Loe raamatut: «17,5», lehekülg 5
Лёва и Давыдов переглядывались: в руках Милы уже не в первый раз появлялась газетенка с объявлениями о работе. Муж и любовник одновременно хотели напугать ее взглядом. Напрасно. Милу ободряло, что ни одно из ее электронных писем работодателям не было возвращено ей обратно (обратно на телефон не возвращалось ни одного кибернетически-почтового конверта). Это вдохновляло ее на всё множество последующих. Она, конечно, допускала, что не все из них будут прочитаны, но предпочла бы, чтобы такого не происходило. Зная Давыдова и Лёву, Мила не собиралась посвящать их в свои ожидания. Хотелось им возразить, но ей было некогда. Их назойливое внимание не могло вызывать у нее ничего, кроме раздражения.
– Тебе плохо?
– Ты от чего-нибудь страдаешь?
– Расскажи, что случилось?
– Как дела?
– Что нового?
– Может, сходим погуляем?
– Что бы ты хотела?
– А?
– Ну же.
– Смотри, в твоей газете. Может, сходим в цирк?
– Слоны.
– А вот эти листы дай-ка.
– Выкинь.
– Мы только посмотрим.
– Видишь, ну вот сама и порвала.
Они силились усмехаться, но на их лицах уже намечались предпосылки легких судорог – что же дальше: биржа труда, метеорологические полеты на воздушном шаре, бухучет, спасение утопающих, регулирование движения на перекрестках? Стоит только начать. Те, кто в курсе, понимают. Она молчала, ей нечего было возразить. Им-то легко говорить, за все время она не знала ни одного дня, когда они не работали.
Помощи от них ждать не приходилось. Волей случая, кроме мужа и любовника, у нее был и дед. Он сказал:
– Не нужно торопиться.
– Да, дедушка.
– Я сам найду тебе работу. Оставайся дома. Дай мне спокойно посмотреть, позаниматься этим.
– Да, дедушка.
– А что бы ты хотела?.. – и видимо, зря он это спросил (она всерьез перечисляла, что она хотела) – А! Ну ладно… Мне это никогда и в голову не приходило… Нет, никогда не приходило… О! Это уже слишком… А вот это, извини меня, просто невероятно… Ты развернулась… Ты ведь там никогда не была. Будем искать что-нибудь поближе.
А Давыдов и Лёва не унимались, уже который день мусолили один и тот же номер Миленой газеты:
– О, Мила, слоны, – их таки заметил и Давыдов.
– Ты это любишь, – сказал Лёва.
– В жизни не видела, – Мила перевязывала бечевкой очередную пачку газет под кроватью и отвечала оттуда.
– Ну уши, нос.
– И там буфет, ты это любишь.
– Что еще за буфет?
– Ты только посмотри, иллюзионисты против бабуинов.
– Можно спросить? – спросила Мила.
– Спрашивай.
– Что это за гадость?
– Тебе понравится.
– Нет.
– Безусловно, да, – сказал Лёва.
– Цирк, – сказал Давыдов.
– Нет.
– Цирк, – сказал Лёва.
– Нет.
– Тебе понравится.
– Нет.
У них уже были приобретены билеты. Любой документ Мила смотрела не сверху, а снизу, с подписи, и каждый раз с вопросом: «Кто этот тип?» Красивое ее лицо напряглось и стало по-другому красивым. Давыдов заерзал – документы, видимо, опять были не в порядке. Однако и полминуты не проволновались, пошли. Лёву волновал нравственный аспект самого присутствия животных в цирке, то есть перед трибунами глядящих людей. Однако он тут же успокоился, многие животные были в одежде, а она, как известно, скрывает характер даже у людей от людей. Одежда цирковым животным подходит больше, чем людям. Судите сами, животные могут носить все стили всех эпох. А попробуй сейчас человек надеть фрак и цилиндр. И кстати, фрак и цилиндр животным подходили больше и в то время, когда их носили на улицах все остальные.
