Крохотная вечность

Наряду с отоплением в каждом доме

Существует система отсутствия

И.Бродский

День не задался

Небо хмурилось весь день, заглядывая в тускло освещенные окна разноцветного детского сада номер восемь, затерявшегося среди серых одинаковых пятиэтажек маленького городка. Дождик посылал серебристые капли, которые с мерным стуком разбивались о грязные стекла. Угрюмая погода началась давно, с самого утра, а может и еще раньше, погружая в бдительную полудрему взрослых, наблюдающих за разноцветной группкой детей. Прогулку сегодня отменили из-за непогоды, поэтому дети остались заперты внутри помещения, стараясь сдержать порывы ураганом разнести всю комнатку.

Лишь один взъерошенный мальчик в штанишках, поблекших от многочисленных стирок, и яркой полосатой кофточке, как всегда, застыл на стуле, одиноко стоящем в углу, подальше от всех. Мальчик с опаской поглядывал из-под густых бровей на веселых ребят. Он не относил себя к их стае, они не принимали его в свои ряды. Даже воспитательница не смотрела в его сторону, понимая, что не стоит ждать от него неприятностей, пока он сидит один. Так было всегда. Мальчика давно перестали вовлекать в игры с другими детьми, да и заставлять общаться с кем-либо – тоже. Со временем мальчик, о котором никто не забывал, но которого никто не замечал, стал прозрачней тени в ночи и тише рыбы в воде.

Мальчик, которого звали Даня, просто сидел на своем любимом стуле, вцепившись пальцами в сиденье и думал, что день не задался с самого начала, с того, как противная девчонка с широкими зубами и глупыми глазами вырвала из его рук скомканный листок бумаги и, гогоча и подпрыгивая, удрала с ним в другой угол комнаты, к щенячьей стае, из которой теперь доносилось насмешливое подвывание. А Даниилу осталось только сидеть и косо глядеть в ту сторону, так чтобы они не заметили его внимания. Смотреть, как щенки влажными губами и вытаращенными глазами пытаются разгадать стройный ряд букв и сложить их в пазл, выуживая слова, которые все равно не привнесли бы в их жизнь хоть какой-нибудь смысл. Смотреть и думать, что день не задался с самого начала, с того, как Даня достал клочок бумаги, исписанный красивым почерком, чтобы повнимательнее его изучить, пытаясь отбросить боль и нахлынувшие эмоции.

Или еще раньше, с того, как он нарисовал красивое грозовое небо, опадающее осенними листьями прямо на сочную траву, а нянечка, покачав головой, перерисовала его особенный пейзаж в свой, заоконный. Она так часто делала, чтобы продемонстрировать его успехи родителям, зная, что Даня будет молчать, о том, что он нарисовал черное небо, серые листья, бледную траву, а не этот всплеск ярких красок, раздражающий глаза.

Или еще раньше, когда под рассказы темного утра, стучащего в окно твердыми каплями, Даня лишь на секунду прикрыл глаза и чуть не оказался лицом в болотной жиже, такой серой и склизкой, которую сложно запихнуть внутрь тяжелой блестящей ложкой, но так принято делать. Все так делают, а ему велели делать как все. Болотную жижу, которую еще называли овсяной кашей, приходилось запивать разбавленной грязью, но та, хотя бы, оставляла привкус сахара на языке. Даня старался не выделяться, Даня старался быть как все, заглатывая слизь, запивая грязью.

Или еще раньше, когда динозавры, отвернув свои клыкастые морды, в очередной раз промолчали, не замечая Даню, идущего за руку с мамой по парку. Динозавры перестали с ним общаться, демонстративно поворачиваясь к нему массивными хвостами. Даниил обиженно показал им кулак, но те, как полагается, и не заметили. Лишь голубой слоненок укоризненно скрипнул своей проржавелой спиралью, на которой возвышался посреди детской площадки.

