Мельпомена

– Совсем сбрендил дурак, – заключила Аида.

– Нет, – встряла Мэри, – кавется, мфье Лавуан, впеввые фвободен.

Прохладный воздух наполнял легкие француза. Раньше Филипп был склонен к легкой ипохондрии, боясь порой поймать заразу там, где, казалось бы, это невозможно, но сейчас, жадно поглощая опасный для организма холодный ветер, он не чувствовал ничего, кроме счастья. Троица покинула город, и кибитка начала то тут, то там подпрыгивать на небольших кочках, слегка подбрасывая пассажиров. Нос писателя услышал запах потного кучера, и ветер свободы внезапно уступил свое место зловониям. Филиппу этот запах напомнил сразу двух людей из его жизни, для которых пот был едва ли не основой самого образа жизни. Первым, разумеется, был отец. Обычный работяга, проводивший большую часть свободного времени на работе, где занимался лесозаготовкой. С этой самой работы он приносил не только зарплату, которой едва хватало на всю семью, но и резкий запах пота, заполнявший квартирку своим зловонием. Воспоминания об отце у Лавуана всегда вызывали чувство тоски. Отца он любил, хоть и побаивался. К тому же отец был неотъемлемой частью детства писателя, а столь далекие воспоминания всегда все окрашивают в теплые цвета. Вторым же человеком, который приходил на ум при запахе пота, был Жак Трюффо. Так как Жак подолгу не выходил из образа, оставаясь в одном и том же сценическом образе, при костюме, который никогда и ни при каких обстоятельствах не снимался, пахло от него прямо скажем не очень. Но ассоциация с вонью приходила на ум не столько из-за этой его дурной привычки, вернее не от всех ее проявлений. Как-то раз Филиппу взбрела гениальная идея для пьесы – отображение жизни обычного парижского бомжа, с которым то и дело приключаются неприятности. Пьеса была больше комическая, и это автору не нравилось, потому он, пусть и сделал ее веселой настолько, что все представление зал заливался от смеха, вытирая глаза носовыми платками, вложил в свое творение достаточно глубокие, как ему тогда казалось, мысли. Большинство актеров, естественно, ничего интересного в этом не увидели, и просто разбирали роли, совершенно не вдаваясь в какие-то подробности. Главная роль должна была отойти тогда еще только объявившемуся Пьеру, ибо мсье Гобер задумал сразу раскрыть потенциал парнишки. Но Филипп настаивал на кандидатуре Жака, ссылаясь на то, что у того куда больше опыта в сценическом искусстве, и ему стало быть проще будет адаптироваться к этой роли. Директор поначалу забраковал этот вариант, оставшись при своем окончательном мнении. Все изменилось через пару недель, когда Жака и Пьера пригласили на пробы, на проведение которых все же настоял Лавуан. Молодой актер был совершенно недурен – играл отлично, в роли смотрелся органично, мог одним своим видом рассмешить публику, чего, пожалуй, и желал Гобер. Но затем вышел Трюффо. Вонь, которая до сего момента лишь изредка доносилась из-за кулис, теперь буквально резала глаза судьям. Жак, в свойственной ему манере, подошел к роли бездомного слишком серьезно, и мало того, что не мылся две недели, так еще и жил на улице, как подобает бродяге, и специально выискивал места погрязнее, дабы преобразиться до желаемой кондиции в короткий срок. Эффект получился выше всяких похвал. Гобер, мужичок весьма безэмоциальный и противный по своей натуре, смеялся в голос с нелепого вида своего актера и немедленно, попросив зачитать буквально пару реплик, одобрил кандидатуру Трюффо. Эту победу Лавуан смаковал еще очень и очень долго, а вот Жак, будто и не заметил борьбы – просто делал то, к чему у него лежит душа. Эта черта актера всегда восхищала Филиппа, а в глубине души он даже ей завидовал, о чем, впрочем, он даже сам себе не признавался.