В глазах животных сквозила лень жизни на всем готовом. Лёва тот на полном серьезе утверждал, что они получают и жалование. Причем не достаточно большое судя по презрению к зрителям, которое он увидел в позе львов, усаженных на тумбы. То, что тигры не обращают внимания на зебр в соблазнительном скаку, Лёва и Давыдов не нашли ничего противоестественного, поскольку каждый тигр волочил в пузе минимум по ползебры.
Очень не большое присутствие более мелких хищников, включая обезьян, естественно (и научно) объяснялось тем, что они по своему виду напоминают человеческих преступников. Лошади олицетворяют, кроме красоты, честь и достоинство, а также правопорядок, их чрезмерное количество никого не могло смутить. А вот огромного павлина достаточно было одного – и тут опять циркачи угадали с количеством. Но вместо того чтобы красиво стоять на одном месте, он, казалось, вот-вот засунет голову в велосипедные спицы. Медведей это, похоже, мало занимало – по ним было трудно сказать. Они надменно покрутили педали и уехали. Казалось, насовсем, на улицу.
Слоны, как всегда, вне конкурса – непревзойденные. Лёва схватил лежащую на подлокотнике руку Давыдова: видимо, он сам никогда не видел слонов. Выяснилось, что и Давыдов тоже.
Когда закрутились горящие мельничные крылья, с которыми сражался огнетушителем мечущийся огненно-рыжий орангутанг, вытянув копье одной руки и прикрыв глаза забралом другой, Лёва сильно хлопал в ладоши и сильно толкал локтем сидящую громадину Давыдова. Тот не чувствовал никаких толчков и Лёвиных дерганий за рукав, потому что открыл рот на лошадь с подведеными глазами и накрашенными ресницами. Она среди прочих была там одна такая, пролетающая сквозь горящие кольца.
Огонь кончился, началась сцена охоты. Тигр бежал по кругу за лошадьми, раскрашенными в зебр. Было заметно, что тигр сегодня переел и не был увлечен представлением погони. Теперь уже лошади гнали его перед собой. Он делал вид, что это он нарочно. Ему следовало, наверно, пропустить их – просто-напросто отстать на круг.
Одна из рассаженных по кругу макак, приосанившись, тайком от дрессировщика делала вращательные движения рукой, которые очень пошли бы шарманщику с пышными усами. Зрители грохали каждый раз – ей явно не доставало деревянного ящика. Дрессировщик был в восторге, хотя никак не мог уяснить, какой именно момент его программы заставлял бесноваться публику.
Клоун ходил по рядам и начал с того, что некоторым зрителям не следовало бы появляться на людях даже тут в цирке, даже в наморднике, даже если погасят свет. Над одним ухом клоуна была каким-то образом напялена большая половина невероятного цилиндра, из которого выпилили толстый клин, как из торта. Дети, дружно заливаясь, ставили со своих мест в проход подножки длиннющим башмакам: «Не зевай!», и высокая полу-пустота над клоунской головой сильно дергалась.
Грустный от всех сегодняшних огорчений клоун один единственный раз пустил длинные струи из глаз. Он угадал, что выбрал Лёву. Лёва отчаянно запротестовал: «Нет, нет», – и, уже радостно отплевываясь, протяжно воскликнул: «Неэт!» Публика грохнула громче, чем могла.
Клоун всё повторял: «Не надо смеяться. Скажите только, нравится вам все это или нет». Тяжело дыша, он даже стягивал свой помидорный нос на шею, пристраивал его на клоунский кадык, вращал разноцветным париком по оси головы. Вокруг голого носа остался красный ободок. Заглядывая крайним в рядах в глаза, он объяснял, что сегодня программа не очень, и звери не выспались, и лучше бы заглянуть через недельку. Как раз из отпуска выйдет его клоунесса – и тут вы все упадете. Все действительно уже съезжали с кресел.
Звонил надувной телефон, занимавший половину манежа, и клоун с трубкой, волоча за собой подпрыгивающий гигантский аппарат, вынужден был до срока отлучиться – видимо, это был не телефонный разговор.