Или еще раньше, когда мама прищемила подбородок молнией от куртки, дернув за хлястик нервно и второпях. Мама уже давно витала в своем мире, не замечая ничего вокруг. Даня надеялся, что ее мир, в отличие от его, не прокрасился в серые цвета, что она еще замечает краски и что динозавры продолжают вести с ней разговоры. Возможно, и сейчас у нее нашлось много дел в своем мире, поэтому она и не заметила, как больно пристегнула подбородок, как на нем моментально появились крошечные кровоподтеки, грозящие налиться в синяк. А Даня не проронил ни звука, стараясь оставить маму в ее мире, в котором ей должно быть хорошо. Ведь ее заячьи ушки упрямо торчали вверх, в раздумьях загибая пушистые кончики.

Или еще раньше, когда ему запретили пойти в садик с Бо-а, потому что Бо-а еще не может ходить в садик, он должен находиться только дома. Так сказала мама. А то, что говорит мама – нужно выполнять. Теперь же, Дане приходилось сидеть и смотреть на стаю щенков в одиночестве, без возможности обсудить план действий с верным другом Бо-а, с умным помощником, с генератором всех идей. Без того, кто, не задумываясь, бросился бы в самый центр стаи, прямо на эту девчонку с желтыми волосами и красными бантами, щелкающую широкими зубами и заливающую все своей слюной.

Или еще раньше, когда услужливый ящик под раковиной поменял шуршащий фантик на помятый клочок бумаги, на котором легко узнавался почерк папы. Доброго льва с мягкой оранжевой гривой, который постоянно находился рядом, сколько помнил Даня. Льва, который всегда грозно рычал на всех обидчиков, который безустанно защищал их с мамой, который так громко и заразительно смеялся, что даже Даня мог расхохотаться в ответ.

Или еще раньше, когда его разбудила мама с раскрашенным слезами лицом, с покусанными помадой губами, с растертыми румянами щеками, с опущенными вниз длинными мохнатыми ушами. Когда она дрожащими руками взъерошила его отросшие волосы и пробормотала: «Все наладится, вот увидишь – у нас все будет хорошо». Те слова, после которых сразу становится понятно, что уже ничего не наладится, что не все будет хорошо.

Или еще раньше, когда сквозь сон Даня слышал громкие голоса, доносившиеся с кухни. Слабый голос мамы и громкий трубный голос бабушки, которая тоже жила с ними всеми в одной квартире. Голоса раздвигали камни стен, просачивались сквозь обои, оставляя на них жирные пятна, и лились прямиком в уши Дани, который только крепче жмурился, пытаясь притвориться спящим, чтобы голоса оставили его в покое, чтобы они перестали напитывать его голову, словно губку, и застревать там фразами: «Он слабак. Он трус. Он не справился с ответственностью, сбежал от собственного ребенка. А я говорила, что так будет. Он не достоин нас. Посмотри, как вы жили. Пора уже забыть о нем, ты осталась одна. Брошенка, с ребенком на руках. Кому ты теперь будешь нужна? Тебе нужно заняться собой, своей жизнью. Найди достойного мужчину, который будет обеспечивать нашу семью».

Даня не понимал, что несут в себе эти фразы, бросаемые бабушкой в стены, проникающие сквозь кирпичи, оседающие у него в голове, но он чувствовал, что эти слова слеплены из черной смолы и ядовитой паутины. Эти предложения отравляют его маму, окрашивая ее светлую шерстку в грязные разводы.

День не задался с самого начала, с того, как лев покинул их семью, стерся из пространства. Определенно, все началось тогда, когда папа перестал приходить домой по вечерам, не объявлялся за завтраками и больше не успокаивал по ночам, когда в кровать Дани проникали щупальца кошмаров, захватывая его сны. Это произошло тогда, когда мир потерял краски, мама улыбки, а Даня спокойствие. Тогда, когда замолчали динозавры, обидевшись на Даню, словно Даня сам и потерял папу, как цветастый попрыгунчик в заросшем кустарником саду или как ярко-красную машинку в центре щенячьей стаи.

