Матриум. Приветики, сестрицы!

На ту пору мне было лет двенадцать, так что я перепугалась не на шутку. Мне не хотелось быть несимпатичной и страшной, и я спросила, что же мне делать. Сестра Оттаха посоветовала, чтобы я просто следила за своим лицом. Она сказала, что все взаимосвязано: если мы будем славными и мимишными снаружи, мысли не захотят цепляться за разную грязь, а устремятся к светлым целям.

Я стала бороться с моей привычкой, хоть толком и не понимала, что надо делать. Про себя я назвала свою странную гримасу противной рожей и, как только поймаю себя на том, что ненароком ее состроила, тут же исправлялась – отвернусь и ущипну себя изо всей дури или до крови закушу губу, чтобы впредь неповадно было.

Позже, года через два или три, мне встретилась в учебнике по эффектингу одна любопытная табличка. Называлась «Сравнительное описание улыбок средневекового самца и современной мистрессы». Оказывается, все самцы в основном были хмурыми молчунами, и улыбаться для них было не так естественно как для фемин. Вот почему нынешним бучам приходится столько потеть над своей мимикой.

Не знаю, удалось ли мне исправиться, но видимо, все же я не смогла до конца очиститься от всей этой дряни, и она как-то связана с моим архозом, о котором я уже упоминала.

В тот вечер мне тоже хотелось помолчать, но электронная Задница все не унималась и выспрашивала, как я себя чувствую и все такое.

– Да заткнешься ты? – рявкнула я на нее, и, как ни странно, это подействовало.

И вот, наконец, тишина. Лежу, наслаждаюсь остатками хереса. Омайгат! Как же это все-таки мими, супер-мими и еще раз мими – плыть, таять, распадаться на элементарные частицы. Тем более что завтра у меня наконец начнется новая жизнь.

Я думала, хорошо все-таки, что я решила устроить себе этот маленький праздник. А этот флакон хереса – как будто завершающая точка в моем греховном прошлом.

Как-то я спросила у Дашери: «А отчего бы не убрать из реестра продуктов alcohol?» А она мне: «Alcohol – искушение. Если убрать все искушения, нас невозможно будет измерить, и рейтинговая система утратит смысл».

Наверное, она права, думала я. Без искушений невозможно познать всей глубины падения и высоты идеала. А может, это вовсе не я думала, может, все это миллион раз передумали до меня.

С этими мыслями я постепенно уснула, а когда пробудилась, то обнаружила сразу две неприятные проблемы: во-первых, я очень тяжело заболела, а во-вторых, в комнате я не одна.

***

Болезнь моя заключалась в следующем: башка раскалывалась, точно на нее в самом деле рухнула сфера, а во рту все иссохлось, будто я не пила дней сто. Сердце ужасно колотилось, вот-вот выскочит, а в животе было так гадко, словно накануне вместо старого хереса я приняла ту дрянь для увеличения губ, которую мне давали во время съемок. Глаза ни в какую не хотели открываться, так что мне их пришлось чуть ли не пальцами распечатывать, честное слово. И вот гляжу, а прямо надо мной висит пара чудищ в красных чепцах и блестящих темно-серых формах. Короче, вы поняли: мой маленький шамбрет навестили рейтинговые агентессы.

– Сестра Иллка Брук, правильно? – говорит одна из них – худая и остроносая.

– Пятнадцатое отделение эр-а, – говорит из-за плеча вторая – рыжая и скуластая, а голос у нее мягкий, неестественный, сразу видно – смодулированный.

– Будьте мими, собирайтесь, – говорит первая: – Фу, какой кошмар.

– Куда это? – говорю. – У меня выходной.

Язык едва слушался. Так гадко мне никогда не было.

– Сестра Брук, имха, ваши дела являются чрезвычайно далекими от позитива, чтобы полемизировать, – говорит мне первая и кивает на стол, а там – пустой флакон. – С учетом данного факта ваш рейтинг соответствует показателю «минус три лайка»: ревизуйте футуру. Мы обеспечим вам трансфер до исповедального детектора. Рекомендую быть максимально коммуникативной. Ради вашей же мотивационной шкалы.

