Loe raamatut: «17,5», lehekülg 6

Лежали кучи картофеля рядом с насыпанными помидорами, снаряды баклажанов у пачек зелени. Всё лежало кучками, пирамидками. Только головки чеснока не лежали дружными кучками, они везде и у всех стояли отдельно друг от дружки.

Давыдов, проносясь по рядам, высказывал замечания по поводу спелости фруктов, свежести зелени, одинаковости овощей. Мила непрерывно и безмятежно поддакивала и тянула за одежду застревающего тут и там у грязи Лёву.

Петрушки дома как раз хватало, ее никто не ел, но они так долго протоптались у лотков с зеленью, что все-таки набралось чуть не полсумки всяких укропов. Видя такое плотное оживление, какая-то подскочившая бабенка с нетерпением мягко проталкивала их своим боком вдоль, освобождая себе место у укропного ряда.

Ну всё, конец рядов. Редис.

Мила действительно развернулась. Мужики еле пёрли сумки. «Чесноки одиноки», – на ходу, сбиваясь на бег, сказала Мила. Решили одну огромную дыню оставить по пути в камере хранения речпорта. Она там так и осталась.

На середине набережной присели на скамейку передохнуть. В блокнот Мила мгновенно зарисовала на фоне сверкающей солнцем Волги две пары торчащих в небо огромных вытянутых подальше башмаков, а между ними и своих туфелек острые носки.

– Я, возможно, больше никуда не пойду, – сказал Лёва.

– Ноги, – кивнул Давыдов.

– Руки, – взяв их в свои, тяжело потрясла ими Мила.

На лодочной станции в такую жару было много свободных лодок. На корме Мила не сдерживала свой лодочный восторг. Действительно не ноги, а руки. Загребущие. Муж греб сильнее, лодка шла по крутой дуге. Муж прерывался, чтобы выровнять ход с любовником. Но жена сказала, чтобы продолжали оба. Лишь бы не рвался плеск весла. Будет круг, не страшно. Она еще раз внимательно посмотрела на любовника, чтобы удостовериться, что точно помнит, какого цвета у него глаза. Потом уставилась в глаза мужа, хотя их цвет она помнила наверняка. Усердная сосредоточенность мужчин на гребле позволяла безнаказанно за ними наблюдать. В обычной обстановке когда взгляд Милы натыкался на любовника, тот стремительно отвечал ей так, что ей приходилось отводить глаза. Поэтому ей никак не удавалось как следует рассмотреть его лицо, и она опасалась, что и не узнает его на улице при случайной встрече. Однако без присутствия любовника она чувствовала себя скованно и в общении с мужем. В этой лодке удачно сочетались все компоненты. В том числе и сама лодка. Мила посмотрела на лодочного любовника. Не часто ему доводилось так долго сидеть напротив нее, он был поглощен ею. Мила посмотрела на лодочного мужа, и ясно вспомнился тот первый взгляд и первый плеск весла.

Муж был теперь так же поглощен плеском и сверканием падающих с весла капель. Наша планета теплая капля в кристалле космоса. Далеко вдоль берега желто обозначились такой же искрой капель золотые шарики. Это свет веры в доброго человека. Верить можно в каждого человека. Преступник, грешник заслуживает не наказание, а наоборот, награду за раскаяние – прощение. Это величайшая награда – прощение. Для того, кто оступился, а теперь сам в своем аду. Он сам себе ад. А тут вдруг его зовут обратно к людям; ему говорят, что он может вернуться назад к добрым людям. Они ему машут: возвращайся. Они и сами преодолевают свое зло. Преодоление чувства мести через прощение. Победить зло добром: и в преступнике, и – в его судьях. В этом сила учения этого, того самого, доброго человека. Этим он привлек и до сих пор привлекает души. В этом сила его слова, привлекающего души, а не в запугивании вечными муками ада и не обещанием вечно бездеятельного рая. Всё после смерти. Свет это прощение. Для всех. И для тех, кого прощают, и для тех, кто сам прощает. И каждого есть за что прощать, и каждому есть кого прощать. В этом единство. Да лю́бите друг друга. Разве нет. Разве не это. Это не только единство в жизни, но дает и единство в смерти. Перед смертью, вот говорят и пишут, есть часть последней секунды, молния, когда жизнь в человеке вдруг ослепительно светит своей прекрасной силой. В ней, самой последней вспышке жизни, радость и счастье очень сильны. Пусть длится это лишь столько, сколько длится молния, но происходит-то это постоянно. На густо населенной планете непрерывно кто-то покидает нас, как непрерывно рождаются и новые жизни. Ощутить эти чужие предсмертные озарения счастья, может, и нельзя, но, осознавая факт их непрерывности, можно получить уверенность в основу собственного воображения – не почувствовать, но обоснованно сочувствовать этому мгновению счастья, и все-таки почувствовать. В любое свое́ мгновение. Не нужно его ожидать. Выбирай когда. За утренним кофе или перед сном. Или ночью, когда вдруг откроешь глаза неизвестно почему.