Давыдов и Лёва были в таком восторге, что совершенно не заметили, как скучала все представление Мила. Она в испуге хваталась за штанину мужа, когда бедные акробаты падали вниз из-под купола. Ее разочаровали и слоны, в особенности их человеческие голые колени. На эти гладкие огромные колени было противно смотреть. В довершение, она не засмеялась даже, когда клоун, бегающий между трибун, брызнул из глаз струей прямо любовнику в нос ему на вдохе, и тот закашлялся, когда у него потекло через рот. Любовник кашлял и ржал вместе с мужем, который хлопал его по спине, чтобы тот не сильно захлебнулся, а неслышная в громе смеха Мила что-то утешительно говорила Лёве и протягивала ему платок.
На манеже, тем временем, сами того не ведая, устроили сцену с палубы ковчега. Были все. Как будто сто петухов пытались перекричать сотню ишаков, неслышный в этом гаме оркестр мог изображать лишь пантомиму игры на инструментах. Однако никакой гвалт не мог скрыть внезапное единое движение трибун. Все зрители замерли. Это был он – не приходилось сомневаться, кто именно. Он самый. Жираф Михаил. Он не имел ни малейшего намерения участвовать в представлении. Во всем этом цирке. Его запрокинутый под купол черный глаз вбирал в себя весь цирк. И там каждый с любого ряда мог разглядеть свое отражение. Михаил демонстрировал полное нелицеприятие. Ко всему. Как и Мила. Которую не впечатлил и сам Михаил. Ее не интересовало ничего, кроме работы.
Дед действительно поискал. Звонил и даже куда-то ходил звонить через кого-то.
И их уже встречали у открывавшихся дверей лифта: «Мой дорогой друг, какая радость вновь видеть вас, и наша фирма всегда готова к этой радости… Работа? Всё как раз наоборот. Мы убеждаем наших работников отдохнуть от работы. Я буквально заставляю уезжать в отпуск», – при слове «отпуск» у этого дедовского друга мелькнул в глазах испуг, как будто он проговорился. За его спиной кто-то всхлипнул.
– По телефону вы сказали, что у вас есть вакансии.
– Да, – ответил друг и замолчал, как будто всё объяснил и, кстати, дважды – он то же самое сказал и по телефону: «Да».
– И работы много? – хотел было начать с другого конца дед.
– Еще бы.
Но тут кто-то из немой толпы за спиной этого друга не справился с душившими слезами. Остальные тут же заволновались: «Успокойтесь, успокойтесь». И все голоса уже далеко удалялись в неосвещенном коридоре. Их всех буквально сдуло. Тихо шурша одеждами, они в трауре провожали кого-то плачущего в отпуск: «Не убивайтесь так». Дед и Мила стояли как пришли, у лифта, в темном без лампочек одиночестве. Ими больше не занимались.
В филиале им сказали:
– Наш филиал переводят на другой берег. Я это слышал уже от троих моих сотрудников. Значит, правда. В полном составе, представляете. Как вам нравится такая наглость. Переправа. Все на весла, и вперед в открытое море, – так директор филиала, видимо, называл Волгу, – А нам нужен именно правый берег. И это не каприз. Я-то на левом берегу живу, и капризом было бы как раз желание работать на левом.
В обществе своих работников он уже много наговорил об этом левом береге за своей стеной, и это уже никого не пугало, и он, было, перестал о нем говорить. А теперь вот почему-то увидел повод и снова разошелся. Деду с Милой было очевидно, хоть и смутно, что по незнанию они бестактно напомнили опять о какой-то беде, и им приходилось теперь извиняться.
– Да разве мы сами не думали о левом береге. Это вы правы, давно думали, – сказал директор филиала в грустные глаза Милы. – Но переезды – это смерть, – говоря о левом береге, директор указывал на глухую стену за спиной. Наличие лишь маленького окошка под потолком нисколько не снижало серьезности его слов. Не глядя он бил по обоям задней частью кулака: «Птап, птап».