До чего мерзко это слушать. Хотя было так плохо, что я и раздражаться толком не могла. Тем более, что в ту минуту нервничать надо было по другому поводу: просто так ведь до исповедальни не трансферят. Дверь я не открывала, а раз они тут, стало быть, сами как-то вперлись. А это значит, у них и особый допуск имеется – тот, что выдают для всяких внеплановых проверок и выселений. И еще – есть ли на свете что-нибудь ужаснее этого «минус три»?

В другое время я бы ох, как перетрухнула, но в то утро мне было настолько скверно, что хуже быть все равно не могло. Вместо ответа я снова пробубнила какую-то невнятицу. В башке стучало и тарахтело, а глаза и сами уже не могли понять, как им лучше – открытыми или закрытыми. Проклятый херес! Короче, повернулась я к тем фемам спиной, скрутилась калачиком, мол, нет меня. Тут вдруг дошло, что спала я, не раздеваясь, и почему-то это меня больше всего расстроило. В комнате стоял такой отвратительный тухлый запах, что можно было задохнуться. Я облизала губы и говорю:

– Оставьте меня, я очень больна.

– Вот как? – говорит одна из них. – А почему же в таком случае молчит адапт-система?

– Я, конечно, специалисткой не являюсь, – говорит другая, кажется, рыжая, – но позволю себе формульнуть версию, сестра Грюн.

– Будьте мими, формульните.

– Имха, сестра Брук превысила потенциальный лимит употребления напитка типа alcohol, что и послужило причиной ухудшения ее здоровья.

Сказать по правде, мне даже противно повторять то, что мололи эти дуры.

– Ваша версия целиком и полностью логична, – согласилась остроносая. – Как бы там ни было, сестра Брук, немедленно собирайтесь. Пять минут вам на сборы.

Мне было себя до ужаса жалко. Хотелось плакать.

– Откуда мне знать, отчего она молчит, эта ваша дурацкая задница? – говорю. – Вы сами и должны за это отвечать, вы же агентессы.

Я, конечно, тут же просекла, что ляпнула лишнее. Мне стало страшно, и я тога по-настоящему разревелась. Бедная моя головушка, еще чуть-чуть – и она треснет. Хоть бы сознание потерять. Но с другой стороны моя болезнь была и моим козырем. Это единственное, что могло спасти от неприятных фем.

– Вы придираетесь, потому что я буча, – говорю.

– В чем вы нас упрекаете? – сурово спросила рыжая. – Закон одинаков и для фемин, и для маскулин, и агентство ни для кого не делает исключений. Имха, все решает ваш рейтинг и курс луны. А поскольку вчера по лунному календарю был удачный день, то, следовательно, вина за происшедшее лежит сугубо на вас.

– И будьте мими, в конце концов. Следите за вербализуемой информацией, – посоветовала остроносая. – Сленг категорически воспрещен. Еще один подобный эррор – и ваш рейтинг понизится до минус трех с половиной.

Меня взяли за локоть, попытались развернуть, но я не далась. Тогда они стали меня трясти.

– Хватит! – взмолилась я. – Оки-оки, уже встаю, только не раскачивайте, а то меня сейчас стошнит.

Шатаясь, я поднялась, и чудища сразу сделались мелкими, потому что они и в самом деле доходили мне едва ли не до пояса. Кое-как разминувшись с ними, я втиснулась в санузел.

Слышу, обсуждают:

– Ого, серия alcohol. Херес. Две тысячи триста восемнадцатый. Спирт – девятнадцать процентов. Как, по-вашему, сестра Грюн, это много?

– Более, чем много, – убежденно сказала сестра Грюн. – Имха, в данном случае имела место попытка суицида.

Я решила писать стоя. Назло им. По звуку наверняка поймут. И пускай. Рейтинг за такое не снизят, зато хоть как-то смогу им досадить.

– Омайгат… – послышалось сзади. – Она повредила датчик адапт-системы!

Вторая не ответила. Похоже, обе были в шоке.

Проклятье! Неужели все это наяву? Помню, тогда я еще думала, что можно как-то договориться. Но на самом деле все было куда серьезнее, чем я себе представляла. Что-то со вчерашнего дня во мне пошло не так.