Только сейчас внимание писателя сместилось с запаха кучера на его внешний вид. Повозкой правил бербер, худой и невзрачный, похожий на тень в своей черной накидке. Голову видно не было – на ней красовался темно-синий тагельмуст, так что единственное, что сумел разглядеть Лавуан были большие черные глаза мужчины. Сам образ кучера навевал какой-то арабский колорит, погружая писателя в сюжет любой восточной сказки. Встретить бербера во Франции, пусть и не такая редкость, как встретить, например, ирландца, но тем не менее, это был первый обитатель пустынь, которого француз встретил за свою жизнь. Разумеется, сама ситуация вызывала животный интерес. Затем взгляд перенесся на Аиду, что сидела вместе с Мэри напротив. На открытой дороге в свете луны разглядеть даму было куда проще, чем в сыром подвале тюрьмы. Короткие кучерявые волосы, переливались темно-каштановым цветом и подавались вперед, следуя ветру. Светло-зеленые глаза уставились куда-то вдаль, цепляя пролетающие образы округи. В то время, как Филипп и Мэри подрагивали от налетевшего холода, одежда Аиды куда больше подходила под ночные условия: плотная куртка, брюки цвета хаки, высокие сапоги. На удивление все атрибуты костюма были очень опрятными, хотя привычные владельцы такого обмундирования – африканские солдаты – давно бы измазали весь комплект пылью и грязью, что сильно негативно, пусть и аутентично, сказывалось бы на их образе. Не сказать, что образ Аиды сильно страдал от чистоты одежды, вовсе нет. Но выглядело это все как минимум непривычно. С другой стороны, Лавуану все происходящее казалось непривычным. Весь этот побег с берберами напоминал ему приключенческую постановку с собой в главной роли. Раньше ему казалось, что трудности при переезде на юг были достойны большой сцены, что, к слову, он ни раз пытался претворить в жизнь, и притворил, пусть не одной работой, а по кусочкам в нескольких, но вполне успешно и со вкусом. Теперь же Филипу хотелось написать что-нибудь приключенческое, что-нибудь захватывающее дух, может быть про археологов в Египте, исследующих опасные и завораживающее своей тайной гробницы. Сюжеты начинали складываться в уйму разрозненных картин, где невозможно было уследить за началом, серединой и концом – все казалось прекрасным, но скомканным. Такое часто бывает, когда наконец заполучаешь вдохновенье в свои руки. Разобрать его образы поначалу сложно, но со временем разум сам расставляет все по полочкам, выдавая цельную картину. Этот процесс доводил Лавуана до мурашек.

– Никогда не видел амазига? – нарушила гробовое молчание Аида.

– Кого, простите? – переспросил писатель.

– Амазига, – девушка указывала оттопыренными большими пальцами себе за спину, где восседал кучер. – Они сами так себя называют. Мы называем…

Поправившись, голос Аиды затих. В нем чувствовалась какая-то вина, давно похороненная под другими эмоциями и сейчас ставшая сочиться кровью, как вновь открытая рана. Филипп почувствовал это, и не хотел продолжать расспрос на неприятную для собеседницы тему, но любопытство взяло верх:

– Вы тоже бербер? Никогда бы не подумал, что у Вашего народа бывают такие красивые глаза.

Комплимент, который вылетел изо рта Филиппа родился сам по себе, без его непосредственного участия. Пару секунд спустя французу даже стало неловко перед Мелани за то, что он посмел расхваливать глаза другой девушки. Ему показалось это легкой изменой, и пусть тяжесть ее невелика, сути это вовсе не меняло. Алжирка же лишь тихо хихикнула, не придав словам писателя должного значения.

– У моего народа разные глаза, мсье Лавуан, – лицо Аиды стало куда более серьезным. – А если принять во внимание разную кровь, то и вовсе разнообразию диву дашься.

– Кто Ваш отец? – вопрос был грубым, и Филипп быстро это понял, словив на себе гневный взгляд девушки.

– Тиран, одним словом, – голос Аиды был спокойным и ровным. – Француз, опорочивший мою мать своим гнилым семенем. Будь моя воля, я бы отрезала его член и запихала ему в глотку. Но урод, кажется, знал, что его ждет и сбежал, поджав хвост. А зачем тебе?

– Просто удивился отличному произношению… – оправдался Филипп. – Он также хорошо знает язык? – Лавуан указал на бербера за упряжкой.

– Амалу? – улыбнулась Аида. – Его произношение прекрасно, но вот языка Вашего он не знает вовсе.

Мэри засмеялась. Писатель, в глубине души понимавший, что никак не мог знать данного факта, тем не менее был уязвлен насмешкой над своей персоной. В обычной ситуации он полез бы в спор на повышенных тонах, но едва не оскорбив свою спасительницу предыдущей репликой, сдержался, тактично промолчав.

– Как же он оказался у нас, не зная языка? – недоумевал Филипп. – Я слышал, в Алжире сейчас не так плохо, как раньше, так зачем было перебираться сюда?

– В Алжире всегда пески и кровь, – отвела взгляд Аида. – Это Вам скажет любой, кто там пожил. Сколько себя помню, все время была война, все время была стрельба, все время была смерть. Менялись губернаторы и племенные вожди, но суть оставалась прежней. Жить в аду надоедает, мсье Лавуан.

Филипп прекрасно помнил статьи из газет, которые он изредка покупал, где пелись дифирамбы бравым солдатам Французской Республики, боровшихся с дикими туземцами. Всему этому конфликту молодой француз не придавал ровным счетом никакого значения, оставляя на откуп рассуждения на данную тему политиканам и интриганам.

