Loe raamatut: «Жан-Жак Буазар. Басни. Книги I и II»

«Я не Лафонтен». Эссе о лафонтеновых сюжетах в баснях Жан-Жака Буазара

«Я не Лафонтен». Эссе о лафонтеновых сюжетах в баснях Жан-Жака Буазара

Когда-то Антуан де Ривароль¹ обронил: «Они [басни Буазара] вывели из моды басни Лафонтена², что всегда немного несправедливо». Это была уже не первая попытка поставить на одну доску двух незаурядных французов, и хотя Жан-Жак всячески открещивался от сходства и сравнения с гениальным предшественником, искушение «посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший» становилось только сильнее. И ваш покорный слуга не избежал сего искушения и «посравнил и посмотрел», и (отмечу, забегая вперед) не напрасно.

Казалось бы, что общего у Лафонтена и Буазара кроме языка и жанра? Люди разных эпох и иного подхода к написанию басен: если Лафонтен пересказывает на свой лад сюжеты из древних трактатов («Панчатантра»), античных авторов (не только баснописцев), то Буазар так тонко вплетает отсылки к предшественникам в ткань басни, что порою их не видишь даже со второго раза. Но тем интереснее поиск, ибо литература XVIII века – не бложек нахватавшей чужих цитат светской львицы: каждое слово и штрих в произведении обладали особым смыслом. Поэтому не стану боле растекаться мыслию по древу, а начну, пожалуй, с поиска лафонтеновых черт в буазаровом творчестве.

Проводить исследование с целью найти Лафонтена в Буазаре – напрасный труд: величайший французский баснописец оказался бомбой, осколки от взрыва которой разлетелись по всей Европе. А в конце XVIII века творчество его к тому же находилось на пике популярности: и испанец Феликс Мария де Саманьего³, и швед Густав Фредрик Юлленборг⁴, и российские подданные Александр Петрович Сумароков⁵, Василий Кириллович Тредиаковский⁶, Михаил Матвеевич Херасков⁷, Иван Иванович Дмитриев⁸, и конечно же сам Иван Андреевич Крылов⁹ (!) – всё это современники Жан-Жака Буазара. К тому же Лафонтен уже тогда изучался в школах и стал частью французского культурного кода. Писать профессионально (а масштаб деятельности Буазара говорит именно о профессиональной деятельности, а не об увлечении) басни во Франции в Галантный век и ни разу не сослаться на Лафонтена так же маловероятно, как сочинить в России басню про ворону и лисицу, не прибегая к бессмертному тексту Ивана Андреевича. Поэтому я не ставлю целью «выводить Буазара на чистую воду», фиксируя каждую отсылку к солнцу французской басни; куда интереснее разглядеть метаморфозы лафонтеновых сюжетов в буазаровых баснях и поразмыслить, чем эти метаморфозы вызваны.

В первую очередь стоит обратить внимание на басни Буазара, якобы полемизирующие с лафонтеновыми сюжетами. Ярчайший пример такой «полемики» (как мне сперва показалось) явлен в баснях «Цикада и муравей» (B.¹⁰: Cigale et la Fourmi, II; X; L¹¹.: La Cigale et la Fourmi, I; I). Казалось бы, куда уж ярче противопоставление презрительно-барского:

 
– Значит, пела… Прекрасно!
Попляши-ка сейчас!
 

– из уст муравья и обреченно-проклинающего:

 
– Зима всё ближе? Что ж, от смерти не уйдёшь:
Хоть житница наполнена твоя, моя ж пустеет,
Но там, прокляв богов, ты вскорости помрёшь,
К чему барыш, когда им не владеют?
По мне отрадней петь, коль миг последний ждёшь.
 

– из уст цикады. Да и сословная подоплёка налицо: и у Лафонтена, и у Буазара муравей – не скромный труженик, а скорее кулак-ростовщик, эдакий прообраз поднимающей голову буржуазии, которая через 15–20 лет возьмёт власть во Франции, отменив сословные привилегии (и как точно подмечена зима-революция!). Однако небольшая деталь вносит разлад в казалось бы незыблемую гармонию данной концепции, и зимы-то эта деталь касается в первую очередь. В басне Лафонтена зима уже наступила:

 
Quand la bise fut venue
Когда зима пришла
 

– тогда как у Буазара зима только приближается:

 
L'Hiver approche
Зима приближается.
 