– Они там думают, что мы просто не способны подняться с места. Нет. Я всем отвечаю, что даже если завтра они задумают перевод на луну, это будет полбеды от этой. Нам легче перебраться на луну. Что тут хитрого. Оп, и там. Никто не будет хныкать. Мы приспособимся. А знаете как? Просто надышимся тут в последний раз вдоволь и спокойно проспим весь полет. В переезде на луну никто не найдет несправедливости. Ведь так. Так ведь нет. Нужно заставить людей переехать на другой берег реки с этого берега. Вот он способ поступить несправедливо, вот она суть издевательства. Говорю вам, вот оно.
Однако это странно – вроде он начал говорить в этом духе чуть раньше, чем Мила о нем подумала, о нем – о духе этом. «Вот оно». Она, как и он, уже не верила в работу. Ее большие грустные глаза директор истолковал как неизбывное сочувствие к себе. Мила первая протянула руку и крепко сжала мужскую руку. Работодателя, возможно, смутило и то, что Мила подмигнула одному из портретов на стене. И теперь, досадуя на свое красноречие, он принялся уже сам ее утешать:
– Ну что вы, все с нами будет в порядке, не расстраивайтесь так. Я все улажу. Я им скажу, что с нас довольно. Да, поверьте, с нас хватит, – он уже улыбался и, провожая их с дедом к выходу, был уже искренне не так печален. Он был неузнаваем. На прощание он с уверенной и спокойной улыбкой повторил, что сыт по горло.
Они побывали еще в паре мест. Там только тупо вылупились на нее:
– Простите, это вы внучка?
– Еще бы не я.
И дед за руку увел от тех мест внучку в другое место:
– Просто, то действительно тебе не годилось. Вот тут, да… здесь нас ждут.
Действительно, опять ждали. Деда горячо расцеловали.
– Ее? Боже мой! Куда?.. На какую должность, вернее – с кем?.. Никто не подготовлен видеть ее рядом с собой на рабочем месте… – глаза этого бедняги всё быстрее перебегали от деда к внучке. – Не смотря на все возможные, все мыслимые предосторожности… Ежедневно?.. Конец работе. Бессонница сотрудников. Склоки сумасшедших. Банкротство. Да и зачем работать – вам же всего семнадцать.
– Семнадцать и пять, – поправила Мила.
– Как, и пять?.. Впрочем, тем более, милая моя, дорогая… И это исключая другие обстоятельства.
– Например, беременность? – Мила мигом обернулась к нему со зло-сверкнувшим интересом.
– О да, например. Вы будете очень этим заняты.
– Зря вы так думаете.
– О, извините.
– Нет, это вы извините.
– Не стоит извиняться, – забеспокоился работодатель.
– Почему же? Как раз наоборот.
– О, спасибо, – сказал он с облегчением.
– Не за что.
– Как это не за что? – опять забеспокоился работодатель.
Но дед, уже в который раз, уводил ее за руку сквозь выход. Так как им не придется больше видеть друг друга, Мила и работодатель глядели друг на дружку до последней полусекунды. Работодатель был противоречив в самом своем внутреннем внутри. Он вежливо прощался, как после прочих собеседований о работе – с той искренней улыбкой, когда знаешь, что никогда не перезвонишь. Однако его колол укол упущенного случая: он хотел бы видеть это свое прощание с ней иначе – как прощание до следующего теплого свидания. А это было невозможно. Прощание безнадежного собеседования никак не поворачивалось прощанием до свидания. Да, именно свидание было безнадежно не возможно. И даже в том случае если бы не было этого собеседования о работе вообще, их случайная встреча была бы все равно не возможной. Его колол не упущенный, а невозможный случай. Отчаяние этой откровенной мысли было абсолютным, когда он смотрел глазами свое́го лица в глаза её́ невозможного лица в первый и последний раз. Лучше никогда не видеть красоту, чем увидеть ее и узнать… Что? Что никогда! Легкая воображаемость мечты против бесповоротного осознания несбыточности.
По дороге домой Мила прикидывала: может, ей изучить еще один язык, или какой-нибудь вещественный, трудный, но востребованный навык… Электросварку?.. Это поможет?.. Кто подскажет? Может податься в космонавты, она бы подошла, ее девичья фамилия звучит почти как Гагарина.
