Loe raamatut: «Поцелуй мамонта»

– Дедушка Чен, как стать храбрым?

– Надо надрать слону уши, внучек.

– Дедушка, как победить слона?

– Надо взять его за хобот и совершить «шаолиньскую кочергу».

– Какой самый большой слон в мире?

– Самый большой слон это мамонт, внучек.

– У мамонтов был вожак?

– Конечно, внучек. Его звали Фуй–Шуем.

– Он жил у нас в Поднебесной?

– Нет, он жил в Тартарии.

Чен Джу

«Шанхайский автобус»

Ч.1. ТО ЛИ ОБЕРЕГ, ТО ЛИ ДЛЯ КРАСОТЫ

ГРАДОБОЙ

Увертюра

Конец октября аж одна тысяча девятьсот восьмого года.

Сезон в этом году не удался. Дождит и дождит без передышки.

По ночам несметными полчищами роятся белые мухи.

Безоружные, несчастные, но смелые – у них только один способ борьбы: они застилают своими хрупкими телами вражескую территорию.

А с утра хиреют войска, мельчают числом; и позорно ретируют, оставляя на память о себе только мокрые намёки.

То слякоть, то замёрзшие лужицы во дворе, и за воротами. Чёрт возьми: никакого комфорта!

В день рождения Михейши, как назло, или, напротив, в его честь, началась то ли пятиминутная, но зато плотная бомбардировка, то ли салют.

То с неба посыпалась дробь прозрачных шаров.

Все шарики абсолютно одинаковые, будто перед самым обстрелом просеяны были через дуршлаг.

Отверстия военного ситечка – диаметром с треть голубиного яйца.

Град отбарабанил по крыше ледяную шифровку в стиле Морзе – считай конспиративное поздравление.

И стал крупнее.

Забухало не на шутку.

Небесный сюрприз заставил дрожать крышную жесть, загнал в хлева трясущуюся живность, и начисто, мигом – будто во дворе поработал челюстями голодный железный крот – почикал–поломал последнюю жухлую траву.

В центре двора образовалась воронка глубиной в полтора шестидесятиспичечного коробка, диаметром на все сто двадцать.

На дне воронки лежит ледяная Царь–Град–Мина размером в антоновку. Она не разорвалась.

И начался спектакль!

Действие 1

– О! Ни шиша. Вот так град, – сказал Федот Иванович, выйдя на крыльцо, – в такое–то время! Небывальщина.

Федот Иванович Полиевктов – интеллигентный человек, учитель математики и большой умница. И не матюкается по пустякам.

Поёрзал он в пальтишке, свёл каблуки, зорко глянул по сторонам.

– Мать, стайку–то прикрой, ишь, повылуплялись, будто цирк им тут. Пешком пойду… Покалечит Поньку–то мою.

Съёжился и помчал за ограду, прикрывая голову портфелем… директорского размера.

– Бывало и побойчей, – ворчнула бабка из дверной щели, – делов–то.

Стайку закрывать не торопилась: «Не разбегутся, куда им бежать – не дураки поди».

Действие 2

Михейша с остатками зевоты вышел на крыльцо и тут же обнаружил непорядок.

Не особенно долго заморачиваясь оригинальностью мысли, он воткнул «эту чёртову учёбу» в ступени.

Подобно матросу Кошке в секунду обнаружил и подобрал Царя–Град–Мину.

Чуть прицелясь, фуганул Царём под карниз.

Словно редкие зубы опрометчиво залезшей на погодный ринг Старухи–зимы и тут же поверженной изворотливым нокдауном, посыпались из неё сосульки.

Небо потемнело, и затрясся осенний воздух.

То молниеносно выпорхнула из–под кобылок и застучала, будто окостеневшими лопастями, недовольная стаищща продрогших за ночь и толком не выспавшихся тварей. То ли мыши, то ли белки–летяги, то ли без определённого места жительства чертёнята – сразу не понять.

От неожиданности переклинило Михейшу. Он вздёрнул плечи и по самую маковку вжал голову в воротник. Зажмурил от страха глаза.

Стая, между тем, расселась, кто куда, образовав вокруг Михейши пустую полянку идеально круглой конфигурации.