Я разделась, несколько раз больно стукнувшись локтями о стены, бросила одежду на пол, включила душ. Когда вода тонкими скупыми струйками побежала по горячему телу, я вспомнила вчерашний вечер в лесу, и – о, ужас! – рудимент шевельнулся. Пришлось переключить душ на холодную воду, так что помылась я очень быстро.

Выйдя, я прикрылась полотенцем и говорю:

– Госпожи агентессы, можете чуток в сторону? Мне надо воспользоваться моей зубной комнатой и немедленно, а то я и так пропустила процедуру.

– Сожалею, но это никак невозможно, – говорит остроносая. – В восемь сорок пять мы должны находиться в помещении исповедального детектора.

– Что??

Ее слова меня прямо ошарашили. Не приму процедуру – проклятые бактерии будут размножаться у меня во рту до тех пор, пока не уничтожат всю эмаль. Без эмали зубы сделаются хрупкими, ломкими и наверняка очень быстро раскрошатся. Я не смогу хрустеть чипсами и сиять улыбкой, стану выглядеть еще старше, а через год или два превращусь в дряхлую старуху.

Видно, я здорово побледнела. Сестра Грюн переглянулась с напарницей и говорит:

– Хорошо. Только живо.

Я даже о головной боли забыла – так и рухнула на колени перед Зукой, едва успев обвиться полотенцем.

***

И вот уже сижу со стерильными зубами на заднем сиденье авиетки. На мне желтый костюм в фиолетовый горошек – юбка и блуза. Надо было прихватить мою кружевную кофту – в авиетке зябко, но я всегда задним умом думаю. Башка трещит, после душа не особо полегчало, даже Зука не помогла. Словом, башка практически не работает, а то я хотя бы самовнушением занялась, типа, все проходит, и это пройдет.

Сижу, тупо растираю виски, уставившись в пол, лишь бы не видеть собственную рожу в зеркале. За ночь щетина отросла еще больше – брр! Вот, что такое карма: вчера проштрафилась – сегодня расплачивайся. Ясно же как день, с какой радости приперлись эти дуры. Их дело – доставить меня в исповедальню, чтобы оформить все, как полагается, и – прощай моя клетушка. С моим теперешним рейтингом занимать отдельную площадь не положено. Здравствуй, новая жизнь в соцбараке!

Если бы мне не было так плохо, я бы точно завыла. Что будет с Зукой? Позволят ли мне забрать шмотье?

Кстати, до сих пор у меня не было знакомых, которые жили бы в этих дурацких соцбараках. Сколько у них там квадратных сантиметров на персону? Найдется ли местечко для моей малышки? И что я вообще скажу, когда войду туда, к ним? Приветики вам, уважаемые минусовки! Покажите, пожалуйста, где я тут могу пристроиться.

Надо при первой же возможности связаться с Дашери. Какая же я глупая-глупая-глупая… А еще собиралась начать новую жизнь. О чем я вообще думала? Расслабилась, называется. Хелена советовала заказать овсяные хрустики с каким-то там сиропом, а мне разные, там, мими да хай-фаи подавай.

И вот, значит, сижу себе на заднем сиденье. Летим. Внутри – пустота, холод. Зубы стискиваю, чтобы не разрыдаться. И даже понятия не имею, знает ли кто-нибудь о моем вчерашнем приключении, но если и не знает, то, скорей всего, это в два счета выяснится на исповеди: сама же и разболтаю.

Когда мы уже подлетали к четвертой городской исповедальне, у сестры Грюн пипикнул гадж.

– Хм, – говорит она напарнице. – Коллега, видимо, нам с вами придется откорректировать маршрут.

– То есть как так, сестра Грюн? – спрашивает та.

– В данный момент мы обязаны лететь в Институт Общества. Куратрица намерена подвергнуть сестру Брук ревизии.

– А как же исповедь? – спрашивает рыжая.

– Куратрица намерена подвергнуть сестру Брук ревизии, – твердит свое сестра Грюн, но видно, что она и сама озадачена. – Мы обязаны неотлагательно ее транспортировать. Законнектитесь, пожалуйста, с регистратором и аннулируйте очередь сестры Брук в исповедальном детекторе.

Рыжая стала отменять мою очередь. Вид у нее был ужасно недовольный, как будто у нее отобрали что-то очень дорогое, а сестра Грюн развернула авиетку, и мы помчались в центр.