– Лёва, тебе нравится эта улица? – они вдвоем с Милой проезжали мимо промзоны.

– Разве ты не знаешь, что все тут принадлежит либо твоему мужу, либо мне, – Лёва указал на ближайший цех, где нелюдимо и безостановочно ухали тревожным эхом штамповки крупнотоннажные части невидимых станков.

У торгового центра реклама зазывала: Заходите. Они поверили и вошли. Очень кстати, можно было выбрать подарки для Давыдова. Оба подарка примеряла Мила. Поверх нижнего белья наденет мужской плащ – и ей все это идет. Раз и два. То есть и с завязанным поясом плаща. Таких комплектов перемеряли на ней с десяток, под конец, стоя перед зеркалом, Мила уже покатывалась со смеху, а Лёва сидел и не мог встать.

К ним долго никто не подходил. Мила нетерпеливо стукнула маленьким кулачком по прилавку. Пошерудили с Лёвой вешалками. Своими плотными рядами крюки обвешанных тяжелых вешалок безбожно скоблили по никелированным трубкам. Привлеченная диким скрежетом продавщица подошла поближе и улыбнулась им. Мила выбрала пальто для Давыдова. Лёва примерил их, напрягая спину, чтобы проверить на прочность, и, пощадив свою рубашку, оба пальто порвал очень шикарно со слоями кисеи – одно по шву, другое поперек. Мила похвалила, потому что Давыдову они бы точно не подошли. А брать на размер больше – все равно что выбирать мешок для мешка. Оба наконец поняли, почему Давыдов не любил польта. И расплатились за обильные лохмотья, которые продавщица своей тонкой ножкой на шпильке ловко утрамбовывала в мусорный бак у своей кассы.

Из магазина они вышли с чувством облегчения, что ничего не купили, как будто они вовремя опомнились и не совершили непоправимое. Мила прислонилась к стене, подтянув ногу в колене. Лёва сказал, что на стене хороший ресторан. И, ведя пальцем в направлении мигающей стрелки, предложил зайти послушать живую музыку. И Мила с улыбкой, не опуская колена, сказала «Да». Лёва добавил, что выпьем по коктельчику, и она весело не согласилась идти туда вообще. Лёва сказал, что там лучшая кухня в городе, и от этого ей стало еще скучней. Лёва сказал, что потанцуем, и она для смеха сказала «Да». Человек на стене с человеческой маской на лице показывал огромным пальцем, куда идти. Они послушно пошли по рекламным стрелкам.

По пути вертящаяся дверь вдруг подхватила Милу в воронку водоворота миллиардной толпы – и оп! ля-ля – напрасно любовник ринулся за ней, маленькое цветастое пятнышко в океанских волнах относило все дальше. Мила знала, что в таких случаях следует сделать объявление через громкоговорители.

Ее спросили:

– Как зовут мальчика?

– Лёва.

– Как выглядит Лёва, во что одет?

– Высокий, лет двадцати.

– Как? Так это не ваш сын? Как он вообще мог потеряться?

Она вышла чуть не в слезах и пошла неизвестно куда, не глядя и поперек потока машин. А он, оказывается, идет по другой стороне улицы и смотрит на нее и улыбается. Когда она заметила, стала делать сердитый вид, косилась на его сторону улицы, но не сдержалась и тоже стала смеяться.