Чуть переведя дух, твари принялись ругаться и делиться впечатлениями:

– Тук– тук, перетук! Чирей тебе во всю морду! Съешь тебя ливийский комар! Проткни тебя английская булавка! Мешаешь дремать, хулиганище! А не пойти бы тебе в свою дрянскую школу? Глянь на часы. Вот сторож–то тебя метлой приголубит.

– Воробьи! Какие, к бесу, черти!

Михейша так славно – для себя – перевёл на хулиганский язык птичью болтовню, что мелькнула мысль о трудоустройстве звериным брехмейстером.

Там бы он, особо не напрягаясь, и лишь слегка кривя смысл, практически между делом мог зарабатывать неплохие деньжата.

– Дуры! – крикнул он, – я вас понимаю! А ну! Кыш отсюдова!

Бесполезно. Для разгона сходки требовалась пушка.

Ближайшие существа подскочили, потрепыхались бестолково в воздухе, и снова сели на те же места: «Чирик–чик–чик–чирик», что непременно обозначало: «Ругаться – ругайся, а покорми!»

Михейша, совсем по–взрослому согнув руку в локте, погрозил варежкой: «Вот вам всем!»

И на пинках, выпрыскивая слёзки из–под прогибающихся, заледенелых плёнок дворового мелкоозёрья, погнал портфель за ворота.

Действие 3

Вышла добрая к обижаемым созданиям естества смирная и сознательная Ленка.

Она не гадкий утёнок, она с рождения сделалась красавицей. Она учится в третьем классе народной школы №1 и ходит в кружок сохранения природы.

Сыпанула из горсти чем–то заготовленным, мелким. Разглядела в рисунке китайский веер: «Нештяк картинка! Вот так чудо–пшено!» и поскакала догонять братца:

– Миха, чёрт волосатый! Стой, тетрадку забыл!

Действие 4

Сжался круг пернатых. Соскользнула с заборов и обнажённых веток прочая пегая, воробьиная накипь. Переглянулись друг с дружкой и попёрли ближе к земле их крылатые коллеги. Засуетились враги и конкуренты. Застеснялась спуститься давеча закрепившая свои брачные отношения парочка молодых коршунов.

Неужто сыты одной только любовью?

Немного не так: просто для свадебной пищи воробьи, не говоря уж про пшено, не годятся.

– Харч этот не вкуснее мышиной дырки в плинтусе, – так они рассуждают. И выглядывают с высоты дичь покрупнее.

– Чик–чирик, пчик–пчик! Ах, какие же тут разные жильцы имеются: на любую доброту! – Так, конечно, могут говорить только серые и наивные воробушки.

– Р–р–р, гав!

Встопорщились мохнатые уши. Выглянули из будки проснувшиеся по очереди Бублик и Балбес, пораззявили пасти, встряхнулись, лениво повиляли хвостами. Сделали по паре шагов. Понюхали дно плошки с ледяными остатками борща. Помацали носами смёрзшиеся в нем крест– накрест кости. Попробовали на зуб: «Не прокотит».

Глянули на шумное птичье торжище. Опять лаконично и без всякого азарта: «Гав, гав».

И снова забились внутрь, грея друг друга вздрагивающими телами: «И то, и это – не еда. Одно название».

Зябко и некрасиво кругом.

КЛАСС

Неприветливо осенью детское учебное заведение. Зол на опаздывающих молокососов красноносый сторож.

Никто не помогает в ускорении передвижения джорским ученикам, засунутым на кулички.

«…и нет у Шекспира ни дрожек, ни конки,

прям, Ъ, как у вас, в перемаранной Джорке…»

Вильям III–й.

(4–е Путешествие Шекспира в Сибирь)

1

Тем не менее, опоздания и следующее за ним чесание затылка, подглядывание в замочную скважину и доблестное стучание в прикрытую классную дверь учителями народной школы не приветствуются. Лучше и безопаснее вернуться на крыльцо, пересидеть на ступенях весь детский академический час, копаясь в ноздрях и ища в них изумруды.

Славнее переболтать с дядей Проклом о несправедливости и новостях в человечестве, чем норовить ворваться бандитом на урок и скользнуть в парту, чтобы согреть свою задницу соседской тёплой.

А вот и звонок. Михейша, пользуясь отсутствием учителя, незаметно пробрался в класс, скинул пальтецо, скользнул в парту и сделал вид, что последние сутки сидел тут, но только в ушанке–невидимке.