Гляжу в окно в отупении. И понимаю: летим в самый центр Каллионы, где я никогда раньше не была. Полотно стен мало-помалу меняется – от привычного разноцветного к сверкающе-белому, – такое чувство, будто тебя погружают в холодную платиновую бездну. Страшно, аж жуть!

***

Фу, как же мне тогда было страшно, сестрицы. Сказать по правде, меня даже трясло. Вы только представьте себе: Институт Общества – то самое место, где штампуются все законы, и, стало быть, он даже главнее, чем Рейтинговая Академия.

Правда, по прилету меня ждал маленький бонус, если можно так назвать то ядовитое чувство, которое я испытала, когда дуры в чепцах съежились при виде красотки, что встретила нас на террасе. Так им и надо. Это значит, исповедальня пока отменяется, и на том спасибо.

– Очень мило с вашей стороны, что посетили нас, дорогая сестра Брук, – говорит красотка.

И вот, значит, приводит меня эта киска в одно шикарное местечко, усаживает в удобное кресло, сама садится напротив и говорит с сияющей улыбкой:

– Я пригласила вас потому, что с вами желает пообщаться ваша районная куратрица и моя начальница – светлейшая госпожа Анна Букерош. Я – ее секретесса и прежде должна задать вам несколько вопросов. Не волнуйтесь, всего лишь простая формальность. Надо удостовериться в стабильности вашего базового самовосприятия, только и всего.

– Да я и не волнуюсь, – говорю. – Удостоверяйтесь, если надо.

А голос-то дрожит. Еще бы, она же – секретесса куратрицы, а куратрица, если кто не в курсе, это полноценная Женщина из особо продвинутых. В каждом район Каллионы имеется своя куратрица, и, само собой, до этого момента ни с одной из них мне пересекаться не доводилось.

Секретессе на вид было лет пятнадцать, не больше. Представьте себе этакую эфирную феминяшку, – будто только что с небес сошла. Все нужные признаки налицо: огромные бриллиантовые сережки, прическа от Гуаны Ди, узкое бежевое платье от Барбы Эксли, зеркальные туфли специально для фирсового пола, стильный наноманикюр «свет за двойным перламутром» и наноресницы с подсветкой. И при всем при этом – сама простота и невинность. Она была в тыщу раз продвинутее Тани Крэкер, у которой я снималась.

Смотрю я на эту киску и думаю: это какой же мегапродвинутой должна быть сама куратрица, если даже ее секретесса на порядок выше всех тех полупродвинутых госпож, что мне доводилось видеть вживую.

– Ваш гендер? – спросила секретесса.

– Буча, – говорю. – В смысле, маскулина. А что, разве по мне не видно?

– Так для порядка надо, – говорит она и продолжает допрос: – Ваш нынешний статус?

– Нижняя нормалка, – отвечаю и тут же спохватываюсь: – То есть, в настоящий момент я минусовка, но это временно.

А она мне этак ласково:

– Вы не волнуйтесь, все прекрасно. Идем дальше. Каков ваш семейный статус?

– Одинокая, – говорю. – Холостячка я.

Она коротко кивнула, спрашивает:

– Предпринимали попытки заключить брачный контракт?

– Конечно, – говорю. – Несколько лет назад предпринимала.

Секретесса посмотрела с любопытством.

– Причины отказа?

Такие вопросы всегда выбивали почву у меня из-под ног, а в это утро, когда все и так складывалось из рук вон плохо, мне было особенно нелегко с ними сладить. По правде говоря, не хотелось разжевывать все эти неприятные мелочи, отчего мне сделали от ворот поворот. Так что вымучила я из своего несчастного нутра омерзительную казенную фразу вроде тех, которыми обычно выражались дуры-агентессы. Что, мол, у меня имелись определенные трудности с рейтингом и прохождением тестов и все такое. А сама чувствую: воздуху не хватает.

– Повторная попытка брака учтена в вашем планоме? – спрашивает она.