Вывод напрашивался (но не находился): все собеседования унылы. Глядя на них несчастных, т.е. на собеседования, Мила тоже слегка пригорюнилась. До той степени: а сможет ли она вернуть свои годы, т.е. 17,5. И начать с нуля. Может, ее призвание в другой стороне, оно ее тянет за руку, а она не понимает, упирается ногами.
И наконец, действительно наступило оно, то есть он, долгожданный момент, когда ей позвонили, и без всяких проволочек отыскалось многотрудное место. Без обеда, без отпуска. Она уже в штате. Следующим ранним утром исполненная трудолюбия счастливая Мила, придя на службу, не смогла открыть входную дверь. Дверь была впечатана глухо-вровень со стеной и на уровне асфальта, как забытый, т.е. разукрашенный розовым граффити, черный ход, без крылечка. Мила стояла на улице и ждала, когда откроют. Одна рядом с дверью-недверью. Ей громко сигналили с проезжей части. Позже ее увел за руку дед.
– Да, дедушка.
В виду такой безработицы дед открыл счет для собственных внучкиных проектов. Она, обеспокоенная сохранностью дедушкиных денег, предложила открыть несколько запасных счетов с такой же суммой на всякий случай, если с этого деньги пропадут. Дед сумел убедить ее, что не пропадут.
Пока Лёва уговаривал Давыдова помочь Миле с выставкой, та поглаживала мужа по голове. На деда рассчитывать не приходилось. Он не доверял подобным затеям. Не только выставкам; он запретил бы и футбол, к примеру, как бесполезную трату миллиардов человеко-часов. Потери планетарного значения, геологического уровня. Расскажи он в таком духе о футболе своей внучке, Мила отказалась бы от выставки. Чтобы создать футбольный клуб.
Лёва уговаривал Давыдова долго, и сам так увлекся, что заслушался собой. Тем временем Мила с Давыдовым уже потеряли нить, и Мила тянула к Давыдову два кулачка, чтобы тот угадал в какой руке серебряный рублик. Он угадать не может, и она вдруг легким взмахом вдруг вытащит монету из-за его уха; и, сощурившись, зайчик от рубля направит ему в смеющийся глаз. И по-новой: в какой руке.
К выставке втроем они склеили модель «коммерческого предприятия» один к сорока. Они очень аккуратно поработали с картоном и клеем: для укрепления личных связей, для ускорения обмена информацией маленькие картонные человечки следили друг за другом, подсматривая в дырки в картонных стенках, которые по ночам передвигались, создавая на новое утро новый офисный лабиринт и новые связи между человечками.
Мила хотела увидеть, как деньги растут. Хотела увидеть сам этот процесс роста – как на денежном дереве. В денежной картонной комнате, если надавить пальцем снизу, вспухала мягкая разноцветная – денежная – кучка. Просто восторг!
Главная идея, которую должны были увидеть ошеломленные посетители выставки, это то, что предприятие не должно быть прочным, не должно быть основано с целью передачи в наследие своим потомкам на многие поколения. Оно изначально должно иметь признаки банкротства – еще даже до начала своей деятельности. Оно не должно иметь ни малейшего сопротивления окружающей среде, ни малейшей линии финансовой жесткости. Его конструкция должна хлипко играть от малейшего прикосновения. Сопротивляться кредиторам? Да никогда… Как только вы начете его укреплять – о, глупейшая глупость – оно по естественнейшим причинам развалится. Чтобы в этом убедиться, достаточно просмотреть бегло госреестр. Сплошь банкроты. Не соответствующие реальности записи, отсутствующие в реальности.
Важны не финансовая динамика, не изменения портфеля заказов, не сбои в производственных этапах, в снабжении или даже серьезные пожары на складских терминалах, поскольку все такие изменения не влияют ни на что, или являются уже следствиями всеми замеченных, то есть вступивших в силу изменений. То есть вся подобная информация не дает преимущества, то есть выгоды. Она либо бесполезна, либо вульгарно запоздала. Это изначально не важно. Важны мелкие изменения в привычках людей, самые невинные их чудачества.