Сосед, вроде бы, и не заметил появления товарища, продолжая доцарапывать на обратной стороне откидной крышки коровьи рога на портрете учительши Зухры – в детстве бывалой троечницы.

– Что говорили? Какую букву терзаете? – спросил Михейша, засунув соломинку в недавно народившийся «кариес».

– Всякие, – буркнул сосед, не поворачивая головы.

Ему обидно, что он, как последний дурак, припёрся в школу чуть ли не с первыми петухами, нажравшимися бессонного порошка. А Михейше будто бы позволено всё – даже опаздывать. Такими товарищи не бывают.

А Михейша, между прочим, – владелец карманных часов со встроенным звоночком – будильником и с нарисованным на циферблате Биг–Беном.

Часы, правда, не совсем английского производства, а Михейшиного собственного – но, зато из британского картона. Так что часы весьма только приблизительно можно назвать английскими.

Но, зато Биг–Бен вышел всяко лучше настоящего. Стрелки, так вообще подлинные: они от реликтового будильника.

Завидует не только Серёга, но и весь класс.

Порой – чисто ради балдовины – одноклассники спрашивают время у Михейши.

А Михейша, поддерживая игру, выпячивает петухом грудь, важничает по–генеральски. Он выставляет вперёд ногу, выставляя условно сверкающий штиблет. Откидывает назад чёлку, подкручивает ус. Потом достаёт часы, и на минуту превращается в подслеповатого барина – генерала на пенсии в кругу слегка растрёпанных, но зато сытых и довольных крепостных, торопящихся с любимой работы домой.

– А я и так знаю весь алфавит, – говорит Михейша.

– Ну и знай себе в тряпочку.

– Зря пришёл.

– Так иди назад.

– А я Фенимора вчера…

– Нишкни, не мешай.

Ага. Звонок.

И тут же с порога к нему: «Та–а–к, наконец–то! Однако, котишко к нам забрёл… ленивый! Проснулся–таки котишко? Шапку–то сыми. Не дома, чай!»

Вот чёрт! Михейша встрепенулся телом и дёрнул руки к голове. Класс засмеялся. Особенно девчонки. Не спасла Шапка–Невидимка. На ней и погорел! Воробьи нагадали. Вот он им сегодня–то задаст!

– Полиевктов!

– Я! – и вскочил: «Здравствуйте, Федот Иванович!»

– Ты не в армии, чтобы «якать». И здороваться надо было с утра, а не сейчас. Кстати, не тебя ли я сегодня видел у ворот? Что ты там Балбесу в плошку подкладывал? Ну–ка, поделись опытом.

– Сосульку.

Класс умирает от хохота. Ещё и потому, что учитель по совместительству является Михейше родным дедом. И живут они в одном доме, причём в барского вида доме, но только на разных этажах.

– Кормил, значит, собачку? Молодец, это похвально.

Класс, вынырнув из могил, рыдает снова.

– Ну ладно, шутки в сторону. Я твою мать сегодня накажу, а ты будешь в этом виноват.

– Я… мороженное… хотел…

Класс катает головы по партам, давя смех; самые немощные вывалились на пол. Так ему и надо.

– Всем сесть. Успокойтесь. Ну, что смешного?

Класс: «Кхы, кхы», – и жмёт внутренности.

И сходу:

– А ты друг сердечный, повторяй теперь… мать твою… учения: «Аарбуз, бэбрюква, вэвишня…»

Повторил Михейша без запинки.

Только отвернулся учитель к доске, как скороговоркой для задней парты звучит: «А я вишен летом целую тарелку…»

– Полиевктов! Не отвлекайтесь. Дальше что?

– Гэ–груша! – гаркнул Михейша.

И тихо соседу: «Отгадай осетинскую загадку. Вэсыт гэгруша, нэлза сэскушат…»

– Отвали! – ругнулся сосед.

Соседа звать Серёгой. Он друг и товарищ Михейши, будущий зубрила и совсем не хулиган. Ко всему – сын попа Алексия. Ещё они воюют пластилиновыми войсками. У Михейши уже триста пеших воинов и сорок кавалерии, а у Серёги только двести. Правда, с оговоркой: у Серёги все – конники.

– Серёга, а я вчера новое царство слепил. Двадцать миллионов.¹. Я тебя…

Как он хотел в ближайшее воскресенье разгромить Серёгино сборно–лошадиное монголо–татарочье и крестоносное воинство, изречь не успел. От доски снова пытают:

– Дэ! Полиевктов! Опять! Что застряли? Дэ…ну?!