День не задался целую вечность назад, тогда, когда гордый лев, рыкнув напоследок, исписал ровными буквами мятый листок бумаги и, хлопнув дверью, ушел в другое измерение, в пространство, которое не включало в себя ни Дани, ни его мамы, ни их общей бабушки, ни даже Бо-а. Лев махнул рыжей гривой и забрал с собой все краски, забрал слова динозавров и радость мамы. Он ушел, оставив один единственный след – записку. Мятый клочок бумаги с ровным забором букв. Тот клочок, который мама отдала волшебному ящику под раковиной. Тот клочок, который Дане выдал пакет с картофельными очистками и мокрыми чайными мешочками. Тот клочок, который сейчас разглядывала стая щенков, столпившись в углу комнаты.

– Что у вас здесь происходит? – добрый голос воспитательницы оплел всех волшебным облаком, заставляя щенков разбежаться, делая вид, что ничего интересного не случилось.

Мягко переставляя пухленькие ножки, выглядывающие из-под длинной черной юбки, воспитательница короткими шажочками дошла до желтоволосой девочки, которая тут же перестала скалить пасть и брызгать слюной, претворяясь самой обычной девочкой лет шести. Потряхивая желтыми кудрями, выпущенными из красных бантов, девочка широко улыбалась воспитательнице, строя невинные глазки, которые вмиг стали голубыми и такими по-детски прекрасными. И никто, никто бы во всем мире не смог сказать, что лишь пару мгновений назад эта девочка была злым щенком, предводительницей стаи, опасной альфой.

Никто, кроме Дани.

Даня хотел бы рассказать воспитательнице, такой теплой и пахнущей молоком, обнимающей всех без исключений своими большими черными крыльями, прижимающей к своей белой груди, в которой успокоительно стучало нежное сердце. Даня хотел кричать, что девочка обманывает, что она самый настоящий оборотень, злой щенок, который может навредить доброй воспитательнице.

Он хотел бы, но не мог. Он лишь вздрогнул, когда воспитательница подошла слишком близко к девочке-щенку. Он лишь зажмурился, впиваясь пальцами в деревянное сидение стула, на котором застывал пять раз в неделю, чтобы не видеть, как щенок нападает на воспитательницу, как кусает и раздирает в клочья, как от тепла этой женщины не остается ничего, а в воздухе под дикий вой стаи кружат черно-белые перья.

Но вой не раздался. Среди гомона других щенят не послышался болезненный вскрик воспитательницы. Ничего не изменилось. Даня приоткрыл глаза, сначала с опаской оглядывая комнату, стараясь остаться незамеченным этим миром и, населяющими его, щенками. Далекое солнце бьется в окно, выпуская свои холодные лучи прямиком сквозь нависшие тяжелые тучи. Яркие плакаты, с которых смотрят непонятные нарисованные дети, такие какими он должен стать, все также висят на стенах. На партах раскиданы игрушки, карандаши и краски. На цветастом ковре у окна резвится с десяток маленьких щенков. Все они разные на вид, но одношерстные по сути. Они разного размера и цвета. Одни лохматые, другие злые, третьи залихватски лают. Но все они умеют дружить друг с другом. И все они не умеют дружить с Даней.

Они одинаково превращаются в детей, когда рядом няня или воспитательница. Они одинаково превращаются в щенят, когда нужно напасть или играть. Они понимают друг друга. Но никто из них не понимает Даню. Он не вписывается в их картинку, в их стаю, в их поступки. Он не умеет разгадывать эмоции, он не понимает их игр. Даня стал изгоем в этой группе особенных детей. Чужой среди своих. Чужой среди чужих.

– Это мое, – взволновано произнес Даня, следя за тем, как воспитательница вчитывается в ряды слов скомканного листа бумаги, как желтоволосая девочка, уже забыв о своей проказе, резвится с остальной стаей.

– Малыш, – воспитательница, переваливаясь с ноги на ногу, подошла к Дане, отводящему взгляд и вжимающемуся в стул. – Все будет хорошо. Вот увидишь, все обязательно наладится.