Ваш конкурент существо, которое не просто похоже на вас, он схоже с вами мыслит, он был бы вам другом, он был бы вашим единомышленником, у вас абсолютно одинаковые цели, с той только разницей, что они абсолютно не совместимы, потому что эту цель может достичь только один из вас, а другой потерпит сокрушительный крах.
Посреди самой большой картонной комнаты приклеили самый настоящий пьедестал. Пьедестал невыносимых угрызений совести и неодолимого стыда. Каждый картонный человечек имеет полнейшее право в любое время взойти на него (там было специальное отверстие для крепления). Перед всеми обвинить себя в неисчислимых пороках, не выделяя при этом ни один из них… Признаться, что он неисправим, что именно его недостатки влияют на экономический эффект всего этого досточтимого собрания, на прибыль, на картонную зарплату каждого. Он картонный вор… Он залез каждому в картонный карман… При этих словах он перед всеми может вывернуть и свои. Или сделать еще что-нибудь со своей бумажной одеждой, чтобы все замерли. И оп-ля… Чудо… Все синхронно поднимают телефонные трубки и вдруг начинают стучать по клавиатурам, чуть не выбивая из них костяшки. Колотят так, что прохожие за окнами останавливаются. Жужжат точилки для карандашей и кофеварки. Строчат принтеры. Хлопают все двери. В факсы насильно вдвоем-втроем запихивают по пачке бумаги. Кто-то один, усевшись на столе, уперев локти в колени и запустив в волосы все сорок пальцев, бессильно свесил ноги и вяло ими болтает. Гвалт поднимается невыносимый. Сущее волшебство. Всё пришло в рабочую норму.
Время от времени какой-нибудь прохожий заглядывал с воображаемой оживленно-картонной улицы в окно и интересовался, начали ли они уже приносить прибыль. «Просто скажите, начали вы или нет?» Кучка вскочивших с мест служащих, теснясь у окна, отвечала, что да, конечно, вот уже скоро, «Кажется, как раз начинаем».
Свой кукольный театр они кончили клеить за полночь. Перед сном поклялись с бокалами в руках занять первое место на выставке. Ночью им приснилось всё, что они нагородили. Весь их манифест ожил. Задолго до рассвета уже никто не спал. У бедняжек уже не было сна ни в одном глазу.
Они привезли свою модель. У входа дворник с метлой моментально понял, зачем они прикатили: «О, да! Замечательно! Но на выставку лучше было бы прийти на следующий год. Она кончилась неделю назад. Теперь тут пусто и темно».
Стал собираться прохожий народ. Подозревая, что обижают маленькую красотку, девочку Милу, у пешеходов росло возмущение. Люди показывали сторожу на Милу пальцем: «Как это выставка уже давно закрыта? Для чего же было ее открывать?»
– Покажите нам свой стенд, – народ всё прибывал.
– Свой экспонат.
– Ой, какой красивый домик! – улыбались они Миле.
Не выставка была нужна всему этому сброду. И не домик их очаровал. Просто Мила была маленькой принцессой. Вот. Ее! бы поставить под стекло. Казалось, она уже и теперь стояла как будто в витрине. Толпа прибывала. Они обсуждали ее между собой прямо в ее присутствии: вот она идет, например, по улице – ну то есть, точнее говоря, как несправедлив этот жестокий мир… Как могла природа подарить все одной девушке… Не честно, но вот она идет по улице… Но ведь она имеет право ходить по улице… Нет, не имеет… Ну в том смысле, что она сокровище, ее нужно поставить за стекло, запереть под сигнализацию и оставить в темноте при постоянной влажности… Обеспечить абсолютно безмятежное счастье… Иначе ее растащат на сувениры… Разделят на тысячу маленьких красоток…
Мила за всё время этой выставки не сказала ни слова.
В такие дни, когда Мила хотела ночевать в отдельной маленькой спальне с маленькой кроваткой, Давыдов после ужина, на котором ее не было, поднимался и что-нибудь читал ей, лежащей лицом к стене под маленьким одеялом в маленькие цветочки. И уже в темноте лежа в постели перед самым сном, она с приятным чувством повторяла про себя сегодняшние разговоры с мужем. Не успевали они закончиться, как она засыпала.