– Дэ – дыня, е – ель… – продолжил ученик.

И исподтишка Серёге:

– А я вчера Шишку на Балбеса ка–а–к бросил, а он ка–а–к взвился…

– Кто «он»?

– Ну, Балбес, пёс наш.

– И что?

Учитель снова вмешивается в беседу. Вот же чёрт, не даст поговорить.

– Михайло! Тьфу, Полиевктов!

Дальше ещё и с издёвкой: «Михаил Игоревич! Продолжайте алфавит».

Тьфу!

– Жэжуравлина, зэземляника… – тянет ученик резину. Скучно ему.

– Сядь пока, лоботряс. Вижу, что знаешь.

– Фу! Жуть, – садится Михейша с размаху. И тут же: «А–а!»

– В чём дело?

– Тут кнопка… тут.

Бэмс левой! Бэмс обраткой соседу!

Серёга умирает внутренним смехом.

А умирающим даже по башке не больно.

– …Могли бы французский учить! – мечтает Михейша. Он давно уже читает газеты и слегка брешет по–французски. Он знает двести английских глаголов и может одним иероглифом – правда, с отрывом написать слова «государственная почтовая служба Китая». Ему вся эта русская азбука с начала нуля не интересна. Ему бы сразу в четвёртый класс. И желательно без экзаменов!

2

На каждую вторую задержку – а по учительскому, это элементарное опоздание, – пишется письменный выговор. На третью «задержку» зовут родителей. А тихое проскальзывание имеет хоть масенький, но всё равно шанс: остаться неотмеченным в зловещем классном гроссбухе с прокурорским карандашищем на верёвке.

Михейша живёт неподалёку от школы: всего–то за пятьдесят узких дворов – каждый по пятнадцать шагов. Или – в пересчёте по десять прыжков вдоль ограды: итого четыреста простых сажен.

Но это ему не помогает, а, напротив, расслабляет.

Да и дел по пути надо сделать немало: раздавить лёд в лужах, а их видимо–невидимо. Побрехать с Николкой, обозвать досадно Катьку–неуча, а сначала придумать для этого хлёсткое словцо.

Можно рыкнуть соседской собаке. Да так умело, и так по–львиному, чтобы повергнуть её в натуральный шок.

Есть смысл подложить в почтовый ящик Фритьоффа пустых бумаг, а ещё лучше – с таинственными каракулями собственного сочинения – чтобы тренировал сосед извращённый свой ум.

Надо подсушить и подпалить траву, а в октябре это вовсе не просто.

Надо проковырять дыру в тротуаре, устроить рядом капкан, вынув жердь из–под ходовых досок; надо дождаться первой жертвы, чтобы удовлетвориться в пользе содеянного.

И ещё… очень много разных «и», невозможных к тому, чтобы всех их тут разом взять, да перечислить.

По причине регулярных и весьма обоснованных «задержек» Михейша выучил долгую жизнь сторожа наизусть и в мельчайших деталях.

Сегодня Прокл был неразговорчив, и на Михейшино «здрасьте, дядя Прокл», буркнул только «здрась…», а имя Михейшино напрочь забылось.

А Михейша, напоминаем как бы между прочим, – внук директора.

НЕСКУЧНЫЕ НОВОСТИ ИЗ НЬЮ–ДЖОРСКА

1

Бессменный школьный староста, охранник и подметальщик двора Прокл Аверкин «глаза залил» на сорока днях почившей супруги.

Помогали заливать и усиливать боль утраты смурые и не особо разговорчивые нищие. Подсобляли шустрые, вороватые, нигде не прописанные, беззубые, вонючие друзья–стервятники из Надармовщинкинской провинции, кантон Закисловка.

На халяву чего б не побрехать, а чего б не познакомиться, что ж не посочувствовать, не поскулить с очередным вновь образовавшимся вдовцом!

Что бы не нагадать ему такой силы квёлости в одиночестве, которую реально снять можно только такой же мощи градусом!

Не просыхает Прокл с того тягостного момента целую неделю.

Не понимает Прокл причины образовавшегося вокруг него кружка сочувственников, не видит результатов лечения.

