – нашелся гость и лицемерно улыбнулся самой сердечной улыбкой, на которую был способен.

– О чем это ты? – подозрительно спросила Ольга Кузьминична, с недоумением посмотрев на заварник в своих руках и сердито толкнув его на край стола.

– Э-э. К слову пришлось, извиняющимся тоном произнес внучатый племянник.

– Да. Вот я и говорю – квартира завещана сыну моего супруга от первой жены, но как ни зову его с семьей пожить у меня, что-то они никак не соглашаются. Что поделаешь – нынче все хотят самостоятельности. Да ты пей чай – в кои-то веки в гости зашел. Водочки, жалко, нету – не держу. Веспасиан.

– А, да, да. Спасибо, очень хороший чай – заверил родственник. – Ну так я пойду. Загляну еще как-нибудь в следующий раз.

– Заглядывай, заглядывай, как же! Чай и правда у меня хороший.

Ольга Кузьминична в молодости достаточно много играла в любительском театре и сыграть роль для нее и сейчас не составляло труда.

Довольно скоро после этого ее навестила внучатая племянница – теперь уже из большого села Борового. Ей необходимо было пристроить на период семестров дочь Виолетту, которая поступила в институт и сына Вадима, который был на год старше сестры и также должен был учиться на первом курсе, другого института. Там в прошлом году он взял академический отпуск, необходимый ему, дабы отдохнуть и собраться с мыслями. Нечего и говорить, что разнополым детям Нонны Романовны – так звали внучатую племянницу, – требовались отдельные комнаты. Гостья выразила готовность, если это необходимо, тут же предъявить Ольге Кузьминичне будущих квартирантов – «они вон внизу на лавочке». Излишне также говорить, что Нонна Романовна весьма надеялась, что это счастливое совместное проживание не ограничится только лишь временем обучения ее детей на первом курсе. Относительно перспектив более отдаленного времени хозяйка была вынуждена разочаровать родственницу, сообщив, что квартира завещана. Нонна Романовна смутилась лишь на мгновение, но тут же высказала идею, что завещание можно ведь и переписать, да и о слишком дальних планах речи не идет – пока бы детям обустроиться у Ольги Кузьминичны на весь период обучения в институтах и на первые поры после окончания таковых, пока они, дети, обретут надежную работу и крепко встанут на ноги. Ну и, разумеется, всемерно будут помогать престарелой родственнице вести хозяйство. Этому последнему предложению Ольга Кузьминична несказанно обрадовалась.

– О, очень кстати! – воскликнула старушка. – Я, видите ли, нуждаюсь в постоянном уходе. К сожалению, все, кого я нанимала – избалованные особи, которые считают для себя зазорным искупать старика, постирать ему белье – да мало ли что. За полгода сменилось четыре человека – уборщица местного рынка, две студентки и один аспирант. Так что на вас я особенно рассчитываю – все-таки родственники. Не бросят! Потерпят годков десять, а больше я вряд ли протяну. По мере течения этой речи Ольга Кузьминична все повышала от волнения голос, так что через открытое окно все это было прекрасно слышно внизу на скамейке. В продолжение всей речи глаза у потенциальных квартирантов делались все более круглыми, при этом молодой человек побледнел, а юная дама покраснела.

– Ни фига себе! – в приливе законного негодования воскликнула девушка.

– Да пошла она … – в тон ей отозвался брат и через минуту Нонна Романовна боковым зрением заметила, что детей на скамейке уже нет.

– А где же ребята? – спросила хозяйка, уловившая этот боковой взгляд.

– И в самом деле, где же они? Вот непоседы – должно быть, пошли мороженое покупать. За ними глаз да глаз. Но мы ведь ненадолго прощаемся? – и с этой попыткой сделать хорошую мину при плохой игре, родственница из Борового поспешила за своими непоседливыми детьми.

Нечего и говорить, что когда к Ольге Кузьминичне прибыл с визитом Петр Ильич, прием оказался более чем неласковым. В предобеденный час в дверь к ней постучали. Глянув в глазок, Полозкова увидела крупного представительного мужчину средних лет. Обличье его показалось ей несколько знакомым но только и всего. Открывать она не спешила. Он постучал еще раз. Сверху по лестнице кто-то спускался. Ольга Кузьминична узнала голоса соседок с третьего этажа.