Tsitaadid audioraamatust «Шаги по стеклу», lehekülg 3
У него в комнате все свободное пространство занимали книги: толстые, с обтрепанными уголками страниц, с переломанным корешком и аляповатыми рисунками на бумажной обложке. Из-за отсутствия полок они копились стопками прямо на полу. В результате комната превратилась в настоящий лабиринт; на лысом ковре и дырявом линолеуме выросли целые книжные стены с башнями, меж которых оставались лишь узкие проходы. Ему не составляло труда проделать путь от кровати до окна и стола, подойти к комоду, добраться до камина и раковины, но к каждому из этих объектов вел особый маршрут. Сложнее всего было застилать постель. Ящики комода в принципе выдвигались, но с великими предосторожностями. Однако настоящие мучения начинались тогда, когда он возвращался домой в подпитии и не сразу мог нащупать выключатель; наутро, продрав глаза, он видел перед собой пейзаж, напоминающий Манхэттен после разрушительного землетрясения. В мягкой обложке.
Но игра стоила свеч. Он не мог обходиться без этих двух путей к спасению — без алкоголя, ибо он давал мимолетное ощущение сродни побегу от этой зловонной жизни… и без книг, потому что они успокаивали и вселяли надежду. В книгах можно затеряться, но в них же можно найти Ключ.
Все можно изменить.
Каждый ум - это отдельная вселенная.
Ни в чем нельзя быть уверенным.
Больше мне нечего сказать.
— Грэм, сосредоточься на чем-нибудь одном. Ты вспоминаешь название книги или учишься подзывать официанта? У тебя, видно, объем оперативной памяти маловат.
Если он ежедневно в течение получаса загружает башку дерьмом, то и от его убеждений будет вонять за милю.
В книгах можно затеряться, но в них же можно найти Ключ.
Мы превращаемся в общество, которое смотрит в лицо смерти, которое поглощено прошлым, которое впереди видит только перспективы собственного уничтожения: эти перспективы занимают все наши мысли, но мы бессильны что-либо предпринять.
Его жизненная философия, говорил он, базируется на этическом гедонизме. Этой морально-этической концепции неосознанно следует, по сути дела, любой приличный, незашоренный, умеренно информированный индивидуум, способный наскрести достаточно нейронов. Согласно этическому гедонизму, человек должен получать наслаждение везде, где только может, но при этом не бросаться с головой в омут разврата, а вести мебя уравновешенно, с разумной долей ответственности, не теряя из виду более общие моральные ориентиры, принятые в социуме.
— Разве не понятно? — В ее пристальном взгляде сквозило почти отчаяние. — Ты был слишком безупречен. Наши отношения должны были развиваться по определенному сценарию. Не стану объяснять тебе деталей. Ты… ты сам это провоцировал. — Он открыл рот, чтобы возразить, но она подняла руку, словно хотела поймать брошенный им предмет. — Да-да, понимаю, это звучит чудовищно, так говорят… так говорят насильники, верно? Но это правда, Грэм. Твоя непогрешимость и дала мне право так с тобой поступить. Ты провинился в том, что был самим собой. Твоя вина — в твоей невиновности....Могу, между прочим, выброситься из окна, подумалось ему, но здесь невысоко, да и ни к чему снова показывать свою боль и обиду. А еще могу задернуть шторы и прыгнуть на нее, зажать ей рот, швырнуть на стол, сорвать одежду, распнуть… короче говоря, сыграть другую роль. На суде можно будет прикрыться временным помрачением на почве ревности: нормальный судья скорее всего вынесет оправдательный приговор. Заявлю, что не применял оружия (разве что известным тупым предметом — между ног, и еще более тупым предметом — по затылку, первозданная кара, вековечная жестокость, крайняя непристойность наслаждения, радость, вывернутая наизнанку, обернувшаяся мукой и ненавистью. Да, вот именно — какая идеальная пытка, архетип всех хитроумных приспособлений, с которыми испокон веков баловались мы, парни. Разбить и уничтожить изнутри, не оставляя ни ссадин, ни кровоподтеков снаружи).Она сама меня спровоцировала, ваша честь.
Ни в коем случае нельзя было давать волю чувствам. Она не увидит его слез. В душе у него зрели ростки звериной ненависти, жажды насилия; его тянуло залепить ей пощечину, разбить это холодное белое лицо, изнасиловать ее, истерзать, замучить, расправиться с ней ее же оружием, чтобы одержать верх в этой недостойной, омерзительной игре, которую она затеяла без всяких видимых причин. Но другая часть его натуры (та, которая и привела его сюда, поставила в такие условия, сделала без вины виноватым) противилась всякому насилию; любые стандартные реакции, конкретные действия были бы… недостаточны. Бессмысленны. Но он не видел способа продолжать эту игру и при этом сохранять (он долго подыскивал в уме подходящее выражение) достоинство — это было единственное слово, которое пришло в голову, хотя от него веяло чем-то ветхозаветным и банальным, слишком затертым на протяжении веков, неспособным передать его ощущения или намерения.
- Право, Стив... - устало начал он.
- Я вам не "Правостив"! - заорал Граут, весь дрожа. - Потрудитесь говорить мне "мистер Граут"!