Лёва начищенными великолепными ботинками ловко распинывал разный мусор на тротуаре и, ахнув, чуть было, слава богу, не попал скомканной бумажкой в катившуюся огромную детскую коляску. И успел отвернуться, прежде чем на него вылупились.

Мила показывала наверх над своей головой стоящему через улицу Лёве. Потом указала дорогу, протянув руку туда же и так же, как это делал гигантский рекламный плакат на стене дома за ее спиной. Ее вдруг теперь рассмешило название ресторана, она тыкала в него пальцем, пока Лёва топтался на противоположном тротуаре у светофора. Мила нетерпеливо махнула ему: «Давай живее», – как будто боялась, что вывеска сейчас покажет в другую сторону, пока горит красный.

Зайдем. Ну, зашли. То, как администратор посмотрел на них и повел к столику как пару, взволновало Лёву чрезвычайно, и он споткнулся, зацепившись о ковер. Мила ловко подхватила его и повела. Присядем. Ну, присели. Поели. Ну, и выпили. Потанцевали. Они нырнули в толпу, резко прошлись по ломаной прямой, покружили на месте, перешли на шаг и сделали широкий крюк по залу, в аккурат чтобы подцепить свой столик. Нельзя было расслышать начала их разговора на этом пути. Но продолжение можно было видеть. Все чувства Лёвы обмануты были так тонко и оглушены столь внезапно, что он даже не шелохнулся. Ну вот она и чмокнула его в щеку, да та́к чмокнула, что он несколько раз выходил в уединение с удивлением глядеться в зеркало:

– Ты этого хотел? На!

За столом он молчал. Когда он в очередной раз ушел, в полутьме узких проходов между стульями, где его тяпнула за палец карманная собачка, до него донесся чей-то веселый крик: можешь не возвращаться. Было так тесно, что сидящим приходилось отклоняться, чтобы он прошел между столиками. Чтобы он опять постоял перед зеркалом сам с собой.

Этого впечатления теперь хватит Лёве на многие дни. С ним и с ней, то есть с впечатлением и с Милой, он возвращался домой. К ним домой, конечно. Мила всё же не могла оставить любовника без утешения, поэтому в салоне такси, видя его дико-стеклянный взгляд, колотила ему по колену своим маленьким кулачком – неслышно и почти не весомо: «Ты будешь умницей?». Лёва молча думал: «Захочу – буду, не захочу – не буду». Мила и сама себе отвечала: «Дудки! Ты, конечно же, не будешь». Прислонившись лбом к стеклу такси, Мила спросила: «Скажи, Лёва, а правда, что все звезды умирают? И людям останутся только лампы». «Да». По лицу Лёвы было видно, что вселенная так же бессердечна, как стекло такси. «Ну, ну, – сказала Мила, – Ты просто с ума сходишь в этих ресторанах. Больше ни ногой». Мила могла ничего и не говорить про эти рестораны, они Лёве уже надоели.

Их разбудил шум внизу. Прикативший дед в темноте споткнулся и никак не мог найти выключатель. Все с постелей бросились к нему, буквально слетели вниз, как с веток птицы, почти не касаясь ногами парадной лестницы. А дед все норовил их руки от своих рук помягче отстранить. Дед всех перепугал – первым делом его спросили, что с ним случилось, а он ответил, что ничего особенного. Но тут же стал рассказывать и потряс надорванным конвертом. Мгновенно всё стало ясно:

– Я получил письмо, – он получил письмо и держал его в вытянутой далеко вверх руке.

Лёва был наготове с фонариком, даром что уже запалили весь свет в доме. Дед хотел рассказать, но мог только пыхтеть, стараясь тянуть руку с конвертом выше прочь от всех, как будто ожидал веселого хоровода, и чтобы все подпрыгивали вырвать светящийся белым конверт. Наконец, действительно, вырвали. В этом томном письменном возбуждении дед был как шелковый и готов был уступать. Написавшая ему, уже теперь безликая в его памяти, особа, имевшая большое пристрастие к рифме, долгие годы тускло маячила где-то на заднем плане дедовской жизни. И вдруг через все годы белый конверт.

