Jevgeni Zamjatin

это разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь? Кто, когда и сколько хотел… Совершенно ненаучно, как звери. И как звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они знали все это) и не суметь дойти до послед

И вот – две чашки весов! На одной – грамм, на другой – тонна, на одной – «я», на другой – «мы», Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у «я» могут быть какие-то «права» по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, – это совершенно одно и то же. Отсюда – распределение: тонне – права, грамму – обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты – грамм, и почувствовать себя миллионной долей тонны…

Самое прекрасное в жизни - бред, и самый прекрасный бред - влюбленность.

Ловец человеков

С тех пор, по разным поводам, кампания эта продолжается по сей день, и в конце концов она привела к тому, что я назвал бы фетишизмом: как некогда христиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта, так критика сделала из меня черта советской литературы. Плюнуть на черта - зачитывается как доброе дело, и всякий плевал как умеет. В каждой моей

напечатанной вещи непременно отыскивался какой-нибудь дьявольский замысел.

Ты лизала руки хозяину. Ты налопалась до отвалу - и что тебе цепь? Ведь ты - дворняга.

У тебя нету слов. Ты только можешь визжать, когда бьют; с хрипом грызть, кого прикажет хозяин; и выть по ночам на горький зеленый месяц.

Но зачем же у тебя такие прекрасные глаза? И в глазах, на дне - такая человечья грустная мудрость?

Вот какою увидел Уэллс Москву: "Красные стены Кремля, варварская карикатура Василия Блаженного; грязный странник с котелком в Успенском соборе; длиннобородые священники; татары - официанты в ресторанах; публика в меховых шубах - так нелепо богатая на английский взгляд". Затем поразительная панорама Москвы с Воробьевых гор, синева снега, цветные пятна крыш, золотое мерцанье бесчисленных крестов. И отсюда, сверху, глядя на Москву, Освальд, - или вернее, Уэллс - говорит:

- "Этот город - не то, что города Европы: это - нечто своё, особенное. Это татарский лагерь, замерзший лагерь. Лагерь из дерева, кирпича и штукатурки"...

Тем двум в раю - был предоставлен выбор: или счастье без свободы - или свобода без счастья; третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу - и что же: понятно - потом века тосковали об оковах. Об оковах - понимаете, - вот о чем мировая скорбь. Века!

Человек - как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...

если ты сию минуту не уйдешь, я тебя в окошко выкину. Поглядел мне в глаза мальчик, увидал – правда, выкину. Заревел, пошел бабушке жаловаться. Вышла бабушка в залу и стала меня корить: – И как же вам не совестно, молодой человек? За что вы милого мальчика? Ведь он вам истинную правду говорил.

К ночи ветер неожиданно стих. И стало тихо и черно - как будто куда-то провалился весь мир. Бывает так, что крутится весь день потерянный человек, вздрагивает от звонков и смеется таким смехом, от которого страшно, а глаза западают все глубже, и только об одном мысль: ткнуться головой в подушку, провалиться в черное - уснуть. И вот такая была ночь: головой в черную подушку ткнулся день, провалился - ни света, ни звука.