Опять эти слова. Слова, которые произносят, чтобы успокоить. Слова, не несущие в себе ни капли правды. Слова-пустышки, которые должны произносить все. Слова, предназначенные для того, у кого уже ничего не будет хорошо.

– Это мое, – повторил Даня, искоса смотря на воспитательницу, на ее юбку из плотной ткани, на пухлые лодыжки, туго обтянутые черными колготками, не поднимая взгляда, стараясь не попасть под ее взор. Ведь если он не видит ее лицо, то и она не видит лица Дани.

– Я отдам это твоей маме. Тебе не нужно это читать, – мягко произнесла воспитательница, потрепав по голове Даню, от чего тот резко отстранился и чуть не упал со своего спасительного стула.

Решившись, Даня подскочил со своей шлюпки и бросился на айсберг воспитательницы, пытаясь вырвать заветную драгоценность. Но айсберг оказался слишком велик и недоступен. Зацепившись носком сандалии за ножку стула, Даня упал в пучину разверзнувшегося под ним моря, прямо в коричневые волны линолеума, которые тут же утопили его в горькой обиде, заставляя глаза наливаться тяжелыми слезами, а рот криками.

– Это мое! – закричал Даня, барахтаясь, как щепка в цунами эмоций. – Мое!

Воспитательница, перекинувшись птицей, выхватила Даню из морской пучины и, прижав к своей груди, начала укачивать на ветрах спокойствия, окутывая мягким голосом, оборачивая в иллюзии.

Даня знал, что все относятся к нему, как к маленькому ребенку, не понимая, что он уже совсем взрослый и полностью умный. В отличии от стайки щенков, в которую его приводили каждое утро, он уже давно умел читать и даже немного писать. Просто, он был умным мальчиком и старался не показывать своих знаний, ведь этим могли воспользоваться плохие люди. Так говорила его бабушка. А бабушку нужно слушаться. Она знает все о плохих людях.

Слова заложники

– Вот, – воспитательница протянула Ольге Игоревне красивый пейзаж, так непохожий на остальные рисунки ее сына. – Ваш Данечка нарисовал сегодня. Он молодец,

– Как у вас получается? – удивилась Ольга Игоревна, топя в глубине души разочарование в своем материнстве. – У меня ничего, совершенно ничего, не выходит. Он даже не берет цветные краски, когда мы пытаемся рисовать. Только черные и серые. Я не знаю, что делать.

Ольга Игоревна находилась еще в молодом возрасте. Настолько молодом, что называть ее Ольгой Игоревной было даже как-то неприлично. Ей исполнилось всего лишь двадцать пять лет. Тот возраст, когда все еще должны оставаться молодыми и полными сил. Тот возраст, когда ты только заканчиваешь институт и открываешь новый этап в жизни – работу. Когда все еще должно быть впереди.

Но Ольга Игоревна рано повзрослела. Уже в семнадцать лет она стала мамой. Уже в восемнадцать лет она стала работать, не получив образования, на котором так настаивала ее мать, ставшая так же рано бабушкой. Тяжелая работа на кассе, в супермаркете, в которой не шло речи о карьере, где будущее не красовалось ярким миражом. Ольга Игоревна работала, чтобы прожить месяц до зарплаты, чтобы потом прожить месяц до зарплаты, чтобы потом прожить месяц до…

Счастье и вера в светлое будущее давно покинули Ольгу Игоревну, стирая за собой и молодость ее лица, забирая надежды и мечты. Она стала той самой, обычной взрослой, которой никто не хочет становиться. Дом – работа. Отсутствие сил. Выгорание. Работа – дом. Ей бы глоточек свежего воздуха, ей бы отдохнуть от всего и ото всех. Но, дом – работа. Работа – дом.

Ее мать, Елизавета Петровна Панфилова, являлась интеллигентной особой, получившей престижную профессию педагога. И хоть она никогда в жизни не работала по своей профессии, Елизавета Петровна приписывала себя к представителям голубых кровей, гордилась собой и своими знаниями, дрессируя дочь, воспитывая ее, как и полагается во всяком высшем свете, не зная, как там полагается. Но точно не рожать ребенка в семнадцать лет. Этот позор Елизавета Петровна еле пережила, теряя сознание, заливаясь краской и матеря на чем свет стоит свою дочь при обсуждении с другими возвышенными леди в очереди в поликлинике или в беседке двора.