Но разбирать писанные от руки длинные каракули сразу всем остальным стало скучно. Дед без труда отобрал листы обратно: его очень старой знакомой нужна помощь, речь о жизни и смерти.

И всего-то. Еще одна денежная претензия.

– Она вечно попадает впросак. Я прочел и сразу к вам! – он смотрелся как гонец, без промедления доставивший радостную весть, но в глубине души допускающий, что они не в силах понять.

– Отлично понимаем. Что вам было делать, – ответил Давыдов с надеждой, что дед не станет читать это вслух.

– Может мне нужны новые очки? – дед поворачивал на свет треснувшее при падении всего тела на пол стекло.

Лёва и Мила молча поднимались по лестнице. Давыдов сказал: «Завтра». И скоро свет потушили.

Их ответное письмо на то письмо начиналось так: «Вот видите!»

Вы говорите, что мы почти не отвечаем. То есть совсем нет. Так было бы и в этот раз, если бы уголок вашего конверта не торчал так из пачки. Ну и вы пойдите нам навстречу. Сегодня воскресенье, отвечать мы вам не обязаны. Но в другие дни нас, наверно, с трудом можно было бы понять. К тому же, понять вас тоже не просто. Кроме, конечно, вашей претензии, которая очень проста. Но в остальном, насколько можно судить, даже когда вы говорите об этом, вы обращаете больше внимания на другое. И, отложив листы письма и закрыв глаза, уже нельзя ее (претензию) вспомнить.

Вот очень приятно видеть, как вы смеетесь, пусть даже вовсе не над судьбой своего ходатайства, а над рисунком, который вы прикладываете (мы уже представляем, какое веселье вам доставит наш; мы то и дело что-нибудь в него сейчас подрисовываем).

Где-то вы вычитали, что бывают случаи, когда всё вдруг можно получить неожиданно, от кого угодно и когда угодно. Это, конечно же, правда, хотя и с некоторыми оговорками. И вы сами это понимаете, это видно хотя бы по тому, как вы в задумчивости отщипнули уголок второго листа. Не щиплите больше.

Замечательнее всего что ваши доводы можно расчленить ровно так, что от них ничего не останется, но только вы можете безошибочно собрать из этих невинных составных частей невесомых ошметков нечто, именуемое претензией. Примите поздравления и восхищение.

Чего таить, все мы втайне надеемся, что всё так, как мы думаем. Оказывается не так. Согласитесь, как же часто пишутся письма нелюбовные. Как часто человек равнодушно пишет другому, а мог бы точно так же оставить его в покое. В конце концов, если кто-то хочет молчать, другие могут заставить молчать себя тоже.

П.с. По поводу миленького кактуса, о котором вы напомнили, – он померз той же зимой.

Давыдов пометил в своей книжке памятку назавтра: Миллион. Для верности нарисовал еще ручкой синий плюсик на тыльной стороне ладони.

Наутро Давыдов и Лёва поехали за миллионом для знакомой деда. Они выдвинулись за миллионом в светлое утро, какое бывает после проливного дождя. Письмо они писали в субботу. В воскресенье кончился дождь, который начался за два дня до этого и лил до конца этой ночи. Соответственно, теперь было утро понедельника, первого банковского дня. Мила сидела у окна. Стоя у распахнутых тяжелых дверей длинной черной машины, мужчины, переглянувшись и запрокинувшись, одновременно-восторженно послали ей снизу воздушный поцелуй. Мила сквозь стекло, жуя, качнула рукой с надкусанным яблоком. Случайные прохожие на той стороне остановились. Она отвернулась от окна, это всех возмутило. Муж и любовник на прощанье тоже сделали ручкой.

Обернулись быстро. Везли миллион из банка. Того что на желтой горе. В банке их с улыбками первым делом спросили, как им погодка нынешним жарким утром. На этот вопрос Давыдов и Лёва чуть переглянулись: им, например, было бы очень неловко спрашивать кого бы то ни было о таких вещах. К их счастью, ответа никто не дожидался: не хотели бы они сейчас же взглянуть на документы? Они хотели. И уехали.