И таким образом басня Буазара становится предисловием к басне Лафонтена, а не её антиподом: уж коль цикада не нашла ничего умнее, как нагрубить буазаровской осенью пытавшемуся вправить ей мозги муравью, то какого же отношения хочет она лафонтеновской зимой! И где здесь противоречие?

Также я бы не стал отбрасывать мысль, что великий баснописец Галантного¹² века использовал пространство басни Лафонтена как реквизит для описания современной драмы, момента, выхваченного из окружающей действительности. Басня Буазара была написана в последние годы правления Людовика XV, когда страна погружалась в глубокий финансовый кризис, а что делал король? А монарх развлекался, охотился, менял как перчатки любовниц… и повторял фразу своей бывшей фаворитки: «После нас хоть потоп!». А тем временем верхи всё более «не могли», а низы всё более «не хотели», и присутствие невиданного доселе зверя по имени «развитие революционной ситуации» уже ощущали все, кто мог вообще хоть что-то чувствовать. И на кого смогло бы опереться непрерывно пляшущее, интригующее, пирующее и совокупляющееся дворянство, в муравьином народе уже давно приобретшее славу паразитов и бесполезных людей? Вот это и видел Буазар. И именно такую позицию, «после нас хоть потоп», он и обернул в стихотворную форму вылетающего из уст Цикады истеричного монолога.

Но если этот парный сюжет хотя бы в первом приближении можно представить полемикой, то остальные четыре сюжета, объединенные в якобы спорящие с произведениями предшественника басни, именно что «якобы» полемизируют, являясь на деле аркой на лафонтеновом базисе.

Например, басни «Жавороночка и её детки» (B.: L'Alouette et ses Petits, I; VI) Буазара и «Жавороночка и её детки, а также землевладелец» (L.: L'Alouette et ses petits, avec le maître d'un champ¹³, IV; XXII) Лафонтена как раз и являют такой образец надстройки. Казалось бы, разные и ситуации, и персонажи: подобная киногерою Мэла Гибсона в битве при Стерлинге¹⁴ героиня басни Лафонтена, решительная, мудрая и авторитетная – и совсем оклушившаяся сентиментальная наседка Буазара, пытающаяся удержать своих деток от опрометчивого шага. Однако обе басни объединяют как минимум два штриха: во-первых – отсутствие отца в семье на момент повествования. Если учесть, что жаворонки – крайне верные птицы, у исчезновения главы семейства есть лишь одна причина – насильственная смерть, что и подтверждается у Буазара:

 
Si vous quittez votre berceau,
Vous trouverez peut-être… Ainsi que votre père…
Ou la prison, ou le tombeau.
 
 
А коли упорхнете с колыбели,
Найдёте вы, как ваш отец, наверное,
Иль смерть в когтях иль заточенье.
 

Второй же штрих – одно и то же правило для обоих сюжетов: послушание – залог выживания. Слушаясь маму у Лафонтена, птенчики выжили и разлетелись спокойно, покинув в ставшем опасным поле пустое гнездо; не послушавшись маму у Буазара, подростки потеряли жизнь и волю. Так Буазар, отталкиваясь от басни Лафонтена, воссоздав картину таким образом, что от первоначального сюжета осталось лишь несколько общих мазков, приходит к тем же выводам, хотя и с противоположной стороны. Невозможно не подчеркнуть и еще одну деталь, которая у Буазара проявится не раз: на фоне лафонтеновых персонажей буазаровы герои выглядят неидеально, а говоря открыто, ситуацию можно описать фразой Александра Сергеевича Грибоедова:

 
И точно, начал свет глупеть,
Сказать вы можете вздохнувши;
Как посравнить, да посмотреть
Век нынешний и век минувший
 

– в данном случае вместо находчивой и мудрой молодой жавороночки – постаревшая сентиментальная мадам, а на смену послушным деткам приходят своевольные и самоуверенные подростки, не признающие авторитетов. Данный лейтмотив в сознании и творчестве является отражением предреволюционного бытия, когда недовольные строем делятся на две категории: идущие вперед новаторы, готовые смести уклад и построить новый мир на обломках старого, и консерваторы, пытающиеся найти решение в идеалах прошлого; Буазар, конечно же, принадлежит к последним.