Башку крутит по утрам. Не помогает ни рассол, ни отвар из репы с крапивой от алкогольной лихорадки, ни церемониальная завивка двух ранее бодро торчащих из–под носа пучков соломы и поникших теперь безвольно, будто выстиранные после магазина, но так и ненадёванные супругой новые, городского вида чулки, ровно в день утраты – во вторник двадцать третьего сентября.

Голова с самой зари просит свежего, ледяной ломоты пузыря.

Плетутся ноги в обратную от школы сторону.

Словно забыв давний уговор, припасённый на чёрный день последний целковый сегодняшним утром щекотнул Прокла через штаны, и вежливо напросился вспомнить о нём.

И будто бы, как само собой разумеющееся, уже через минуту означенный дензнак канул в лету.

А «лета» эта, не имеющая ни рода, ни склонения, ещё более подразумевает неминучесть судьбы, от которой не скрыться, хоть застарайся, ловко схоронила себя в кассовом ящике трактира «Кути».

2

Трактир назван так по ласковой форме от имени супружницы хозяина – Якутеринии, в быту Кутьки, и, только добираясь до нежной постельки, становящейся уже милой Кути.

Юморист (кажется, это был Яр Огорошков – вечный студент–художник из Питера) дописал в вывеске фосфорной краской всего–то навсего два простецких слова: «по пути».

Так что днём трактир был просто «Кути», а ночью, благодаря Ярику, становился ещё и «Кути по пути». В скверном, насмешливом народце заведеньице зовут незатейливо, но в самую точку: «Прокутилка!»

«Прокутилка» по простоте душевной её хозяина и в виде исключения порой работает «до самого последнего важного клиента».

Категорию «самости и важности» вполне демократически определяет Павел Чешович Кюхель. Он – владелец трактира, он же болтун – каких поискать, он официант, разливальщик, повар.

Он же коллекционер забытых портмоне, которые, вероятно уже пустыми, а на самом деле кто его знает, выставляются в остеклённой витрине, витрина запирается на ключ и…

И годами эти важные штучки дожидаются своих владельцев.

Приходит как–то раз один такой растеряха…

– О! Никакой мой кошелёк объявился, – восклицает он. И подзывает хозяина.

Пытается объяснить. Так, мол, и так. Что это, мол, в витрине пылится. Похоже будто на его имущество. А отдать вещь они не соизволят ли теперь, коли не отдали тогда? Лет пять – семь назад. Что он сам постарел за эти пять – семь, он, конечно, подумал. И решил, что его тут забыли. И что придётся бороться теперь за свой кошелёк.

Ага, забудешь такого… ломтя, при деньгах, а сам сухой как баранка, что под буфетом уж второй год как прозябает. Не кормит что ли его бабёха евонная? Морда не в пузо огромная, со шрамом, и свежий фингал под глазом. Кадык гуляет при каждом слове. Забияка, по всему видно. Но пронырливый. Своего не упустит.

Кутька все лица помнит. А эту морду тем более. Как фотографию актёра–любимчика. Правда, подретушированную временем.

– Он это, тот самый, с Москвы, – шепчет шефу.

– А я и сам знаю, что он. А порядок требуется соблюдать, Кутя. Иначе из почёта выйдем… при попустительстве–то таком.

Странные тут порядки, следует заметить! С элементом, так сказать, бюрократии.

– Так и было, голубчик, вероятно, – примерно такие слова сказал Кюхель соискателю кошелька. – Мы внутрь не заглядывали, драгоценный мой. Что внутри – не знаем. Если Ваше, то вернём, даже не сумлевайтесь. А порядок он… он требует соблюсти некоторые тонкости, дорогой наш, как там Вас по батюшке и вообще. Напомните–ка нам.

Претендент напомнил.

– И что за особенности вы упомянули? – спрашивает сей кент.

Тут Кюхель воткнул палец в потолок и громогласно обратился к присутствующим, типа: господа, мол, извините, типа, тут требуется некоторое их внимание, так сказать, и прочее, и прочее, что требуется в таких случаях!

Господа повернулись лицами к Кюхелю и потребовали продолжения.

Там:

– Господа, прошу вас кого–нибудь одного, ненадолго, засвидетельствовать так сказать… чтобы протокольно. Дело такое. Дело чести, заведения нашего и сего уважаемого господина надо не обидеть, – подойдите уж, мол, кто–нибудь, будьте так добры.