Не заработав ни копейки за всю свою жизнь, Елизавета Петровна наглухо отказалась помогать материально новоиспеченной семье Соколовых, в которую входили Ольга Игоревна со своим молодым мужем, из низшего общества, Виталием Сергеевичем, и их сынишка Даня.

Когда Даня, несмотря на все ухищрения своей бабушки, все же родился, Елизавета Петровна окончательно убедилась в несостоятельности своей дочери, как женщины и матери, и перебралась к ним в съемную квартирку, чтобы воспитать ребенка как надо, а не как получится. Что усугубило и так шаткое финансовое состояние молодой семьи. Из-за этого Ольге Игоревне пришлось рано выйти на работу, оставив сынишку на попечении бабушки. Виталий Сергеевич, работая на двух работах, не справлялся с постоянно недовольной тещей, с ее упреками и скандалами, вечно поднимавшимися стоило ему только переступить порог своей квартиры на те недолгие часы отдыха.

В этой маленькой квартирке, раскинутой бабочкой на сорок пять квадратных метров, каждый из семьи жил отдельно от других. Их не объединяли задумчивость за завтраками и смех за ужином, которые происходили здесь, по обычаю, урывками и в разное время. Их не соединяли разговоры, которые проводились повседневно на повышенных тонах. Казалось порой, что они и вовсе не замечают друг друга, кроме редких моментов перепалок за очередь в ванную комнату или к дверце урчащего холодильника, скрывающего ничего под толстым слоем льда.

Восемь лет, скрепя и протекая, корабль молодой семьи Соколовых боролся со всеми штормами на своем пути, с упорным постоянством уходя практически на дно, но неизменно всплывая под усилием Соколовых, скрепленных слабым скотчем по имени Даня. Восемь лет в их море штиль наступал лишь тогда, когда Елизавета Петровна на лето уезжала на дачу, дышать свежим воздухом, греть косточки на солнышке, да успокаивать свою нервную систему от этой непутевой семейки. Спустя восемь лет корабль все же развалился, оставляя барахтаться на одной щепке Ольгу Игоревну с Даней, под заунывный ветер из слов Елизаветы Петровны: «Я же говорила!».

Непростая жизнь для Ольги Игоревны закончилась. Началась сложная.

Даня, чье молчание неврологи объясняли обвитием пуповины, становился все замкнутее. Даня, чье поведение психологи объясняли семейными трудностями Ольги Игоревны, становился все неуправляемее. Обещали, что он перерастет. Обещали, что это не будет так сильно влиять на его жизнь. Обещали, что все наладится, что все у них будет хорошо. Просто особенный ребенок, особенность которого только нарастала под гнетом обычной жизни среднестатистической семьи.

Когда пришло время идти в школу, психологи, воспитательницы и врачи сошлись во мнении, что Даня еще не готов. Ему нужно подождать, не торопить события. И, возможно, к восьми годам все наладится. Все станет хорошо, и Даня сможет посещать обычную школу. Все вокруг убеждали Ольгу Игоревну, что все будет, нужно только подождать. Что ей нужно заниматься с ребенком, работать с ним, чаще водить на кружки и в группы. Но ей не сказали, где взять время, где найти силы, где достать денег.

Когда осталось полгода до того, чтобы Даня перерос все свои проблемы, корабль под названием «Семья» распался. Капитан покинул свой пост, не пришвартовавшись в тихой гавани. Исчез прямо посреди бушующего моря. Направив потрепанную лодку на скалы, о которые та с радостью и каким-то облегчением разбилась, разлетелась на осколки, утаскивая на дно депрессии Ольгу Игоревну, поглощая Даню в его непривычный для всех остальных мир, обрубая все возможности на «перерасти».