Такую же арку можем мы наблюдать и в следующей паре: «Улов» (B.: La Pêche, I; XX) и «Маленькая рыбка и рыбак» (L.: Le Petit Poisson et le Pêcheur, V; III)¹⁵, и опять же, хотелось бы предварить сравнение небольшим историческим экскурсом.

Как смертельно больной человек, стремясь исцелиться, обращается не только к светилам медицины, но и к представителям нетрадиционных течений (а если говорить прямо, к обыкновенным шарлатанам), так и страна, больная финансовым кризисом, порой доверяется авантюристу, обещающему быстрое решение проблемы (увы, чем глубже кризис, тем слабее у людей выражено критическое мышление). Для Франции таким «спасителем» стал Джон Ло¹⁶. Рецепт спасения был прост, как реклама АО «МММ»¹⁷ и обещания Сергея Мавроди¹⁸ (хотелось бы указать на схожесть образа действий): эмиссия фиатных или «бумажных» денег, не обеспеченных драгоценным металлом в государственной казне. По аналогии с денежным обращением, согласно замыслу этой аферы, частные компании преуспеют за счет выпуска своих акций под распространяющиеся сведения о якобы сверхприбыльной деятельности в колониях, что привлечет инвесторов и повысит цену на акции. В 1716 г. Д. Ло учредил во Франции Всеобщий банк (фр. Banque Générale), получивший доступ к ее государственным финансам, и за счет выпуска необеспеченных денег приступивший к решению проблемы государственного долга. В следующем году Д. Ло добился предоставления монопольных прав Миссисипской компании, которая была основана в 1684 г., и переименовал ее в Западную компанию (фр. Compagnie d ’ Occident), в 1719 г. она стала Индской компанией (фр. Compagnie des Indes). Проводилось освоение колоний Франции, расположенных в Северной Америке по ходу течения р. Миссисипи, – они включали в себя обширные земли к северу от современной Луизианы до Канады. Стали целенаправленно распространяться сведения о природных богатствах указанных территорий с акцентом на заготовку шкурок бобра и добычу драгоценных металлов, что изначально не соответствовало действительности. Компания Д. Ло получила в начале 1719 г. право чеканить монету, в августе – право собирать косвенные налоги французской короны в колониях Миссисипи и в октябре – прямые налоги. На следующем этапе принимается решение о рефинансировании государственного долга Франции посредством его конвертации в акции компании. Следствием циркуляции позитивной информации о конъюнктуре рынка стал рост котировок акций Индской компании с 500 ливров в январе 1719 г. до 10 тыс. ливров в декабре; цена на акции в начале 1720 г. выросла в 10 раз по сравнению с аналогичным периодом прошлого года. Увеличивалась масса бумажных денег, выпущенных Всеобщим банком, что повлекло за собой инфляционные явления на рынках недвижимости во Франции и дорогостоящих товаров. При этом такие деньги выпускались под будущую добычу золота и серебра из долины р. Миссисипи, которого там не оказалось. В январе 1720 г. котировки акций Индской компании начали снижаться, что вызвало волну паники среди желающих продать ее акции и зафиксировать прибыль инвесторов. Были введены ограничения на выкуп акций, но уже в мае разразился скандал об отсутствии золотых приисков в районе р. Миссисипи – бумажные деньги Всеобщего банка обесценились на 50 %, чему способствовало его участие в торговле акциями Индской компании. В результате к сентябрю 1720 г. котировки акций компании снизились до двух тыс. ливров, к декабрю – до одной тыс. ливров и к 1721 г. – до 500 ливров. Вскоре как компанию, так и банк объявили банкротами. Джон Ло вынужден был бежать из Франции. Повторно.

Казалось бы, данный скандал должен был отвадить общество от подобного рода авантюр, но прогресс общественно-экономических отношений неостановим: в 1724 году Королевским декретом основана Парижская Фондовая биржа, торговля всё больше развивалась, а прослойка дельцов, предпринимателей, авантюристов и откровенных аферистов росла и множилась. Тот же Пьер Бомарше¹⁹, младший современник Буазара, несколько раз получал баснословные прибыли и разорялся. Так базис страны, сохранявшей феодальную надстройку, становился всё более капиталистическим.