Вместо одного у стойки собирается добрый десяток любопытных добряков. Это им вроде спектакля.

Соискатель называет примерную сумму и купюрки.

Ничто не совпадает как обычно. Попахивает разводом, с одной стороны. С другой стороны все знают, что тут ровно наоборот, только соискатель немного постарел, и потому позабыл детали и теперь тушуется.

Кюхель меж тем назначает второй тур, щадя бедолагу. Он даже делает мутные подсказки, которые не так–то просто угадать.

С четвёртого раза что–то начинает походить на правду. Любопытные советуют Кюхелю прекратить мучительство над господином и вернуть кошелёк.

Под аплодисметы собравшихся кошелёк приобретает хозяина, честь заведения подтверждена, и сумма в кошельке оказалась немалой. Этой суммы вполне достаточно чтобы отблагодарить каждого участника сценки бокалом самого лучшего пива. Добёр бобёр оказался! А вы: шрамы, морда, сухарь!

Питиё затягивается. Из бытового приключения оно превращается в банальную выпивку. Вскорости забывается и причина всплеска пития, и виновник создания сей благодатной атмосферы.

Итак, мы видим, что шансы на возврат потерянных здесь денег есть. Из чего делается вывод, что заведение–то порядочное!

Где Вы такое в последний раз видели?

То–то и оно, похоже сие дело на сказочку для детей.

3

Относительно же упомянутых до этого случая «самости и важности» клиентов–завсегдатаев, то последние, самые незаурядные клиенты этой категории это, во–первых, иногородний, не молодой, и не совсем старый, но, тем не менее, уже бывший полицейский чин Серж Прохорович Долбанек.

Он с роскошными баками, подцепленными снизу, и с тонкими концами, завёрнутыми на заросшие уши–пельмени.

Он с липовым пенсне (стекло плоское, как грань Посольского Штофа, что на варшавской полке)… а пенсне на золотой верёвочке.

Имеются скреплённые оловянной пайкой две половины от карманных часов швейцарского производства с рассечённой надписью на них: «За боевые заслуги – тут склейка – в боях с туркестанскими ба».

«Ба» обозначает, разумеется, «банды», но на «нды» русскому гравёру не хватило места.

Маленькая стрелка фамильных часов остановились навечно на цифре «9», в правой половине хронометра.

Большая – на левой.

В девять часов утра XVII–го столетия при переходе границы дед Долбанека потерял бы не только часы, но и самоё жизнь.

Но, так уж бывает, что пуговицы, ордена, кошельки с монетами, а равно пряжки, портупеи, погоны и особенно часы порой жертвуют собой ради спасения их владельца, беззаветно подставляясь под пули и под острые, как бритва, ятаганы.

– Носите на себе больше металлических предметов, – говорили всегда будущим воинам всех родов войск, особенно уланам, драгунам, казакам.

– Не стесняйтесь бряцалок, не снимайте касок ни в жару, ни в снег, даже при запланированном и прекрасно исполняемом под барабан отступлении.

Стоимость ремонта равна тройной стоимости самих часов. Вероятность успеха такая же, как у серии операций на больном, разорванном посередине.

Девятка будет мозолить взор нынешнего хозяина до гробовой доски.

Половинки уникальных часов – предмет гордости и повод для военных бесед. Наш Долбанек определяет время на глаз с максимальной ошибкой в десять минут. Так что он особенно не переживает. Вот что значит опыт! Ура окопам! Вот что значит высшая военная учёба! Ура училищам! Ура казарме! Ура полевой кухне, ура Суворову, ура всему, что помогло воспитать таких крепких и доблестных воинов!

Каждый вечер он теряет себя в клубах дыма, а следующим днём находит.

Будучи дома, эпизодически, но полностью растворяет себя в нескончаемо изготовляемых и непрерывно льющихся наливках собственного производства.

А утром непостижимым образом возрождается подобно Фениксу и снова хорохорит крылья, оглядывая себя – расплывчатого и двоящегося – в зеркало: хорош! герой!

Второй – тоже герой: это некурящий, тоже не старый, преданный религии, но весьма падкий на алкоголь человек, щегол, каких поискать.