Дорогу перекопали, и они поехали в объезд по первому попавшемуся переулку. Давыдов невольно пригибался в салоне машины, когда ветки хлестали по его стеклу. Вдруг на машину изо всех своих сил залаяла собака, и машина в испуге шарахнулась. Это подготовило ее, машину, к большей неожиданности: старушка с ведром, одетая по-домашнему, плеснула из ведра всё ведро мути под колеса. Шофер от неожиданности вильнул, и машину чуть не занесло на встречную полосу. Внутри просторного салона Давыдов мгновенно и легко перевернулся ярко-красными ботинками вверх. Лёва уперся ярко-желтым ботинком в стекло, руками обнимая огромную ногу Давыдова. Того не было видно. «Давыдов, ты в порядке? Где ты? Ответь мне». Наконец тот сказал снизу «порядок». Шофер не снижал скорости, до дома доехали скоро. Шофер никогда не говорил и не глядел ни на кого. По его виду невозможно было сказать, напрягла его ситуация или позабавила. Давыдов с Лёвой отметили, что старушка имела схожие с ним черты характера, а точнее вакуума характера. Или вакуумного характера. И по дороге они присочинили подробности, из которых вытекала не случайность, а как раз преднамеренность старушкиных действий. Это было хладнокровное намерение не убийства даже, это было жертвоприношение. Они были для нее не людьми, а телами на заклание. А потом она спокойно себе пошла поискать кореньев среди городских деревьев. Не оглядываясь и даже не дожидаясь, что там за спиной.

– Вышла на улицу, и на те, пожалуйста. Разве полагается так делать? – Давыдов протянул руку на плечо шофера: – А ты знал? – тот, по-видимому, знал.

– А может, это из-за нас, – предложил Лёва.

– Как это из-за нас?

– Из-за тебя, в первую очередь. А тут еще миллион. Она именно нас выбрала для жертвоприношения. Она увидела это во сне и с улыбкой проснулась сегодня.

Давыдов согласно закивал. Затемнив окна до черноты в салоне машины, они поняли, что старушка в своей убогой сумрачной комнатке тайно творит моленья сатане. Понимать ее замысел им помогали тексты встречных рекламных плакатов по дороге. Салон машины постепенно отделялся своим полумиром от полумира за окнами машины:

– Чары неведомого зла.

– Расправляются черные крылья на фоне бледно-холодного солнца.

– В пустом безмолвии бесконечного пространства страха.

– Ни стона.

– Глухая дрожь мертвенно повисшего тумана великих и ничтожных душ.

– Но это их единственный приют.

– Жалобная пустота копит черные слезы.

– Слезы в миллиардах глаз.

– Покинутое место.

– Холод и пустота.

– Серый свет пустого холода.

– Холод как намек на свет.

– Они забыли даже, где они теперь.

– И вдруг отовсюду раздирающий жалкие слезы ледяной покойный смех.

– Забвение их так тяжело, что когда раздался смех того, кого нельзя забыть, все глаза, тем не менее, удивленно поглядели: «Кто?»

– Смех, которому никто не захочет подражать.

– Смешок, вымораживающий сам источник радости.

– Это наша тишайшая монашка преисподней в этот момент сотворила тихое жертвоприношение своему смешливому господину.

– В ее немом тщедушном невесомом теле сила, мера которой – слабость ближнего.

– Она кроткий черный столб в веющем поземкой песке пустыни до самого горизонта.

– Свою силу она знает, она бессловесна и опасна.

– Она вытерпит непереносимую боль, собственная смерть для нее событие не заметное.

– Она сама не глядя убила, выплеснув муть под машину, и, не глядя даже на дело рук своих, тихо пошла обратно с пустым мятым ведерком в свою лачужку.

– Где целыми днями напролет сидит одна с кривинькой улыбкой.

– Бледный узкий луч забрызганного окошка режет пыльную муть воздуха ее коморки, и пылинки медленно плавают внутри луча.

– И не зримая в затхлом воздухе скука ей не страшна.

– Она при жизни вкушает покой небытия.

– А как ее зовут?

– Ну, скажем, Мальвина.