– Нет, но я собиралась учесть, – говорю. – Честное слово. Только не… Ну, в общем, это ведь…

И тут понимаю – пауза нужна, а то кранты мне, задыхаюсь. Слова сказать не могу. Пытаюсь ответить, а никак. Да и не хотелось мне рассказывать о той неудачной попытке сойтись с фемой по имени Анжела, которая была старше меня лет на семнадцать. Это приключилось через полгода после облома с Дашери. Анжела была такая капризуля, что еще поискать. Вечно надутые губки, нахмуренные бровки. Голова у нее белокурая, вся в кудряшках, и в этой кукольной головке сидел дурацкий бзик, что ее супругой непременно должна быть «бучка на дистанции». В общем, я как раз подходила. Сначала я думала, это такая шутка, но оказалось, не шутка. Анжела назначила мне испытательный срок, и я должна была прилетать к ней в любое время дня не позднее, чем через десять минут после того, как она меня вызовет. Когда я прилетала, она уже стояла в ванной, а в мои обязанности входило щекотать ее струей из шланга, пока она не кончит. После этого я возвращалась домой. Вот, собственно, и все, такая у нас была любовь, хотя порой мне даже казалось, что я Анжеле все-таки капельку симпатична. Короче, побыла я бучкой на дистанции несколько декад, а потом порвала с этим – надоело.

Однако же мне надо было что-то объяснять этой киске.

– Понимаете, – говорю, – Дашери и Фарри – они такая милая парочка, будто созданы друг для друга, а я там была лишняя. Да и рейтинги у нас неподходящие. Так что я пока, как говорится, в активном поиске. Как только присмотрю кого-нибудь, так сразу и включу в планоме. А можно мне попить?

– Конечно, – сказала секретесса и выдвинула холодильную панель, а там – сплошные элитные аквы в белых и золотистых бутылочках – все не ниже «Структуры» и «Идеала». Словом, лайков на двадцать было разного питья. Я, конечно, ахи при себе держу, стараюсь быть скромняшкой, выбираю «Треугольник» из серии «Структура». Откупориваю и выпиваю залпом. Сказать по правде, на вкус аква как аква – ничего сверхъестественного. Хотя от нее мне немного полегчало.

– Теперь у меня к вам еще такой вопрос, сестра Брук, – говорит секретесса. – Сколько лайков рейтинга для себя вы бы определили сами?

Я немного растерялась, но тут же разгадала хитрость этой куколки. Я решила, что честнее всего будет сказать ей, что минус-три – как раз и есть то, что заслуживаю. Честно признать свое нынешнее положение – первый шаг к развитию, как говорится. Короче, бормочу что-то в этом духе, и тут вся эта ситуация меня так пронимает, что на глаза слезы наворачиваются. Накопилось. И сама же знаю, что веки распухнут, но не могу остановиться и все. Ну и ладно, думаю. Плакать – так плакать, лишь бы простили.

Секретесса подала салфетку, встала и велела идти за ней. Я почапала за ней, вытираюсь на ходу, и тут в стене распахивается дверь и такая красотища на меня выплескивается, что у меня даже ноги подкосились. Я прямо ахнула от неожиданности. Тут же, конечно, и опомнилась, гляжу на себя – юбчонка едва до колен достает, а фиолетовый горошек на желтом фоне – это вообще какой-то ужас! На что я похожа? – фантик, дешевка. Надо бы объяснить им, что я никак не думала, что окажусь в Институте, что меня везли в исповедальню и все такое. Ведь я же просто по-идиотски буду смотреться в апартаментах куратрицы.

И вот, размазываю по лицу сопли, придумываю на ходу всякие дурацкие оправдания, а тем временем мы уже идем по залу, и вокруг все такое продвинутое. Первое, что замечаю – здоровенный диорамный головид и две изогнутые стены. Под ногами самый настоящий фирс, повсюду виртуалы струятся, инсталляции всякие, в углу несколько лож плавают, а в огроменном круглом окне – шикарнейший вид на небоскребы. Словом, сплошной мегахайфай.

Вижу, в одной из лож сидит блондинка-фемина в белом конексусе и с кем-то болтает, и больше никого в зале нет. И надо сказать, эта блондинка довольно скромненькая из себя. Я, помню, еще удивилась, что в зале, где должна пребывать куратрица, допускают таких неказистых фемин. Издали она выглядела так, будто ей до полноценной мими еще мотать да мотать. Даже секретессе она явно уступала. Правда, фигурку ее я сразу оценила – фигурка была очень даже ничего. Только, как следует приглядевшись, я заметила в позе блондинки что-то такое, отчего у меня вдруг снова ослабели коленки.