Он совершенно повёрнут на душещипательных разговорах: о вреде абсолютной нравственности и о семи перпендикулярно–пересекающихся мирах: политическом, бытовом, духовном, лукавом, половом, биологическом, магнитном… Заимствованного термина «гравитация» тогда не было, потому мы останавливаем этот статистический перечень на магнетизме.

Перемножая и сталкивая параллели во всех возможных вариантах, тема нашего лектора–болтуна становится обширной до значка «восемь набок». И потому, несмотря на причёску «а ля первый доллар USA», этот человек навсегда задержался в званиях «Философ», «Попёнок», реже «Купюра» и «Доллар», а чаще всего: «А, обалдуй что ли этот?»

Мыслитель Попёнок–Купюра–Обалдуй – давний, неизменный друг и моложавый товарищ по философским кутежам отставного Долбанека.

Посещая Нью–Джорку, они по традиции договаривались «заглянуть» в Кути. Вечерком, когда проявляется уже фосфорная «по пути», клюкнуть «ещё по махонькой». Потом «ещё по одной» – на чемоданах, после – «стременную» в дверном проёме. Перед тем, как залезть в седло, – «на дорожку». А там снова возвращались под крышу: «пить, так пить». А дальше шлось–ехалось по неизменному и бесконечному без всяких сопровождающих кавычек.

И потому нередко досиживалось до утра.

Лилась в бездонные кружки карманная мелочь, превращаясь в пропитый капитал.

Шелестели, вытираемые об лица, купюрной величины салфетки.

Летали и тыкались туда–сюда вилки, звеня, скрежеща.

Топорщились на фоне обнажённых вензелей и барышниных немецких грудей нежные скелеты обглоданных селёдочек.

Донышки приветствовали русских пантагрюэлей шутливыми по–мейсенски лозунгами и призывали к нешуточной любви: «Монархи всех стран, объединяйтесь!»

Мусолились бараньи рёбра, печёные свиные уши, усыпанные золотистыми, отменно прожаренными кольцами.

Радостный череп хряка с загорелой кожей и с пучками лука, пристроенными вместо усов, улыбался и щурился вставленными в глазницы яблоками.

Ложками черпалась икра. Красная! Чёрная! Осетровая! Кетовая!

Нетонущие пятаки клались в пену, проверяя силу напитка, сверяя результат с правильностью древнемюнихских технологий.

Пользовались рюмками без приложения рук, швыряли картами и показывали из них фокусы.

Изобличали и ставили капканы на Сверчка–долгожителя и местную достопримечательность, неуловимую как Синяя птица и скрытую как тайные кинокамеры двадцать первого века.

Метали на спор саблю в трефового короля – копию Франца Иосифа.

Вызывали на дуэль или целовались с музыколюбивой пани Влёкой – коровой попа Алексия (о, моя–то снова гуляла!), забредавшей в кабак на звук патефона. Вешали на Влёкины рога любовные записочки для попадьи, и толчками в задницу посылали домой.

Смеялись. Возвращались к столу. Брали карты в руки.

Но не проходило и пяти минут, как снова приоткрывалась дверь, и снова Влёкина голова с роскошными рогами украшала дверную щель, и снова голова упоённо хлопала ушами, ловя звуки музыки.

Обнимали половых, сражались на поварёшках, жеманно подбоченившись и уставив в пояс лишнюю руку.

Объяснялись в любви скрипачу; и от переизбытка чувств заливали его слабенькую, старческую, волосатую и еврейскую даже сквозь манишку грудь горючими слезами.

4

Нередко приходит сюда дядя Фритьофф. По привычке привязывает к столбу Марфу Ивановну – графинюшку.

Графинюшка – в сарафанах, и отдаёт свининой, несмотря на все их ряженые игрушечные прятки.

Стоянию в одном ряду с гордыми лошадьми она не достойна, хоть и одета не бедно. Дама – вымытая, лоснящаяся, а ума и логики всё равно нет. Всё как у людей. Ну что с неё взять?!

Фритьофф заходит и с порога щёлкает пальцами: «Гарсонша! Кутька, подь–ка сюды».

– Я Якутериния, господин месье Макар Дементьевич! Вы забыли? Я Вам давеча говорила. Вам как всегда? Начнёте с Немировой, как вчера, или, может, Смирноффки подать?

– Как вчера.

– В графинчики или в рюмочки? А винца вам как? Сразу или после?

– Сразу.

– В бутылочке хрустальненькой или толстого стекла в оплетёнке?