– Тетка Мальвина.

– Тётя Мотя )

– xD

Миллионы брали не часто. Но брали. На столе же их Мила никогда еще не видела. Она повернулась нетерпеливо. Она читала о миллионе, во многих книжках он был самостоятельным важным предметом, что-то мечтательно-невиданное. Романтический миллион. Почему-то она думала, что он должен испускать слабый свет, которым притягивал бы взгляды. Ну или хотя бы бумажно-бледное дрожание притуманенного воздуха. Но миллион был похож на не совсем аккуратно сдвинутые друг к дружке детские кубики. Она их, прищурившись, слегка поровнее поправила и ничего не почувствовала.

Откуда берется миллион. Спросить толком не у кого. Давыдов и Лёва по этим поводам всегда были осторожны в словах. Что нужно сделать, чтобы на свет появился миллион. Миллион раз нажать кнопку? Написать миллион букв? Стать миллионным посетителем зоопарка? Но, казалось, что если это выяснится, ей будет уже не интересно. Так же, как и увидеть миллион. Хоть это и не был сундук желто-светлого золота, но Мила всё же отметила, что впервые в жизни твердо видит перед собой с полной несомненной определенностью миллион. Такой, бумажный, миллион был годен только, чтобы лежать в чемоданчике. Может, то самое впечатление мог бы произвести только миллион золотом. Надо сказать, что золото в слитках никто из них не видел. Мила пыталась представить, что бы думала о миллионе какая-нибудь другая женщина, сидя у лампы и, кривя брови, штопая носок мужа, который еще не пришел домой с работы. Да, тут нечего скрывать, миллион действительно был ценен ярким интересным быстротечным мгновением, когда Мила в первый раз увидела его. Мгновение потухло, и миллион никогда больше не интересовал ее, после того, как она увидела его однажды, теперь.

Мила заметила, пока рассматривала миллион, что Давыдов и Лёва как-то странно возбуждены и даже переглядываются, чуть давясь смешками, как маленькие пацаны, которые при взрослых еле сдерживаются, чтобы не ржать по своим приколам. У них были кроткие глаза агнцев, сбежавших с жертвенного алтаря. Она без успеха пыталась разгадать, о чем они думают, разгадать какие-то неизбывные, невнятные, но обычные слова, а в такие мгновения лицо ее уже не могло сдержать детской улыбки. Что могло теперь случиться. Вроде ничего плохого, судя по лукавым лицам. С чего вдруг. Мила с улыбкой тоже, но тоже молча, искоса смотрела на них, на этих. Захоти она заговорить, она не знала бы, о чем. Может, это как-то касается вдруг подруги деда и деда. Но тут же улыбнулась: «Враки. Хоть он и старенький».

Давыдов и Лёва считали быстрее машинок. Сверкали в допотолка летнем свете окон их пальцы. Миле доверили пересчитать одну пачку. Тут есть свои хитрости. Например, нужно громко поплевывать на пальцы. Это настоящее искусство. Мила считала свою пачку без всякого интереса или желания. Ей это сразу же наскучило. А вот смотреть, как считают Давыдов и Лёва, было удовольствием. Она чуть вздрагивала, наблюдая мелкие касания их пальцев к банкнотам. Держать деньги в своих пальцах она то ли не хотела, то ли не могла это делать так же, как она видела это в чужих мягких кончиках пальцев. Так ведь и те не были бы так рады считать без присутствия Милы. К счастью для всех, почти всё в доме делалось вместе. Перекладывая считанные и несчитанные брикеты, Давыдов и Лёва время от времени косились на Милу – их беспокоило то, как Мила считала свою пачку, им казалось, что она вот-вот порежет себе пальцы банкнотами.

– Если увидишь другое число нулей на бумажке, сразу выкидывай ее из пачки.

– А вы не зевайте, если увидите моль.

Давыдов и Лёва разрывались между страстью к счету банкнот, желанием вырвать пачку из пальцев Милы и желанием еще раз обсудить жертвоприношение. Мила недоумевала на их смешливо шевелящиеся немым счетом губы. Замеревшие улыбки на лицах, тихое мерцающее шуршание, залитые солнцем картины и теплое дерево обшивки стен создавали фантастическое впечатление.