Побродив по пустому дому с подушками подмышкой, другие падали как обычно где попало. Если кому-то ночью что-то не давало заснуть, если что-то заставляло вертеться в постели, то другие заражали его своим сном даже через стены и перекрытия этажей. И даже сидя в постели, этот полуношник вскоре уже клевал носом. Сон друзей заразителен, это и есть настоящая дружба.
Часы своим циферблатом делили светлый день, как торт, ломтями часовых секторов и заставляли это делать других. Услышав шаги любовника, Мила продолжила мыть посуду и, не глядя на него, повернулась боком. Это было самое правильное положение. Оглянешься – он может наброситься. Останешься стоять спиной – подкрадется и нежно обнимет так тихо, чтобы не напугать. А боком можно рассчитывать, что всё ограничится ее ответной улыбкой, не поворачивая головы на его привет. Всё же она слишком приветливо спросила:
– Как ты?
Лёва вздрогнул. Такого участия давно не случалось в ее голосе. А, может, и никогда. В ответ он с улыбкой кивнул.
Никого в доме не удивляло постоянное присутствие Лёвы. Никто из тех, кто мог бы, не утруждался его приглашать или называть желанным гостем, потому что таковым он и был. Однако любовник Милы любил ее не так, как она бы хотела. Он любил ее так сильно, что эта сила даже переливалась в нее, немного мешая ее собственной любви к мужу. И – к нему. Она так любила мужа, что даже иногда хотела, видите ли, попросить любовника перестать ее любить.
Лёве иногда тоже приходилось чувствовать неловкость. Когда он говорил с ней о чем-то умном, он вдруг сбивался и краснел, пытался не делать этого, то есть и того и другого. Старался дышать и смотреть как в открытое окно, – и краснел еще больше. Мила сразу ловила начало этого процесса, чтобы успеть отказаться его наблюдать. Она отводила взгляд и помогала ему: брала его за руку, и они гуляли по дому. Ей приходилось сначала сильно тянуть его за руку, а он красный упирался ногами. Прогулка бывала длинной. Если на кухне что-то готовили, они могли передохнуть. Сесть, съесть пирожок. В гостиной Мила очень быстро полистала журнал и тут же захлопнула. На обложке красовался образец везения.
– У меня тоже много денег, – не удержался и ляпнул Лёва.
Она легонько похлопала его по руке, видя как тот тут же и закусил губу от своей необъяснимой несдержанности.
Ему и ей нравилось разговаривать в соединяющем спальни всегда темном узко-высоком готически сводчатом коридоре, ему – из-за сумеречной темноты и уединения, ей – из-за эха их слов в акустике черной пустоты над их головами, как будто небо прислушивалось к их разговору и невнятно нашептывало пухлыми черными губами. Ей были важны не столько слова, сколько их звучание – их долгий вдвое тише или вдвое громче переливчатый раскат сверху. Его бу-бу, бу-бу и ее уб-аб, аб-ап. Но следовало быть начеку, дикие краски заката в испуганном воздухе коридоров слишком располагали к мечтательным словам. Но ее порой подмывало сделать обманное движение, и губы любовника вытягивались впустую.
Они сиживали на лавочке в сухой кладовочке, куда, кстати, Давыдов никогда не входил, хотя как раз тут были развешаны все колбаски, которые он так любил и которые, по идее, должны были бы влечь его сюда одним своим запахом. Все эти гирлянды висящих мясных финтифлюшек так умиляли Милу – ведь человек это то, что он ест, и все что тут есть это ее будущий нынешний муж. Будущее и настоящее сливались в одно, всегда были в этом доме, и будут – бакалейный поставщик был надежен.