– Куть, ну что ты, будто первый раз замужем. Всё давай! Хоть тифлис свой давай, хоть армяшку. Хрусталь давай! Всё сразу и побыстрее!

Действует здесь джорский принцип: «пиво без водки – мёртвому припарка».

Кутька помнит всех не только по именам, но также и суммы даденных чаевых. И то даже, каким «макаром» они были поданы, причём в мельчайших подробностях. Знает она наклонности каждого, и заранее догадывается по настроению глаз – сколько и чего будет сегодня выпито, и чем будут опохмеляться с утра.

Приходит железный дед Федот Полиевктов – вечный учитель, далеко не бедный человек – скорее наоборот.

Он крепок, ловок и зарабатывает на жизнь исключительным умом.

Ещё он – местная достопримечательность, почти памятник при жизни, – со шляпой, опущенной до половины носа, в стареньком, но когда–то роскошном, камуфляжном австрийском плаще. Хорошо получились бы в бронзе его многочисленные, живописные складки!

Не снимая убора, подсаживается к неразлучной тройке. Для прочих незнакомых посетителей делает вид, что он человек не местный, что не из особо умных, а именно «из этих горьких тружеников», что потеют за столами, вкалывая подыманием бокалов.

Наблюдает за кубиками, скачущими в подносе. Делает уместные и прочего рода подсказки, но чаще молчит.

Жмёт руки за самые удачные и редкостной, борцовской красоты броски. Потрескивают в эти минуты интеллигентские и военные косточки. Ему, как достойному и абсолютно справедливому человеку, любят поручать судейство.

– Я бы тут перекинул. Не явь! – говорит Федот Иванович авторитетным тоном, – но! – тут он обычно делает паузу и поднимает к небу убедительный перст, – решайте сами! Я только эксперт.

Кубик стоит на едва срезанной вершине. Это уникальный случай, и точных правил про это не прописано.

– Юридический казус–морталес!

– Нет, – говорят ему, склонясь коллективом к центру игры, – тут ближе к пятёрке.

– А я говорю: это ближе к двойке ровно на пол–градуса. Потому, что у стола уклон. А полградуса в такой ситуации – несчитово.

Вот так глазомер!

Кто–то приставляет к кубику рёбра ладоней и пытается вычислить градус эмпирически.

От прерывистого дыхания и толкотни спорный кубик шатается, вертится и падает на грань. Выпадает двойка. Но, приходится действительно перекидывать.

– Я же говорил! – удовлетворённо хмыкает Федот. – Старших надо слушать: они ботвы не скажут.

«Ботва» – заимствованное у Долбанека слово. Но, Серж не обижается. Он даже рад, что его лексикон постепенно внедряется в толпу и тем увеличивает собственную значимость.

Дед Федот, цедя, выпивает чарочку, и так же незаметно, как всегда не прощаясь по соображениям конспирации, исчезает.

И снова продолжается праздник.

Словом, испытывался там весь тот родной и импортный арсенал питейного гульбища, что вместе со ссыльными революционерами, начинающими террористами, опальными дворянами и нашкодившими государственными чинами плавно и навсегда переехали из столиц в глубинку.

И уже не понимали посетители: то ли они зашли в провинциальный кабак, то ли они в Питере. Или, сидя в Макао, как в давешнем году у шикарных казиношных вертелок, гребут и тут же пропивают синие, красные, чёрные фишки.

Позже, слегка повальяжив и перекурив, кто пустую трубку, а кто самокрутку в мундштуке, вновь смыкали лбы.

Снова кидали кости, считали бронзовые углубления, складывали в уме цифры: почти мгновенно, будто самые быстрые счётные машинки.

Бранились и матюгались сердечно и со злостью. Смеялись над промахами и вылетами кубиков с игровой территории под соседние столы.

Разминая скрюченные от усердия руки, заполняли результатами брани изрешечённые квадратами блокнотные листки и салфетки.

Проигравшему ставились шутливые щелбаны. На деньги играли редко и ставки делались копеечные.

И, радуясь по–детски, вспоминали двухгодичной давности рекорды и невероятные случаи.

– А помнишь, а помнишь!

– О– о– о!

– А это… а стриты подряд два круга шли, а вместо «тюрьмы» помнишь как в «свободу» записал, а как все шестёрки выпали три раза подряд!