Когда Мила вошла на кухню, Давыдов и Лёва пританцовывали у холодильника и, жуя стоя, намазывали что-то себе на хлеб и непрерывно себе подмазывали, молча и азартно скобля двумя ножами в баночке, которую держали навесу, тихонько притопывая. Жуя же, они говорили и «Доброе утро». Мила не отвечала, она не очень-то любила такие вопросы с утра пораньше.

Табуретки в маленькой кухне жесткие и высокие, столик узкий. Конечно, можно было пойти пить чай в столовую или даже на диваны в гостиную. Но есть там утренние бутерброды такая тоска. То ли дело когда три пары локтей еле помещаются и трутся и мешаются между блюдцами на столе для завтрака. Уют. Все жуют. В стекло видно всё солнце целиком. Внутри луча дымок из чашки. Мила запросто, даже не дожидаясь удобного момента, чтобы поделикатнее отозвать любовника в сторону, могла сказать прямо за столом: «Лёва, перестань на меня пялиться». Или сама, передразнивая, влюбленно выкатывала на него глаза, подперев щеку. Давыдов тем временем ерзал на стуле и бурно орудовал широким ножом с маслом. Просто удивительно, что он еще никого не полоснул, пока тасовал по столу хлеб. И не правильно раскидал по тарелкам. Пришлось чуть не изо рта Милы отнимать Лёвин бутерброд. Тот любил с толстым сыром. Она, вообще, любила с джемом. Для бутерброда с джемом нож не годился, Мила весело опрокинула банку и снисходительно ждала, пока тягучий толстый сверкающий слой ляжет на хлеб. Она называла это бутербродом на лицо – подмывало проверить, удобно ли он устроится на чьем-нибудь лице, а ведь можно еще приделать поизящнее что-нибудь съедобное и сбоку лица, к уху. Ее улыбающийся взгляд не очень-то понравился Лёве. Она думала, откуда вообще берется желание попробовать приладить еду к лицу друга.

Подоспел Давыдовский тонкий омлет. Его они ели все вместе пополам. Ожидая повторного вскипания чайника, Лёва как всегда выщелкивал из пары грецких скорлуп извилинные зерна, хрустел и слушал. Пока Давыдов говорил что-нибудь новое о своем омлете, Мила, острым глазом разглядев вылезшую ниточку на его манжете, наклонилась и аккуратно срезала ее острыми зубами. У каждого за столом свое мощное множество причин любить ее. Да и по мощности эти множества отличаются лишь на сотню-другую этих причин. Она же была от мужа без ума, но умела любить его такой любовью, какая не может оттолкнуть от себя. Другие умоляют любовь не уходить. Иной и само имя любви боится вымолвить. Мила могла любить, когда хотела. Она любила и любовь. И присутствие Лёвы было естественным, как присутствие любви, будь любовь человеком. Короче, тут за столом любовь была в избытке. В любой день всегда у них был запас радости, которую не успевали сбыть в текущий час, а в следующий час могло отказать и то подобие контроля, что слабо, но все же как-то сдерживало ее избыток.

Соседи жарили шашлыки. Ну то есть – и справа и слева. На веселую улицу с задов жирно струились сладко-копченые воздухи. Казалось, вся улица запасалась шашлыками на год. Все в доме забегали. Они явно что-то пропускали. Сезон шашлыков. И с опозданием и грохотом вытащили на двор мангал и огромную жаровню. Лёва бегал с лопатой вокруг начатой ямы, широко развевая свой плащ (он и не подумал его снять), чтобы запалить в яме костер во весь рост для вертела, которого в доме не было, конечно.