Теперь же я хотел вернуться к сравнению. У двух басен есть следующие общие черты: рыбалка как декорация для самой истории и карпенок как действующее лицо. А дальше – различия, обусловленные происходящими общественными процессами: если у Лафонтена рыбак, мудрый аки Санчо Панса, руководствуется принципом «Дают – бери, бьют – беги», не сильно доверяя радужным перспективам сегодняшних инвестиций, то поведение пастушки Аннет больше похоже на образ действия поймавшего кураж игрока на бирже, чья вера в свою удачливость преобладает над здравым смыслом. «Бери сейчас!» – провозглашает Лафонтен. «Знай меру!» – проповедует Буазар. «Лучше синица в руках, чем журавль в небе», – разными путями, но к одному и тому же умозаключению приходят оба баснописца.

Кроме того, хотелось бы отметить и воспетую таким же образом скромность в паре «Черепаха и две утки» (L.: La Tortue et les deux Canards, X; III)²⁰ и «Черепаха и утки» (B.: La Tortue et les Canards, II; XVIII): у Лафонтена черепаха, с исчерпывающей характеристикой в первой строке басни:

 
Une tortue était, à la tête légère
 
 
Жила-была черепаха легкомысленная особа²¹
 

– или

 
Жила-была черепаха, особа пустоголовая
 

– пускается в безумную авантюру, у Буазара черепаха – жалобщица (кстати, прошу обратить внимание на то, что даже форма раскрытия персонажа аналогична):

 
Une Tortue étoit, qui se plaignoit aux Dieux:
 
 
Жила-была черепаха, что жаловалась богам:
 

– стенающая о невозможности путешествовать, но воспринявшая знак от богов в виде начавшегося отстрела уток. Таким образом Буазар на фундаменте лафонтеновского порицания напрасного любопытства выстраивает здание (я бы даже скзал, домостроит) имени скромного несения своего креста и отказа от тщетных мечтаний и ропота на высшие силы; однако при этом всё же сквозит нечто неуловимое про «пропавший дух авантюризма».

Впрочем, довольно дурновкусных скреп в виде «врожденного чувства ранга»; есть у Буазара и трансформации вполне в духе времени (а можно ли жить в эпоху Просвещения, не впитав ни капли оного?).

Рассмотрим пару «Лев состарившийся» (L.: Le Lion devenu vieux, III; XIV)²² и «Болезный лев» (B.: Le Lion malade, II; II). Прежде чем начать анализировать сам текст, позволю себе опять же небольшой исторический экскурс, думается мне, здесь уместный. Как уже упоминалось ранее, всё более глубокий экономический кризис был фоном правления Людовика XV, но тяжелейшие последствия вызвал проигрыш в Семилетней²³ войне: согласно условиям Парижского мирного договора от 10 февраля 1763 года Франция потеряла практически все колонии в Северной Америке (долина Огайо, восточный берег Миссисипи за исключением Нового Орлеана, Канада, Новая Шотландия²⁴,острова Святого Лаврентия отошли Англии, Луизиана к западу от Миссисипи – Испании) и Сенегал, вынуждена была демилитаризовать Бенгалию и Ганновер, а взамен получила государственный долг в 2,3 миллиарда ливров (по тем временам астрономическая сумма). На этот раз королём было принято единственно возможное разумное решение – повысить налоги, однако против этого выступили французские парламенты²⁵, заявив, что король обязан представлять им полный и подробный отчет о всех источниках доходов и расходах государства, с тем чтобы они смогли сами найти выход из сложного финансового положения. Если учесть, что парламент ещё помнил успехи Фронды²⁶ против Анны Австрийской²⁷ и самого Мазарини²⁸, а у Людовика XV из всех активов были только финансовая необходимость и внезапно прорезавшаяся политическая воля (увы, не тянули маркиза де Помпадур²⁹ и Этьен-Франсуа де Шуазёль³⁰ на Жана-Батиста Кольбера³¹ и того же Мазарини), то к экономическому кризису прибавился затяжной политический кризис, грозящий превратить короля в марионеточную фигуру. Сам Жан-Жак Буазар к тому времени уже отправлял должность адвоката и прекрасно был осведомлён о нависшей над строем опасности. Конечно же, для консерватора-баснописца желательным чудом было бы восстановление абсолютной монархии времён Людовика XIV, и вскоре равновесие в вялой борьбе безвольного короля и пастозного парламента сместилось вправо. В 1770 году восполнившая пустоту после смерти маркизы де Помпадур новая фаворитка короля Жанна Дюбарри поспособствовала возвышению триумвирата: герцог д’Эгийон³² (забегая вперёд: сравнивая фигуру дяди³³ и правнучатого племянника, с горечью ловишь себя на мысли, что природа на детях отдыхает), Жозеф-Мари Террэ³⁴ и Рене Мопу³⁵, не побоявшийся в ночь с 19 на 20 января 1771 арестовать и лишить должностей значительное число членов парижского парламента, выступавших против королевского произвола, после чего преобразовать парламенты в суды с назначаемыми королем должностями (до этого были покупные), тем самым ради консервации активно разлагающегося строя пошедший на прогрессивный шаг по разделению ветвей власти (как минимум отделению судебной). Столь смелый шаг не мог пройти незамеченным у пассионарной молодёжи, и если Буазар скорее всего Мопу обожал, то наверняка были и те, кто искренне его ненавидели. Таким образом, есть ненулевая вероятность, что под человеком, пинцетом вытащившим занозу из лапы льва, именно Мопу, как тогда казалось, одним булавочным уколом поставивший точку в политическом кризисе, и подразумевался. С другой стороны, басня «Болезный лев» могла оказаться всего лишь попыткой отрефлексировать потерю Канады и Сенегала в Семилетней войне. Однако факт остается фактом: там, где у Лафонтена свергнутого льва по-варварски добивает скот (ох, какая отсылка к художествам парламентов, начиная от фронды, заканчивая вышнописанным кризисом 1764–1771!), буазаров лев отдает власть разумному человеку. Таким образом мы опять видим логическое навершие Буазара на фундаменте Лафонтена, а призыв ли это к сменяемости власти (у консерватора Буазара!), восторг ли по поводу реформы Мопу или же попытка внутренне примириться с потерей колоний – едва ли мы уже узнаем.

Но не только ложными отрицаниями исчерпываются отсылки к Лафонтену: не гнушался Буазар и писать продолжение басен гениального предшественника. Ярчайший пример тому – «Заяц и черепаха» (Le Lièvre et la Tortuë, L³⁶.; VI; X; B.; I; VII): в продолжении Буазара заяц, наш старый знакомый по басне Лафонтена, галантный грубиян и самонадеянный хлыщ, пытается взять реванш, предлагая черепахе снять панцирь на время соревнования, но черепаха просто высмеивает вертопраха, еще раз подчеркивая важность наличия своего дома, убежища, в котором ты можешь быть спокоен (вот за что я люблю консерваторов – за мощную доказательную базу: пойди, подкопайся). Чтобы показать преемственность, Жан-Жак Буазар прибегает к своему излюбленному способу: из проходной детали в Басне Лафонтена сделать краеугольный камень повествования; в этой паре таковым стал панцирь. В конце басни Лафонтена черепаха торжествующе заявляет:

 
De quoi vous sert votre vitesse?
Moi l'emporter! et que serait-ce
Si vous portiez une maison?
 
 
Чему же служит Ваша скорость?
Я [приз] забираю! А что бы было,
Когда бы вы дом на себе тащили?
 

– а у Буазара уже заяц предлагает черепахе снять панцирь:

 
Mais, croyez-moi, pour hâter votre allure,
Et ne pas compromettre aujourd'hui votre honneur,
Laissez, pour un moment, votre toit en arrière,
Votre attirail n'est pas celui d'une courrière.
 
 
– Однако поверьте, чтоб Вы могли прибавить Ваш шаг
И честь свою окончательно не потерять,
Извольте на время домик Ваш снять,
Ведь к бегу он не приспособлен никак.
 

– и сей факт явно указывает на преемственность басни. И даже изменения характера черепахи, у Лафонтена вызвавшей зайца на спор, а у Буазара мало того, что отказавшейся от реванша, так ещё и объяснив почему, показавшей своё превосходство:

 
Pour déloger souvent vous avez vos raisons,
Que je crois toutes assez bonnes…
Compère, mon ami, ton sommeil n'est pas pur.
Dans tous tes gîtes tu frissonnes;
Je n'en ai qu'un, mais il est sûr.
 
 
И скандалить у вас много поводов,
Мне так видится также и прочных, и крепких…
Только сон Ваш везде весьма беспокоен,
Дрожь за шкуру Вам будет вечной соседкой,
Я ж везде уверена и довольна
 

И походя раскрывшей мотивацию лафонтеновой черепахи: не только во французских баснях, но и в немецких и русских сказках заяц представлен заносчивым, но недалеким хвастуном, чем в сказке Братьев Гримм воспользовался ёж³⁷, которому, видимо, заяц успел насолить никак не меньше, чем Лафонтеновой черепахе, почему она и вызвала зайца на состязание. Черепаха же в басне Буазара всё, что могла, доказала и себе и зайцу, а коли тот не понял, так какой смысл дурака учить? Только отбривать, ибо как есть дурак. А уж как актуальна басня Буазара для времени засилья вельмож (в случае когда королем управляет фаворитка, такое происходит сплошь и рядом)! Только и остается тосковать по родовитости и местничеству (хотя назначение Ришельё министром иностранных дел в 1771 с легкостью доказало неэффективность и данного метода кадровой политики: род прославленный, а результаты…)

Менее выпукла, но всё же очевидна причинно-следственная связь в следующей паре: «Лев и мышь»³⁸ (Le Lion et le Rat, L.; II; XI) и «Лев и обезьяна» (Le Lion et le Singe, B.; I; IX): здесь Буазар буквально одним штрихом связывает сюжеты:

 
Tous les avis considérés,
Gille représenta le Roi donnant la vie
Au Rat, qui de son trou sortant à l'étourdie,
Se trouvoit, par malheur, sous les ongles sacrés.
 
 
Всё мнения собрав
Жиль выяснил, что царь когда-то жизнь оставил
Мышонку, что по глупости да из норы отправясь,
На горе в царских ощутил себя когтях.
 

– право, не устаю восхищаться мастерству баснописца, сумевшего так ловко указать на преемственность басни.

Также хотелось бы указать на преемственность лафонтеновой басни «Крысиная лига»³⁹ (La ligue des Rats, L.; XII; XXV) и произведения Буазара «Смерть крыс» (Le mort aux Rats, B.; II; XIV): уж больно воинственны крысы в обеих баснях, да и сходное для обоих обозначение кота – Raminagrobis – (довольно редкое, в отличие от того же Matou) дает право так полагать.

Однако не только продолжения басен Лафонтена писал Буазар, но и их прологи; ярчайший тому пример – басни «Павлин и соловей» (Le Paon et le Rossignol, B.; II; VI) и «Павлин, жалующийся Юноне» (Le Paon se plaignant à Junon⁴⁰, L.; II; XVII): видимо, не совсем понимая мотивацию павлина (что немудрено: ни у Федра⁴¹, ни у Марии Французской⁴² нет внятного мнения на этот счёт), Буазар решил написать свою версию. Получилось злободневно (вельмож в красивых перьях пруд пруди, а вот умелых ты пойди-найди), а посему популярно: есть немалая вероятность, что басня «Павлин и соловей» Юлиана Немцевича⁴³ написана по канве старшего современника, учитывая, что сей польский писатель немало путешествовал по миру и был как минимум знаком с современными ему тенденциями и персоналиями.

Впрочем, Буазар не раз обращался к этой басне; также позаимствовал он оттуда и форму. Из смешения оной лафонтеновой басни и продолжения басни «Филин и птицы»⁴⁴ Шарля Перро (Le Duc et les Oiseaux, P.; I), алхимик басенного жанра получил весьма остроумную виршу «Минерва и филин» (Minerve et le Hibou, B.; II; XVI). Чтобы раскрыть общность формы, позволю себе сравнение: в обеих баснях птицы жалуются богиням, и богини им отвечают отповедью. Особенно хотелось бы сравнить формулу авторов перед прямой речью богини:

 
Junon répondit en colère
 
 
Юнона ответила в гневе
 

– у Лафонтена и

 
Minerve à ce discours répondit en colère
 
 
Минерва на речь ту ответила в гневе
 

– у Буазара; прошу еще раз обратить внимание: не dit, как в басне «Орленок и ворон» (L'Aiglon et le Corbeau, B.; I; V):

 
Un vieux Corbeau lui dit:
 
 
Старый ворон ему говорит:
 

– и не repartit, как в басне «Попугай и филин» (Le Perroquet et le Hibou, B.; I;XXI):

 
Le Hibou repartit: et toi, Messire sot…
 
 
Спарировал филин: «А ты, господин простофиля…
 

– и даже не s’ecria, как в басне «Кадий и араб» ((Le Cadi et l'Arabe, B.; II; XXVI):

 
S'écria le Cadi… De mille aspres, dis – tu?
 
 
Воскликнул Кадий: «Тысяча аспров, говоришь?»
 

– а именно répondit en colère – ответила в гневе, что указывает на заимствование конекретно лафонтеновой формы, удачно оттеняемое различным содержанием, обусловленным приметами времени. Если у Лафонтена павлин просит Юнону наградить его свойством, дабы реализовать оное в преимущество, как в своё время воспользовался случаем Николя Фуке⁴⁵, патрон Лафонтена (как раз падению Фуке и посвящена басня Перро), то у Буазара филин жалуется Минерве на то, что не стяжал уважения и просит ее сделать что-нибудь, дабы министра богини уважали и принимали (ни дать ни взять, очередной бездарный ставленник маркизы де Помпадур). Потому и от Минервы филин удостоился лишь унизительной колкости, когда павлину Юнона ответила гневной отповедью.

Ай да Буазар! Впору и его, острого на язык, описать фразой из Александра Сергеевича Грибоедова:

 
Не человек – змея!
 

Ибо если в предыдущей паре (даже тройке, если считать Перро) басен он заимствует сюжет тонко, то в следующей паре он мало того, что не собирается таиться, так еще и вместе с костяком сюжета перенёс в новое произведение и некоторые детали, дабы у читателя не оставалось сомнений о первоисточнике. Басни эти – «Дуб и тростник»⁴⁶ (Le Chêne et le Roseau, L.; I; XXII) и «Плющ и тростник» (Le Lierre et le Roseau; B.; II; XXI). А детали следующие:

 
Tout vous est Aquilon, tout me semble Zéphyr.
 
 
Всё для вас – Аквилон, мне ж всё – словно Зефир.
 

– у Лафонтена и

 
Le secours des puissans, je te vois t'atterrer
Devant les Aquilons; sans te courber la tête
Zéphyre ne peut respire.
 
 
Пред сильными, видел я, как пал ты ниц
Пред Аквилоном; без наклона твоей головы – что ты, что ты! —
Не задышит Зефир и тем более бриз.
 

– у Буазара; только что Кавказские вершины не помянул. А вот остальные детали подчеркивают различие эпох и требуют самого пристального внимания. Дуб кряжист, раскидист и основателен, а у Лафонтена благороден, ибо по-отечески жалеет тростник и сетует, что тот вырос не под его защитой. Вяз высок и изящен, словно юность, у Буазара приобретает некоторые материнские, женские свойства, ведь плющ-то нежится во время ветра ветвях:

 
Bien sûr de mon appui, je m'endors dans ses bras.
 
 
У него на руках засыпаю с поддержкой такой.
 

Так как качать детей тогда еще была исключительно материнская функция, то напрашивается ассоциация: если дуб ассоциируется с вельможей времён Короля-Солнца (Фуке, Кольбер, Мазарини), то вяз более ассоцииируется с фаворитками Людовика XV, определявшими кадровую политику двора, а плющ – это ставленник фаворитки. Конкретики добавляет образ рока-лесоруба (un fatal Bûcheron), срубившего вяз. По хронологии получается, что басня писалась через некоторое время после смерти ранее упоминавшейся маркизы де Помпадур (графиня де Шатору умерла в год рождения Буазара, а Жанну Дюбарри казнили уже после Великой Французский Буржуазной Революции), стало быть, на роль плюща более всего подходит также упомянутый ранее Этьен Франсуа де Шуазёль, после смерти маркизы стремительно теряющий влияние. Подобно тому, как памфлет на смерть Нерона, написанный в год четырех цезарей в Иудее⁴⁷, войдёт в историю мировой литературы и религии как «Откровение Иоанна Богослова», более известное под названием «Апокалипсис» (без дураков, произведение силы чудовищной), так и памфлет-бытоописание придворных мелких дрязг, выстоявшись, может войти в фонд великой литературы («Преступление и наказание» ведь тоже не детективный роман, верно?). Вот она, магия литературы: из тридцати с лишним букв творятся миллионы смыслов!

Для того чтобы заронить зерно сомнения, необязательно излагать все факты; ради создания аллюзии совсем не нужно воспроизводить сюжет: порой детали достаточно, чтобы вызвать однозначную ассоциацию. Если сравнение басен «Ласточка и птички»⁴⁸ (L'hirondelle et les petits oiseaux, L.; I; VIII), и «Западня» ((La pipée, B.; II; XXVIII) или же «Лягушка и крыс»⁴⁹ (La Grenouille et le Rat, L.; IV, XI) и «Полевка и водяная крыса» (Le Rat des champs et le Rat d'eau, B.; I; XIV) разумнее будет оставить читателю в качестве увлекательного интеллектуального упражнения, то о паре «Лягушки, просящие короля»⁵⁰ (Les Grenouilles qui demandent un Roi, L.; III; IV) и «Майский жук и земляной червь»⁵¹ (Le Hanneton et le Ver de terre, B.; III; XVII) хотелось бы поговорить отдельно.

Двойственное у меня отношение к этой басне и смущает следующая фраза:

 
Et la scène étoit à Versailles
 
 
И сцена была та в Версале.
 

С одной стороны, мало ли кто кого ел в Версале в 70-е годы XVIII века, и в общем и целом басня без всякого Лафонтена успешно ложится в парадигму порицания и осмеяния «вельможи в случае» (а майский жук ведет себя именно как баловень судьбы, везение своё обусловив своими личными качествами), но с другой стороны длинный клюв, кого-то съедающий, можно увидеть в Версальсокм лабиринте⁵², у фонтана № 26 – иллюстрации басни Исаака де Бенсерада⁵³. Право, меня терзают смутные сомненья, а был ли тогда популярен Бенсерад, и не является ли та строка в конечном счёте отсылкой к басне Лафонтена, ибо в обеих баснях одна и та же мораль: меньше слов, больше дела. Ибо как хвастовство в сюжете Буазара, так и излишние жалобы у Лафонтена привели не к позитивному результату, а к плачевному финалу: склевали и коллективных Бобчинских с Добчинскими, и новообретенного Хлестакова.

Не только в тексте шифровал баснописец Галантного века отсылки на баснописца Великого⁵⁴ века; иногда отсылка зашифрована в самом названии.

Например, такая игра слов: «Две полевки» (Les deux Mulots, B.; I XV) и «Два мула»⁵⁵ (Les Deux Mulets, L.; I, IV). При всей разноте декораций и персонажей, на обе басни единая мораль «довольствуйся малым» – и схожее композиционное строение: богатый и бедный переживают несчастье, бедный выходит из положения с минимальными потерями, тогда как потери богатого почти несовместимы с жизнью (или они так плачутся). Менее очевидны, но более рельефны аналогии в паре «Олень, смотрящийся на себя в водную гладь»⁵⁶ (Le Cerf se voyant dans l’eau, L. VI; IX) и «Воздушный змей» (Le Cerf-volant, B.; II; VIII). Воистину, необходимо обладать изрядной фантазией, дабы найти в ткани обоих сюжетов объединяющую тонкую нить, но, право, не зря же Буазар играет в слова? Олень наслаждается бесполезной красотой, презирая непропорциональную утилитарность, за счет чего и платится:

 
Nous faisons cas du beau, nous méprisons l’utile;
Et le beau souvent nous détruit.
Ce Cerf blâme ses pieds qui le rendent agile:
Il estime un bois qui luy nuit.
 
 
Дорожа красотой, пользу мы презираем;
Красота же нас губит частенько.
Ног стыдяся, что из беды его ране спасали,
Восхваляет рога на погибель олень.
 

Воздушный змей ничего не выбирает. Он сам – бесполезная красота. И как же интересно написал Буазар, ведь в его басне кроется двоякая интерпретация: в качестве образчика бесполезной красоты можно признать и вельможу в случае, и революционную идею (напомню о консерватизме баснописца, не видящего разницы между революцией и бунтом), прекрасную, но при этом губительную (действительно, какой такой капитализм? Это же утопия! Нужно оставить дворянские привилегии, феодальное право и сословное общество). Будучи по меркам 1917 года октябристом⁵⁷, Жан-Жак Буазар подобно, пожалуй, Дени Дидро⁵⁸, выступал за незыблемую и разумную монархию, считая правление народа как минимум благоглупостью, как максимум – крамолой. Если же обсуждать идеи, а не людей, то мы опять видим, как преломляя лафонтеновы сюжеты, гений басни галантного века осовременивает мысли, придавая им новое звучание.