– Обращайтесь к куратрице «светлейшая госпожа», – шепнула мне секретесса. И тут случилось то, чего я не ожидала: она развернулась и ушла. И дальше мне пришлось чапать одной.

Я, конечно, растерялась. Что же теперь-то, думаю. Вот – я, Иллка Брук, презренная букашка, а вон – она, светлейшая госпожа куратрица. Сейчас мы с нею, выходит, тет-а-тет, и о чем же у нас разговор пойдет?

Сердечко мое бедное затрепетало, и я поймала себя не том, что чапаю к ней не прямо, а как-то странно – по дуге, словно пытаюсь обойти, да еще и как-то нелепо у меня выходит – одним боком вперед. Чувствую, она за этим моим представлением наблюдает, а поделать с собой ничего не могу.

И вот, значит, останавливаюсь я подальше, делаю, как положено, реверанс, глазки долу опускаю, как в детстве учили. Ну вот и все, думаю, сейчас как найдет на меня столбняк или, еще чего доброго, стошнит только что выпитой драгоценной аквой прямо на этот замечательный, невероятно красивый фирсовый пол. Но к счастью, ни того, ни другого не случилось. Куратрица продолжала болтать, она, кажется, даже не смотрела в мою сторону. А я стою терпеливо, переминаюсь с ноги на ногу, мало-помалу обвыкаю и даже осторожно по сторонам поглядываю.

В общем, набралась я смелости и стала из-под ресниц высматривать доказательства продвинутости куратрицы. Сперва ничего такого особенного я не приметила, никакой косметики и украшений. На ней только скромное золотисто-белое платье и мягкие голубые туфельки. Ну, разве что еще конексус от Джаммы Тор – двойной мими, цвет – белый шоколад, так я в точности такой же видела недавно у заведующей нашим салоном эротинга. И что примечательно, подбородок у куратрицы великоват и островат – нежности в нем не хватает, и вообще лицо какое-то суровое.

– Здрасьте, светлейшая госпожа, – говорю я ей, как только она закончила свои переговоры.

Куратрица глянула на меня через конексус.

– Садитесь, – говорит.

Тут оно и обнаружилось – доказательство того, что она действительно принадлежала к заоблачному рангу. Вы, надеюсь, в курсе, что такое зубная радужка на все тридцать два? Не знаю, как у вас, а у нас в Каллионе по престижности это приравнивается к ювенильным ушам. Если не ошибаюсь, минимальная стоимость – семьдесят с хвостиком лайков. Так вот, сестрицы, у нее эта штука была! Она произнесла всего пару слов, но я успела заметить фантастический блеск радужки. Вот, кто абсолютно не нуждался в зубной комнате. Ну, и еще, пожалуй, голосок был чуть смодулирован, но этим давно уже никого не удивишь.

Я поглядела по сторонам: плавающие ложа – какое же из них выбрать? И главное – как вообще в них садятся? Меня этому не учили. Они так натурально покачивались, точно и впрямь невесомы. Я почему-то вспомнила, как однажды не смогла пройти по виртуальному Тауэрскому мосту, который находится в помещении Каллионского музея, потому что боялась виртуальной высоты.

Тут рядом активировался низенький пуф из того же фирса, что и пол, и я торопливо на него присела.

– Вообще-то с вами хотела лично поговорить директриса – госпожа Хэй, но она сейчас занята, поэтому попросила меня. Так это правда, что вы пили вино?

– Каюсь, светлейшая госпожа, – отвечаю, краснея. – Пила.

Не знаю, что на меня нашло, но мне ужасно захотелось ей исповедаться. Захотелось рассказать все до мелочей, всю свою жизнь перед ней расстелить и выплакаться. Она такая влиятельная, у нее на зубах радужка, в ней чувствовалась такая сила, такая глубина, что хотелось пасть перед ней ниц и каяться во всех грехах.

– Простите и помилуйте, – заныла я. – Ради всего святого!

– Стоп, – сказала она. – Это еще что такое? А ну-ка возьмите себя в руки и объясните мне, что вас побудило.

– Не знаю, – говорю. – Дура была. Испорченная я. Но очень хочу исправиться.

– Вам не поможет самобичевание, вы это знаете?

– Поймите меня, я слабая одинокая маскулина, – говорю. – У меня сейчас очень трудный период. Прсто обстоятельства так сложились, и некому помочь. Вы уж простите меня, светлейшая госпожа, оступилась я, но теперь уж это будет мне уроком.

– Итак, вы сожалеете.

– Еще как сожалею, – говорю, а сама тяну за край юбки, чтобы прикрыть им голые коленки. И тут мне разумная идейка в голову приходит. – Хотя, может быть, есть одно объяснение этому моему ужасному поступку. Если позволите, я попробую объяснить.

– Объясняйте.

– Мне надо было провести над собой один научный эксперимент, – говорю я. – Понимаете, светлейшая госпожа, я хотела лично убедиться, что это скверно, чтобы можно было потом другим рассказать. Вот теперь знаю, что мне больше никогда ни за что на свете не следует пить эту мерзость. Так что теперь всем вокруг стану говорить, чтобы неповадно было.

Куратрица поглядела на меня поверх конексуса. Глаза у нее зеленые и переливающиеся, как окна башни Харикло. Умные, но как бы с грустинкой.

– Надо же, – говорит она, внимательно меня изучает. – А чем вы обычно занимаетесь в свободное время, когда не проводите над собой научные эксперименты?

– Да всяким, – говорю, – на прялке частенько разминаюсь, иногда смотрю по головиду разные познавательные штуки. Мало ли хороших, полезных дел бывает, светлейшая госпожа.

Я изобразила кроткую улыбочку. Куратрица тоже усмехнулась в ответ – как-то очень экономно – одними уголками губ, но лицо все равно стало добрее.

– Вы вся дрожите, дитя, – сказала она. – Успокойтесь. Я не собираюсь делать вам ничего плохого. А о том, почему вы пили вино, спросила лишь потому, что мне это действительно интересно. Вино пить не запрещено. Тем не менее, вы сказали, что сожалеете и раскаиваетесь.

Я молчу. Понимаю ведь, что дело вовсе не в вине, а в том, что было после. И наверняка она сейчас об этом спросит. Вот прямо в эту секунду.

Я съежилась, тяну юбку – вот-вот треснет. Ужас, как досадно ощущать колючие щетины у себя под коленками. Поджать бы ноги, да пуф не дает. Горе мне! Пускай, думаю, куратрица называет меня дитем, хоть с виду она и помоложе меня, пускай бранит или даже отшлепает, только бы не придралась к моим щетинистым ногам.

Тут куратрица кивает на головид.

– Посмотрите сюда.

Я поворачиваюсь, и у меня челюсть – брык! Там, на огромном экране, вижу саму себя вместе с Зукой.

И как же это, сестрицы, поразительно. Юная бучка, глазки от радости как фонарики светятся, на щеках румянец. Ах, ты ж моя славная!

О чем это она там без звука щебечет? Обожаю себя в некоторые моменты моей непутевой жизни. Неужто это действительно та самая знаменитая Иллка Брук? Эх, жаль, сестрицы, что в вашей местности «ай-ти-ви» не ловит – это наш главный каллионский канал.

Я так давно себя со стороны не видела, что и вовсе перестала верить в свою привлекательность. Одно время, правда, пыталась поднимать себе настроение тем, что пересматривала этот видос, но потом он стал на меня плохо действовать, и мне только еще хуже становилось. А сейчас, глядя на эту гладкую розовую моську, я даже невольно усмехнулась. Хотя тут же для порядка шмыгнула носом: иногда так делаю. Правда, это меня и саму бесит – дурацкая привычка.

– Да, светлейшая госпожа! – говорю радостно. – Это площадка. А тут, сбоку, Жоанна, режиссерша, только сейчас ее не видно.

– Вы были явно довольны своим успехом, – говорит она. – Почему же оказались в минусах? Конфликт с этими вашими телевизионщицами?

– Нет, что вы, я бы не посмела. Даже наоборот, я с огромной радостью – все, что говорили, честное слово. Четыре килограмма долой, одну морковку ела, а они ногой под зад, словно я дешевка какая. Вот, теперь в салоне приходится потеть, пиписьки с рудиментами теребонькать…

– Об этом как-нибудь потом, – сказала она. – А сейчас я хочу поговорить с вами о Дашери Крис.

Тут сердце у меня и екнуло. Ненавижу, когда меня спрашивают про Дашери. Вообще, вся эта история с браком – больная тема.

– Светлейшая госпожа куратрица, – говорю. – Я же ведь уже только что вашей симпатичной секретессе все как есть объяснила. Поймите, у меня тогда был сложный период, но я выполнила все указания, и над крео продолжаю работать, вот даже скоро защиту думаю ставить…

– Тем не менее, расскажите мне о сестре Крис, – говорит мне куратрица. – Вы ее хорошо знаете?

– Куда уж лучше? – говорю. – Мы подруги с детства.

– Значит, вам приходилось работать с нейрокодами, которые она создала?

Голос у нее спокойный, но мне все равно стало не по себе.

– Пардон, – говорю. – Не поняла вашего вопроса.

– На каком уровне вы владеете языком улыбок? – спрашивает она.

– Ни на каком, – говорю. – Я не пользуюсь ничем таким, мне это без надобности.

Она прищурилась.

– То есть, вы хотите сказать, что много лет дружите с самой одаренной в мире постановщицей улыбок, у которой огромная очередь клиенток, и даже хотя бы на базовом уровне не освоили ее техники?

– Нет, – говорю. – Просто не мое это. У меня и так целых две профессии – клип-модель и… Ну, вы сами знаете, светлейшая госпожа. А в чем, собственно, дело?

– Давайте еще раз посмотрим на экран, – сказала куратрица.

Я повернулась к головиду. А там – Дашери.

«Не поверите, но вам уже все известно, – говорила она кому-то, кого не было видно. – Проблема только в том, что куски информации разрознены. Иначе говоря, вы хорошо знаете слова, но не усвоили грамматики».

Я узнала салон «Пазифея». Дашери улыбнулась, и тут как раз весь экран заслонил затылок какой-то блондинки – и снова пропал.

«Две декады обучения, – сказала Дашери, – и вы – хозяйка любой ситуации».

Я сто раз видела, как Дашери обхаживает новых клиенток, и мне это никогда не нравилось. Пускай я и несерьезная, пускай тоже иногда фокусничаю и придуриваюсь, но чтобы нарочно освоить какой-нибудь манипулиринг – нет уж, простите. Терпеть не могу, когда кто-то на кого-то давит, а тем более тайком. Видно, не в том веке я родилась. Конечно, считается, что улыботворчество – искусство из искусств, и все, кто его преподает, великие художницы и чуть ли не гении, стало быть, все они экстра-мими и мысли их – сама небесная чистота. Но при всей моей любви к Дашери я не могу уважать манипулиринг, потому что считаю все это нечестным. Ведь если ты кому-то что-то внушаешь, то она из-за тебя уже не может поступить по-своему. Это как если играть в шахматы и незаметно переставлять фигуры противницы. Какой в этом смысл? Получается ведь, будто ты сама с собой играешь.

Хотя, я все же усвоила несколько базовых лыби, но это вышло совершенно случайно. К тому же применять их отваживалась только к престарелым бучам на сеансах эротинга.

Надо сказать, что при виде Дашери сердце мое забилось чаще, но я не дала чувствам завладеть разумом. Тем более, мне было уже окончательно ясно: это не общевоспитательный разговор, куратрице от меня нужно что-то конкретное, и просто так она меня не отпустит.

Дашери на экране улыбнулась как-то особенно душещипательно, показав свои фирменные ямочки. Потом она улыбнулась уже другой улыбкой, потом еще одной, какой-то незнакомой, от которой я почувствовала прилив нерешительности. Она говорит:

«Кажется, вы немного растерялись, госпожа Джи? Только что вы ни в чем не сомневались, но вот уже вы скованы, вы как будто чего-то ждете, но ответов нет. Вижу, вы это почувствовали. И это не магия, госпожа Джи, это всего лишь результат движения моих губ. – Дашери потрогала уголок своего рта. – Невинная улыбка, только и всего».