Мила радовалась счастливой случайности, позволившей ей постоянно наслаждаться обществом еще одного человека в огромном доме. Правда, она иногда спохватывалась и из вежливости время от времени предлагала Лёве уйти к себе. Она беспокоилась, что ему может не хватать уединения, личного времени и отдыха. Ее беспокойство заставляло и его тяжелее дышать, и она осторожно отодвигалась вдоль полированной временем лавки в колбасной кладовке, держа в зубах заколку и поправляя волосы, чтобы дать Лёве больше воздуха, а он, видимо, теряясь от духоты, к ней пододвигался, и она посмеивалась сквозь зубы, не выпуская изо рта заколку с запрокинутыми назад руками в волосах. Отодвинуться больше ей помешала его чуть сбившаяся на лоб причесанная челка, которую ей пришлось поправить. Лёва ей что-то шепнул на ушко.
– Этого еще не хватало, – и тонкие коленки вдруг проступили сквозь тонкую юбку на деревянной скамейке.
«Я..», – начала она, и Лёва ее перебил: «Это просто восхитительно». «Я должна бежать», – и убежала. Тут кстати хлопнула входная дверь. На бегу Мила крикнула: «Лёва». И они вдвоем пошли встречать Давыдова.
– Слушай, не раздевайся, – Мила вспомнила колбаски, – Пойдемте все вместе сходим на рынок. Прогуляемся, купим зелени. Может, арбуз. Или нет. Мы сами все вырастим. Поехали на дачу.
Давыдов посмотрел на Лёву. Лёва почему-то не возражал. Против двоих у Давыдова не было голоса. Дачу им подарил дед. Они там никогда не были, и дед не часто тоже. Земля на даче не обрабатывалась годами. Она плотно заросла многолетними растениями. Это грозило принудительным отчуждением шести соток. Мила настаивала на своем праве на землю. Она таки подбила Давыдова и Лёву впервые в жизни взять в руки лопаты. Надо признать, они очень хорошо справлялись. Лёва на удивление не плохо ворочал землю. Давыдов работал без упора ноги, одними руками он втыкал лопату и переворачивал дымящую пыльными корнями землю, как траншейный экскаватор. Задержавшись на одном месте, пару раз он глубоко прихватывал и глину, и своим перевернутым срезом она красиво блестела на солнце. Глядя на Давыдова и Лёву, Мила тоже старалась. Ни у кого из троих не получалось прямой борозды, но целина на глазах поднималась. Они собрались сажать посреди лета. Соседи выползали к забору подивиться. Солнце припекало головы, которыми они одобрительно кивали, одновременно они ими же и смеялись. Позже на собрании все соседи единогласно и весело проголосовали против изъятия участка у таких старательных участников дачного кооператива.
Почти вся земля уже была вскопана, но желание сеять посреди лета постепенно улеглось вместе с поднятой пылью. И Мила предложила закругляться – они купят все на рынке. Она, видите ли, не желает, чтобы все жарились тут на солнце.
Мила еле поспевала за шагом мужчин. Ее локоть выскользнул из пальцев любовника. Муж переставлял ноги не быстро, но быстро шел, шагая очень широко. Чтобы не отставать, Мила, отгибая нижний уголок его плаща, как отгибают уголок кулечка, держалась теперь за него.
В переулке у рынка один из домов так боялся упасть, что с него сняли памятную доску с далеким годом смерти какого-то жильца, чтобы люди не боялись идти по этой стороне улицы. Давыдов появился тут впервые, и тут не видели еще такого огромного увальня в таком длинном плаще. Жена ловила устремленные на мужа взгляды местных дам, даже из окон. Она была горда им.
Давыдов и Лёва на ходу переговаривались. Еле успевая за ними идти, Мила дергала мужа за рукав и всё время переспрашивала, кто что кому сказал. Они чуть не пролетели мимо косых ворот рынка.
На рынке ее мужчины тоже выделялись. В каждом ряду они вызывали переполох среди мух. Интереса к прилавкам мужчины не проявляли никакого. Лёва был занят чистотой своих ботинок, он старался перешагнуть лужу с рыбной чешуей. Давыдов не очень любил носить бумажник с наличными – он постоянно отвлекался на непривычное шевеление в пиджаке. Чтобы не проскочить симпатичный прилавок, Миле приходилось с силой и трудом натягивать оба мощных локтя: «Стоп машина».