Никакого общего официального повода для шашлыков не было. Уличного сговора по поводу шашлыков не случалось. Это всегда было довольно редкое солидарное удовольствие, непредсказуемое, перерастающее иногда в уличный фестиваль. Запах шипящих колбасок, дым капающего на огонь большого куска на косточке начинал распространяться тихо и стихийно. Кому-то вдруг захотелось – и этот заспанный тип у себя дома, ни с того ни с сего, вскакивал на ноги; потом его сосед на диване чуял этот запах и в зеркале рассматривал, как он сам выглядит с шампурами в обеих руках; другой сосед просто видел дым. Как раз это самое и случилось. Большой пожар у самого оврага. Дым был виден всему городу. И теперь тут на улице как сорвались с цепи, дымили до тошноты, кого-то из соседей, говорят, даже увезли. Лёва действительно всё сделал по науке – мясо сразу обуглилось. С улицы радостно кричали «пожар», туда временами жирными шарами валил черный дым, от которого дети, приплясывая, разбегались. Все скудные запасы мяса из морозилки сгорели, всё мгновенно высохло в кузнечном огне. Однако ни на кого это не произвело впечатления. Этот день уже нельзя было остановить. Обзванивали всех. Лёва со слегка закопченным лицом теперь кружил, засыпая землей свое вулканическое горнило. Его погладили по руке: «Какой ты милый, Лёва». После бесконечных хождений вокруг костра, всевозможных уверток от наклонов копченного столба, стали подозревать, что мясо было переморожено. У Милы сомнений уже не оставалось.

Тем не менее, обзвонили. Прошло четверть часа, Давыдов пригорюнился: гости всё не шли. И тут позвонили три раза. Их было трое.

– По какому случаю прием?

– По случаю дня рождения.

– Кого поздравлять?

– Нашу лестницу… Нет, ниже. Глядите на клеймо на чугунине.

– Ого! – под лестницу просунулся и второй, чтобы тоже сказать ого. На пару у них очень удачно выходило «ого». Третий не кланялся и не совался, он любил и умел начинать обычно с того, что человек это живое существо. Что само по себе казалось верным. Но никто уже в это не верил, но все были не против послушать дальше, потому что он хорошо всех дурачил, при этом его мотало далеко в прошлое и далеко в будущее. И еще ему редко нравилось, что у него на тарелке. Когда он жевал, его слушателям все время казалось, что сейчас он выбежит выплюнуть все птичкам или рыбкам. Но он не жаловался и не переставал нравиться в своей фуражке речфлота с именем парохода. В паровой машине есть душа, а в человеке вряд ли. В паровой машине очевидна эта движущая сила водного газа, этот дух можно увидеть невооруженным взглядом, когда открываются клапаны. А какой дух движет человеком большой вопрос:

– И, кстати, мало кто знает, что у льва есть не только грива, но и борода. И он ее через день красит в красный. Краска смывается, но он не сдается, он упорно продолжает ее красить.

Горница была уже полна. Кто же тут был? Где-то четыре с половиной десятка чудил. Всё добрейшие люди. Сплошь хитрые краснобаи, умильные и навязчивые. У хозяев не было никакой заботы шевелить их и развлекать. Бросалось в глаза, что ни для кого этот ужин не является торжественным событием. Но это как раз ему, ужину, не в упрек – всюду теплотой разливалась непринужденность. Все были не дураки выпить. И – хотя вовсю накрывались столы и столики, кое-кто, не дожидаясь, уже ногтем проворачивал застежку на буфете. Мебель, сделанная, по-видимому, из более тонкого по цвету дерева, чем мебель в их лабораториях и лекционных аудиториях, как-то особенно красиво отсвечивала в тени. Узкие вазы, казавшиеся тяжелее столиков, на которых они стояли, были пучком переполнены самыми яркими из цветов. Красноватый пол казался теплым, так мягко он светился от окон. На этом полу мог свободно развернуться грузовик. Грузовик с тоннами цветов, разумеется. И тихо выехать в распахнутые в сад стеклянные двери. На стенах нарисованные в картинах люди что-то говорили друг дружке о теплых странах, виноградниках, мраморных колоннах и кличках любимых лошадей. Гости были дружно организованы. Если где-то раздавался радостный крик, ровной колонной все двигались туда. Там становилось душно, они отхлынули в сад. Зачокали шары – всех засосало в тесную бильярдную. На книжных полках никто не видел ни одного незнакомого корешка. Все стаканчики в руках стали липкими. Лёва крикнул, указывая большим пальцем на ближайший столик: