Loe raamatut: «Из огня да в полымя. История одной семьи», lehekülg 6

Спиридон Чавчавадзе

Спиридон Михайлович Чавчавадзе, которого и родители, и мы, дети, называли дядей Спиридоном, приходился четвероюродным дядей моему отцу. В эмиграции он жил в одиночестве, но благодаря общей фамилии ему удалось репатриироваться в качестве члена нашей семьи.

Блистательный офицер Нижегородского драгунского полка, он ещё до начала войны 1914 года прославился искусством верховой езды и считался чуть ли не лучшим наездником Европы, демонстрируя уникальные прыжки на своём коне через самые сложные препятствия. В частности, он верхом легко преодолевал бричку, наполненную сеном, что было не под силу даже очень опытным наездникам.

Дослужившись в войну до звания полковника, он стал генералом в Белой армии, а по окончании Гражданской войны эмигрировал не на Запад, а в Грузию, где после её советизации находился в подполье и вместе с князем Чолокашвили затеял против большевиков вооружённое восстание, которое было жестоко подавлено. Чудом уцелев, Спиридон Чавчавадзе на сей раз бежал уже на Запад и устроился во французском городе Сомюр. Потому что именно там находилось знаменитое элитарное военное училище Сен-Сир, в которое он был приглашён для обучения будущих французских офицеров верховой езде.

Дядю Спиридона все обожали. Он прекрасно знал и любил русского солдата, о котором с восторгом рассказывал трогательные и забавные истории из военной жизни. Я хорошо помню, как он садился за рояль и с необыкновенным чувством пел «Солдатушки, бравы ребятушки» и другие военные песни, всякий раз на солдатский манер подражая их выговору.

Поскольку во Франции мы жили в разных городах, он в Сомюре, а мы в Париже, то встречи с ним были сугубо эпизодическими. Моя мать долго удивлялась, почему этот матёрый холостяк так упорно не желал обзавестись семьёй, пока отец не поведал ей довольно грустную историю. Оказывается, незадолго до начала войны 1914 года ротмистр Нижегородского полка Спиридон Чавчавадзе без ума влюбился и решил незамедлительно жениться. А согласно неписаным традициям престижных армейских и гвардейских полков, жених обязан был представить свою невесту полковому офицерскому собранию на утверждение её кандидатуры. Если почему-либо кандидатура отвергалась, то перед женихом возникала бескомпромиссная дилемма – либо уходить из полка, либо искать себе другую невесту.

Спиридон не сомневался, что красота и обаяние возлюбленной его Оленьки произведёт должное впечатление на сослуживцев, и они с радостью благословят их брак. Частично так оно и случилось. Красота и обаяние Ольги были действительно оценены по достоинству, но в статусе будущей «полковой дамы» ей было категорически отказано по двум причинам. Во-первых, речь шла о явном мезальянсе, поскольку Ольга принадлежала мещанскому сословию, а во-вторых, она была хоть и русского воспитания, но… армянкой. А в Тифлисе той поры и в столь именитом полку это напрочь исключалось.

Для влюблённого Спиридона такое решение сослуживцев обернулось настоящей трагедией. Уход из родного полка, ставшего вторым отчим домом и олицетворявшего не просто место, а сам смысл офицерского служения, казался ему совершенно невозможным. Целый год прошёл у него в неимоверных терзаниях, единственным утешением в которых служила ему его Оленька. В конце концов пылкая влюблённость переросла у него в возвышенную любовь, и он заявил ей, что принял решение уйти из полка.

А на следующий день началась война. Они, естественно, отложили свадьбу до лучших времён, которые, увы, так и не наступили. Потому что с этого момента и до дня его спасительного бегства из советской Грузии за кордон, он всё время воевал. А теперь на чужбине хранил верность своей Оленьке даже тогда, когда эмигрантские надежды на недолговечность советского режима растаяли, как дым. И пришлось ему смириться с горькой потерей и обожаемой женщины, и родного полка, и любимой родины.

В Тбилиси он жил с нами одной семьёй и страшно переживал, что по возрасту никто его не брал ни на какую работу: ощущать себя иждивенцем он не желал. Родители, которые оба работали администраторами в тбилисской филармонии, успокаивали его, говоря, что он в свои 70 с лишним лет, наоборот, слишком много трудится, помогая им по хозяйству, занимаясь детьми, покупками и прочими домашними заботами. Ведь он действительно был для них большим подспорьем.

Однажды под вечер, перед самым возвращением родителей с работы он хлопотал над ужином и вспомнил, что пора идти в гастроном за «мотали». Так назывались крошки от сырных головок после их разрезания на куски во время продажи. Этих крошек к вечеру накапливалось так много, что перед закрытием магазина их продавали за полцены. А экономить тогда приходилось на всём. И он ушёл в гастроном.

Вскоре с работы вернулись родители. Мы им сказали, что дядя Спиридон побежал в гастроном покупать «мотали». Мама принялась накрывать на стол. Всё уже было готово, можно было приступать к ужину, а дядя Спиридон не возвращался. Стали ждать. Через час родители сами отправились в гастроном, спрашивая у всех, не случилось ли обморока или несчастного случая с пожилым человеком. Люди разводили руками. Родители вернулись. Рассказали всё соседям. Те, мрачно нахмурившись, в очередной раз уверенно предположили: «Его, скорее всего, арестовали, вы же это уже знаете».

Об ужине не могло быть и речи. Нависла гробовая тишина. В 10 часов вечера родители накормили нас и уложили спать. Но мы, конечно, только делали вид, что уснули. И вдруг где-то около двенадцати раздался стук в дверь. Папа пошёл открывать. На пороге стоял улыбающийся дядя Спиридон с огромными пакетами, из которых торчали бутылки, колбасные батоны, фрукты и прочая снедь. А рядом с ним какая-то женщина.

– Знакомьтесь, – проговорил дядя Спиридон, – это Ольга Ивановна. И начал рассказывать.

– Я взвесил у продавщицы полкило «мотали» и пошёл в кассу за чеком. Протянул кассирше деньги, назвал сумму и сказал: «В сырный отдел». Кассирша в каком-то оцепенении уставилась на меня и шёпотом произнесла: «Спиридон»? Я ничего не мог понять. Откуда она знает моё имя? И вдруг увидел, что у неё губы начали искривляться именно так, как это всегда случалось у моей Оленьки перед тем, как она готовилась заплакать. И я узнал её! Мы крепко схватились за руки через узкое кассовое окошко. И молча смотрели друг на друга. Слёзы у неё текли ручьём, а сердце моё билось, как отбойный молоток. Выстроившаяся за мной очередь в кассу начала недовольно гудеть, появилась директриса магазина и кинулась к кассе. Оленька сказала ей: «Умоляю, смените меня срочно! Я должна уйти».

И её сменили. Оленька потащила меня к себе домой, в свою однокомнатную уютную квартирку, куда мне предстоит переехать сегодня же. Я ей рассказал про всех вас. Тогда она потащила меня в магазин, где накупила все эти лакомства. И вот мы пришли отпраздновать нашу свадьбу. Отныне мы будем с ней вместе навсегда!

Бедный дядя Спиридон не знал тогда, что это «навсегда» продлится только год. Ровно через год за папой пришли и увели под утро после долгого ночного обыска. Не прошло и часа с момента, когда чекисты посадили папу в «чёрный воронок», как в дверь к нам постучали. Мы открыли дверь и увидели плачущую Ольгу Ивановну Чавчавадзе (они успели зарегистрировать брак), которая трагическим голосом сообщила: «Спиридона арестовали!» Выяснилось, что за дядей Спиридоном и за папой чекисты приехали в одно и то же время. И увезли каждого тоже в одно время!

Дядя Спиридон не вынес тюремных мучений и пыток. После двух лет отсидки в одиночной камере он умер в ней от разрыва сердца.

А папа после освобождения рассказал нам поразительную историю. Уже полтора года он сидел в одиночке внутренней тюрьмы МГБ Грузии. Почти еженощно его водили к сменявшимся без конца следователям на допрос. Как-то раз, ведя его к очередному следователю по коридору и проходя мимо уборной, конвойный разрешил папе зайти в туалет, а сам остался ждать его в коридоре. Войдя в уборную, папа не поверил своим глазам: в пустом туалете стоял дядя Спиридон. Они обнялись и, понимая, что чекисты очень скоро отреагируют на столь грубую свою оплошность, стали быстро шёпотом рассказывать о своих мытарствах. Дядя Спиридон спросил: «Тебе наверняка говорят, будто я про тебя рассказываю всякие гадости». Папа ответил: «Конечно, но кто им поверит?!» «Ну вот и я никогда не верил, что ты доносишь на меня.» А потом спросил: «Я уверен, что у тебя, как и у меня, следователи всё время меняются. А ты хоть запоминаешь их имена и фамилии?» Папа ответил: «А зачем мне засорять голову этими именами?!» «О, как ты не прав, Миша! Запоминай всех до одного, каждого! Я верю, что мы ещё разберёмся с ними. С каждым!!!»

И в это время в уборную ворвались ошеломлённые конвойные и развели своих арестантов по кабинетам к ждавшим их следователям.

А папа, узнав через какое-то время о смерти дяди Спиридона, с тяжёлым сердцем вспоминал неутомимый его оптимизм, когда он в шаге от смерти свято верил в то, что сумеет воздать должное своим извергам и мучителям…

Арест отца

По приезде из Франции отцу предложили работу администратора в Тбилисской филармонии. Тем, кто делал такое предложение, наверное, казалось, что эта работа сродни той, которую мой отец вёл в «Шехерезаде». Но на самом деле между ними не было ничего общего. Администратор в филармонии занимался сугубо организационными и техническими вопросами: встречал и провожал приезжающих в Тбилиси артистов или целые артистические группы, организовывал им концерты на разных площадках, выезжал с ними в гастрольные поездки по Грузии, заказывал афиши и т.  д. Но тем не менее работа была хлопотной и ответственной, а зарплата для такой многодетной семьи была, увы, мизерной. И денег нам катастрофически не хватало. Поэтому на ту же должность и с теми же функциями вынуждена была устроиться и мама. Так они и трудились параллельно. Бывало, что приходилось одновременно выезжать с разными группами в разные районы Грузии. Тогда все мы, дети, оказывались на попечении старшей сестры Ольги, которой к тому моменту было уже 16 лет. Впрочем, так продолжалось совсем недолго, потому что очень скоро на нас обрушились репрессии.

Как-то раз, когда мы, малолетки, пребывали с Ольгой одни, папа вернулся из своей командировки раньше мамы. Отправившись на работу в филармонию, он вышел во время обеденного перерыва подышать свежим воздухом в филармонический сад. Там к нему подбежал какой-то человек и с криком «Миша!» бросился его обнимать. Им оказался знаменитый Александр Вертинский, к тому времени уже живший в СССР и приехавший по линии филармонии на гастроли в Тбилиси.

Шёл 1950-й год. Они подсчитали, что последний раз виделись за пятнадцать лет до этого в Париже, когда папа в очередной раз пригласил его попеть в кабаре «Шехерезада». Первый концерт Вертинского был назначен на следующий день, а пока что он пришёл в филармонию для получения направления в гостиницу и оформления гастрольных документов. Они вместе отправились в гостиницу, а потом там же в ресторане поужинали. Прощаясь, папа пообещал Вертинскому, что через пару дней заедет за ним, чтобы привезти к нам на ужин, когда мама уже вернётся из своей поездки.

Однако прийти к нам в гости Александру Николаевичу не довелось. Потому что в следующую ночь, ровно год спустя после первого «ошибочного» ареста, папу снова забрали, но на этот раз уже по-настоящему. Как всегда, всё началось ночным обыском с ордером и понятыми. Но без мамы – она возвращалась из командировки только через день. Это сильно отягощало подавленное состояние отца, прекрасно понимавшего, что за обыском последует арест. Но самое удивительное, что и я, семилетний, очень чётко осознавал, что сейчас папу уведут. Чекистов было трое. Один, явно главный из них, сидел за столом и заполнял какие-то бумаги, изредка поднимая голову и обращаясь с вопросами к сидящему рядом отцу. Другой хранил полное молчание и тоже сидел за столом. А третий производил обыск, снимая с книжных полок книги, открывая ящики и роясь в бельевом комоде.

Нависла гнетущая тишина, отчётливо слышался даже скрип пера главного чекиста. Я подошёл к папе и взял его за руку. Он повернулся на стуле, посадил меня на колени, крепко прижал к себе и продержал так долгую минуту, пока главный чекист не нарушил тишину:

– Отпустите ребёнка. Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Я потом все шесть лет до самого возвращения папы из лагеря вспоминал то незабываемое чувство, которое испытал, сидя у него на коленях. Мне показалось, что от его объятий в меня явственно перетекала энергия неимоверной мощи, ощутимо наполнявшая всё моё существо.

Папа поставил меня на пол и начал отвечать на вопросы. А я ушёл в другой конец комнаты, готовый разрыдаться. И тогда не промолвивший за всё время ни одного слова второй чекист подошёл ко мне. Присев рядом со мной на стул, он взял меня за обе руки. Я стоял, наши головы почти соприкасались.

– Чего это ты пригорюнился, – полушёпотом и ласково произнёс он. – Ты не думай, что папу твоего кто-нибудь будет обижать! У таких деток не может быть плохого папы. Мой любимый внук очень на тебя похож, ему тоже семь лет. Я буду защищать твоего папу. Обещаю тебе! Ты веришь мне?

Я посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд его излучал неподдельное и доброе сочувствие.

– Верю! – искренне сказал я.

Он потрепал меня за волосы и поцеловал в голову.

Когда я потом рассказывал людям про этого доброго чекиста, чаще всего мне говорили: «Да корчил он из себя этакого добренького дяденьку. Сволочи они все!» А я и теперь верю в его искренность. И молился ещё тогда за него, думая, что моя молитва будет укреплять его в решимости защищать папу, как он мне обещал. Благодарно молюсь и сейчас, но уже понимая всю тяжесть греха, которую ему невольно приходилось брать на свою душу при исполнении служебных обязанностей.

Уже светало, когда уводили папу. Он поцеловал и перекрестил каждого из нас. А мне сказал: «Зурабик, не забывай, теперь ты остаёшься старшим мужчиной в доме!»

Его поместили во внутреннюю тюрьму МГБ Грузии. И когда мама, вернувшись с гастролей, пошла туда просить о свидании, ей, как и при первом аресте, сухо ответили: «Свидания и переписка до завершения следствия запрещены».

Время текло, а вестей от папы не приходило…

Ссылка

А тут подошёл и наш черёд: глухой зимней ночью раздался внезапный стук в дверь, снова суровые люди и снова обыск… Мы уже понимали: значит, кого-то будут арестовывать. Конечно же маму, а кого ещё?

По окончании обыска нам неожиданно объявили: «Всё оставляйте, как есть, берите с собой только самые необходимые вещи – одежду и постельные принадлежности: матрасы, одеяла и подушки: ни иконы, ни книги – ничего не брать. Затем грузитесь в машину, и мы повезём вас на вокзал».

Так, в декабре 1951 года начался наш путь в ссылку. Мне на тот момент было 8 лет, я уже ходил в школу. Нас привезли в Навтлуги, на товарную станцию тогдашней тбилисской окраины. На привокзальной площади скопилось море таких же грузовых машин, как наша, и черным-черно от народа. На путях стояли эшелоны из «теплушек» – товарных вагонов, на полу которых было разбросано сено. Отовсюду слышались стоны и плач. Ссылали в основном грузин, бурно выражавших свои эмоции. Погрузка продолжалась весь день.

На дворе стоял декабрь, и было достаточно холодно. Мы сидели в вагоне с открытой дверью и мёрзли. Наконец, огромная дверь, занимающая половину стены вагона, закрылась, и состав тронулся. Куда едем? Что нас ждёт? Никто ничего не сообщал…

В каждом вагоне ехало с десяток семейств. Раз в сутки дверь открывалась, за ней оказывалась телега или машина с бидонами, из которых нам разливали самую настоящую баланду. На этом суточное кормление заканчивалось. Так продолжалось две недели. Делались и «санитарные» остановки, когда мужчинам предписывалось идти направо, а женщинам – налево, причём вдоль всего состава стоял конвой с карабинами. Ехали мы в неизвестность, не зная, куда, зачем и для чего нас везут. В вагоне шли бурные споры на тему направления нашего движения. Одни утверждали, что на север, другие, ссылаясь на ориентировку по звёздам, утверждали, что на северо-восток.

С нами в вагоне ехали супруги Арцибушевы – старик и старуха, тоже в своё время вернувшиеся из Франции. Мои родители немного знали их раньше, и как-то так получилось, что по пути в ссылку мы как будто стали одной семьёй.

На фоне общего уныния и бесконечных стенаний наша мама проявляла в пути настоящие чудеса стойкости. Она твёрдо решила: унывать нельзя. Мы разместились на полу в уголочке вагона, и мама нам пела бравурные песни, поднимая дух. Люди, наверное, принимали нас за каких-то сумасшедших.

А ведь ситуация была хуже некуда. На руках у мамы дети – мне было 8 лет, брату Мишке – 6, старшей сестре Дарико – 10, и только Ольга, которой уже исполнилось 17, была ей подмогой. Наконец нас привезли в пункт назначения и объявили, что мы прибыли в узбекский посёлок Пахтаарал, в зону с континентальным климатом – тропическая жара летом и лютые морозы зимой. Нам приказали выгрузиться из «теплушек» со всем своим скарбом и забираться в кузов грузовика. И повезли от Пахтаарала за 100 с лишним километров в Южно-Казахстанскую область, в Кировский район, к месту нашей постоянной дислокации – в настоящую «дыру» под названием Винсовхоз. Случилось это ровно на Рождество Христово – 7 января 1952 года.

По прибытии нам показали наши «апартаменты». Это была… землянка. Наш новый «дом» представлял собой выкопанную в грунте яму с пологим спуском для входа, а «крышей» жилищу служил наброшенный на этот куб «лапник». Последний факт мне особенно хорошо запомнился, потому что через еловые ветки я мог разглядывать звёзды, лёжа на матрасе. Снег через «потолок» не проходил, а вот весной дождь у нас в «доме» шёл часто, поэтому мы накрывали всё внутри землянки какими-то клеёнками.

В ту первую нашу ночь стояли трескучие морозы. Как мы там не умерли от стужи и не отморозили себе ничего – одному Богу известно. Чтобы не окоченеть во сне, мы клали все имеющиеся матрасы в стопку, все вместе ложились на них, прижимаясь друг к другу и укутываясь одеялами. Кстати, стариков Арцибушевых подселили тоже в нашу землянку. Помню, что дедушку положили спать рядом со мной. Утром мы проснулись, я его задел, а он – мёртвый… Так я впервые в жизни увидел покойника. Арцибушев скончался в первую же ночь, а вот жена его протянула ещё несколько месяцев, и мы делили потом с ней наш более чем скудный рацион.

Поблизости от наших землянок стояли домишки, которые, как мы позже выяснили, построили себе люди, сосланные до нас; раньше эти «вынужденные переселенцы» поначалу тоже ютились в землянках, но потом «отстроились». В этих домах обитали греки, карачаевцы, черкесы, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары и прочие жертвы карательных акций.

На следующий день после нашего прибытия к нам пришли ссыльные греки из соседних домов. Их называли «понтийскими греками», до ссылки они жили на Абхазском побережье Чёрного моря – на территории исконной Грузии. Узнав, что привезли ссыльных из Грузии, они решили нас навестить. И ужаснулись, поняв, что мы просто не выживем и от холода, и от голода. Принесли нам печку (чугунку-«буржуйку») и, главное – два огромных мешка, которые были выше моего роста. В одном мешке была кормовая чечевица, которая называлась «маша»: она была вполне съедобной, только есть её надо было после очень долгой варки; во втором мешке оказалась кукуруза в зёрнах, и, чтобы из неё получать кукурузную муку, наши благодетели принесли нам два каменных круга-жернова: в середину между ними бросались зёрна, после чего мы за ручку крутили верхний камень. В результате получалась мука. Пусть и крупного помола, но из неё вполне можно было делать лепёшки и варить кукурузные каши. Вот эту чечевицу и кукурузу – только их! – мы и ели до самого начала лета, потому что больше ничего не было, даже хлеба. Государством мы оказались напрочь забытыми!

Казахи спросили у моей матери: «На машинке умеешь печатать?» К счастью, это она умела. И стала секретарём директора совхоза – человека абсолютно безграмотного. Путь на работу был неблизким. В один конец – добрых 3–4 километра от нашей землянки.

Целых полтора года мы прожили в землянке, и лишь потом нас переселили в более цивилизованное жилище из глиняных кирпичей. Технологию строительства в тех краях я изучил досконально и профессионально на собственном опыте. Когда я подрос и мне было уже 12 лет, я сам построил сарай. Мне озвучили следующие условия работы: «Если построишь сарай „с нуля”, мы тебе заплатим столько, что на эти деньги ты сможешь купить себе велосипед. Но при этом мы тебе не дадим стройматериала – кирпичи ты должен будешь сделать сам».

Дело в том, что в месте нашего проживания почва была глинистой, и именно глина (а точнее, изготовленный из неё кирпич-сырец) была основным строительным материалом. Я подрядился на возведение постройки, и на это ушли все мои летние каникулы: 3 месяца я занимался этим по-настоящему тяжёлым трудом.

Технология постройки была следующей. В глинистой почве с помощью кетменя (инструмент, похожий на мотыгу) раскапывался квадрат: чтобы вонзить кетмень в землю, надо было не ногой надавливать на штык, как это происходит при работе лопатой, а ударом вклинивать его в грунт. Почва разрыхлялась на глубину двух лопатных штыков и заливалась водой – однако воду ещё требовалось наносить из арыка, который питал голодную степь. После того как глина оказывалась залита водой, эта жижа должна была некоторое время отстояться. Потом бралась специальная деревянная форма – огромных размеров, с секциями на 4 кирпича, – окуналась в воду и посыпалась песком, чтобы глина не прилипала к деревянным стенкам; теперь всё было готово для изготовления кирпичей.

Последний этап был самым трудным: требовалось вынуть глину из ямы, забить её в форму, доской выровнять верхний край, поднять форму с четырьмя мокрыми кирпичами, оттащить её на выровненную и посыпанную песком площадку, аккуратно перевернуть (как детскую «пасочницу») и осторожно поднять её, оставив на площадке 4 мокрых кирпича. Самым тяжёлым во всей этой процедуре было дотащить мокрые кирпичи в деревянной «болванке» на площадку – для моих ног это была неимоверная нагрузка.

За сутки под палящим казахстанским солнцем мокрая глина быстро просыхала и превращалась в готовый кирпич-сырец, который я складывал в штабели. И так повторялось снова и снова… в результате я вырыл две или три таких ямы, пока не получил достаточное количество глиняных блоков. Но этого было мало – для скрепления кирпичей между собой надо было ещё сделать раствор, который изготовлялся из той же самой глины. Кстати, никакого фундамента для строения не рылось: изготовленный из глины сарай составлял единое целое с глинистой землёй, на которой он стоял.

В итоге я вывел сарай с «нуля» под крышу, а покрывали его уже другие мастера – плотники. На заработанные деньги я и впрямь купил себе велосипед. Впрочем, всё это было уже тогда, когда мы «цивилизовались», жили в доме, и наше хозяйство было более или менее налажено.

Дом, в который мы переехали из землянки на третий год ссылки, был построен кем-то для нас и по той же самой схеме. В этом доме было только две комнатки и кухонька. Полы были земляными, и их мазали коровьим навозом: это отпугивало насекомых, они не любили помёт и потому не заползали внутрь. Зимой мы отапливались с помощью печурки-«буржуйки», но с дровами была проблема, так как в степи очень мало растительности. Поэтому в качестве топлива мы использовали ужасный уголь – практически чёрный песок, который было очень трудно растопить. Труба печки выходила прямо в окно. Понятно, что условия, мягко говоря, оставляли желать лучшего, но по сравнению с землянкой это были практически хоромы.

Несмотря на улучшение жилищных условий, трудоустройство мамы и помощь соседей-греков, мы несколько раз могли умереть от голода. Мама каждый день уходила на работу и должна была заработать денег, чтобы купить на всю семью чёрного хлеба. Об этом «пекарном изделии» можно было бы много чего рассказать, но главное – это то, что буханку можно было запросто выжимать: при сдавливании из неё просто шла вода! Вот это я вспоминаю с настоящим ужасом! Качество хлеба было просто отвратительное, но всё равно это был хлеб, и по меркам той нашей жизни – хоть что-то.

Обычно мама шла в обеденный перерыв домой, чтобы принести нам хлеба, а потом уходила снова, чтобы отработать вторую половину дня. Учитывая, что путь в один конец составлял 3–4 километра, это было изнурительно. И вот однажды она не пришла. Мы сразу запаниковали, потому что решили, что с ней что-то случилось! Я помню, как бросился к маме на работу и нашёл её лежащей без сил в рощице рядом с правлением совхоза, где она печатала на машинке; оказалось, что она потеряла сознание от голода и усталости.

Действительно, мы много раз могли умереть от голода, но Господь нас каким-то чудом хранил. Однажды нас реально спас от смерти митрополит Николай (Ярушевич), прислав денежный перевод в самый критический момент.

В 1945 году он приезжал в Париж. Это была его знаменитая заграничная поездка, когда он сослужил с митрополитом Евлогием (Георгиевским), который ещё по благословению патриарха Тихона окормлял зарубежную паству. Митрополит Евлогий отказывался от общения с «зарубежниками» – не входил в Зарубежную Церковь и был «на ножах» с митрополитом Антонием (Храповицким). Владыка Евлогий возглавлял довольно большую русскую паству в Париже, ушедшую позже под юрисдикцию Константинопольской Церкви. А по окончании войны, практически сразу после восхождения на первосвятительский престол, патриарх Алексий I послал митрополита Николая во Францию, где он совершал богослужения и общался с эмигрантами, намереваясь принять их в лоно Матери-Церкви.

Во время визита владыки Николая в Париж моя сестра Ольга – тогда ещё 12-летняя девочка – пробралась к нему, чтобы он её благословил иконкой. Это было очень трогательно, и она попросила разрешения ему писать. Между ними действительно завязалась переписка. Она отправляла ему письма не только из Парижа, но и позже из Тбилиси. В ссылке они тоже не теряли связи – владыка Николай ей по возможности отвечал. Эти письма митрополита до сих пор хранятся у неё в келье Марфо-Мариинской обители в Москве, где теперь уже 88-летняя монахиня Магдалина несёт своё монашеское послушание.