Теперь пенящиеся волны выносили фрагменты прежней жизни на поверхность под неумолкаемые раскаты грома: «Я же говорила!»

Жизнь должна была закончиться. Но она не такая. Жизнь продолжилась. Супермаркет работал, на кассе одними губами улыбалась Ольга Игоревна. Елизавета Петровна, вдохновившаяся своими провидческими способностями, еще больше воодушевилась. Даня продолжил свой путь по направлению к специализированному интернату.

Не все так, как хотелось бы. Но все так, как идет.

– Я тут нашла вот это, – произнесла воспитательница, понизив голос, чтобы Даня не смог расслышать, и протянула Ольге Игоревне смятый клочок бумаги. – Я думаю, Дане тяжело пережить ваш разрыв с мужем. Ему не к чему видеть такое.

– Да, – отстраненно произнесла Ольга Игоревна, дрожащими руками забирая записку ее мужа, пока законного, но не находящегося рядом уже несколько долгих недель. – Я не могу до него дозвониться. Я не понимаю, он же так любил Даню, а теперь даже увидеться с ним не хочет.

– Проблемы взрослых не должны касаться детей, – посерьезнев, произнесла воспитательница. – Даже обычные дети могут плохо перенести разрыв родителей, а ваш-то…

– Я знаю. Я все понимаю, – Ольга Игоревна попыталась заверить воспитательницу со строгим взглядом. – Но ничего не могу поделать.

– Вам нужно сходить к психологу.

– Вы же знаете, что мы ходим, – в попытках оправдаться, залепетала Ольга Игоревна. – Даня два раза в неделю занимается с психологами, но все безрезультатно.

– Я про вас. Вам тоже нужна помощь. Знаете, когда такое происходит, – тяжело оставаться на плаву. Вам необходима помощь, – стараясь прозвучать, как можно безобиднее, проговорила воспитательница.

– Я справлюсь. У меня нет времени на такую ерунду, – Ольга Игоревна отмахнулась от назойливых и никому не нужных рекомендаций. Как будто психологи смогут ей помочь, как будто воспитательница может хоть что-то знать о проблемах в принципе.

– Как знаете, я просто хотела вам помочь, – примирительно сказала воспитательница. – Но с Данечкой вам необходимо поговорить. Мягко объясните ему. Он может винить себя, что так произошло, думать, что отец ушел из-за него.

– Но как? – развела руками Ольга Игоревна.

– Не знаю. Я верю, что вы найдете слова, – кивнула воспитательница, отходя к другой родительнице, пришедшей за своим чадом. – Вы же мама.

«Вы же мама» – эхом отразилось в голове Ольге Игоревны. «Вы же мама» – раздробилось о кости черепа. Ольге Игоревне хотелось кричать, вопить, ругаться, кидаться на всех с кулаками, расшвырять эти шкафчики нелепого желтого цвета с ягодками на дверках. Она бы с радостью рассказала и показала здесь всем, что она же мама! Но вместо этого она тихо произнесла:

– Хорошо. Мы со всем справимся. Спасибо вам. До свидания, – развернувшись она присела перед Даней, который уже самостоятельно переоделся и смотрел в пол, себе под ноги, где на волнах коричневого линолеума тихо покачивались грязные следы, занесенные сюда последождиковыми родителями щенячьей стаи.

Даня слышал все, о чем говорят взрослые, прикидываясь глухим, не подавая вида, пряча глаза, размываясь на фоне тусклых шкафчиков, заляпанных яркими пятнами по форме ягод. Он не хотел присутствовать при взрослых разговорах. Он не хотел их слышать, но выбора ему не давали, напитывая голову непонятной информацией.

Мама с белой шубкой в серых разводах, с опущенными вниз ушами, улыбалась ему, путая Даню. Он не мог распознать ее настроения. Ведь улыбка – это хорошо. Ведь опущенные уши – это плохо. Мама поправляла его курточку, одергивала штанишки, подтягивала липучки на дутых ботинках. Бесцельные движения, вид деятельности, успокоение, убеждение себя в своей же необходимости.