– Человек не меняется, – заключил наш герой, тяжело вздохнув. – Кровожадность – наша основополагающая черта. Кажется, без оной человек и вовсе не человек.

– Вздор, – фыркнула девушка. – Именно так все эти убийцы и рассуждают – напирают на всю естественность происходящего. Но это все глупости. Просто порода людей такая: не видят или не хотят видеть – все равно – всей красоты мира, которую они так яростно пытаются уничтожить. Их темпами цари будут царствовать на пепелище, а поданными будут трупы.

Слова девушки были грубыми, резкими, не дававшими ни малейший шанс на маневр. Позиция была ясной и четкой.

– Категорично, – пробурчал писатель.

– Я – дитя войны, мсье Лавуан. Мы все весьма категоричны и непреклонны. Просто каждый в своем. Многие непреклонны в своем насилии, например, другие же находят себя в пацифизме…

– И к какой же категории Вы относите себя? – Филипп пристально смотрел на собеседницу.

– Я была на обеих сторонах, – Аида увела взгляд от смущения. – Порой приходится полностью пройти чуждый твоей натуре путь, чтобы прийти к правильному для себя ответу.

Рассуждения девушки были зрелыми и взвешенными. Если бы Филипп услышал подобную позицию, сказанную не этими словами и не этим человеком, то немедленно счел бы такого собеседника глупцом, мало понимающим эту жизнь. Но Аида, пусть и была молода, очевидно прошла весь тот трудный путь, что кратко описала своими репликами. Ей хотелось верить. Труднее всего Лавуану, как прирожденному писателю, обожавшему перипетии чужих судеб, было не начать до ужаса невежливый расспрос дамы на тему ее прошлого. Герой был уверен, что история молодой алжирки обязана была быть захватывающей и интересной, но все никак не находил хоть сколько-нибудь вежливого повода начать докучать ей своими нелепыми вопросами.

– Алжир прекрасный пример моих слов, – продолжила Аида, словно слыша мысли Филиппа. – Такой красоты природы Вам здесь, на берегах Франции, увы, не увидеть. Европа слишком погрязла в человеке, знаете ли…

– Как это понимать? – поддержал разговор Лавуан.

– Здесь слишком много людей, – пояснила девушка. – А там, где много людей, сам дух меняется. Узкие улочки, с огромным количеством домов, суета и бесконечная беготня. Эти нелепые магазинчики и церкви. Казалось бы, здесь так много церквей, вот оно – пристанище Господа, ан нет, даже кровавый и неприглядный Алжир, со своими грехами и дурной историей, гораздо ближе к Создателю, чем вся ваша Европа. К чему пришел человек, если Варварский Берег стал священней просветленной Европы?

– Я понимаю, о чем Вы, – согласился француз. – Действительно, за всем этим нагромождением образов и вправду сложно разобрать Бога, и вдали от цивилизации, где-нибудь в глуши, гораздо проще обрести долгожданный покой и найти связь с Всевышним. Но ведь длань Господа отчетливо видна и в городе. Человек создал его, подобно своему творцу. Может быть у нас, никчемных созданий, получилось гораздо хуже, чем у него, но все же это гигантский труд прежде всего человеческой мысли. Не стоит противопоставлять нас с Богом – это ни к чему не ведет, лишь усложнит восприятие действительности, хоть и уподобит Вас новомодным философам.

Лавуан ощущал себя неуютно в шкуре проповедника. К этой роли он никогда не стремился, потому как считал ее абсолютно чуждой своей натуре. Но сейчас, услышав типичную нигилистскую позицию, которую и сам иногда отстаивал, решил встать на сторону отцов церкви, пусть и пользовался аргументами, которыми они брезговали. Теперь, выдав такую тираду о христианской морали, Филипп крепко задумался над своей действительной позицией по вопросу и существует ли такая вообще. Не из тех ли я людей, что спорят с позицией человека лишь просто ради спора? Неужто у меня и впрямь нет позиции?

– В Ваших словах есть доля правды, – кивнула Аида, – хотя от нее смердит проповедью какого-то мелкого священника из такой же мелкой церквушки, откуда Вы эту прописную истину и почерпнули, мсье Лавуан. Скажу так: природа у Господа вышла куда лучше человека. И коли он создавал нас по своему подобию, то не шибко то он себя любит.

Филипп улыбнулся. Парировать ему было нечем и оставшуюся часть пути он предался думам. Ни гул ветра в ушах, ни разговор соседок по кибитке, ни возгласы кучера, то и дело подгонявшего кобылу, не могли вывести его из транса. За последние несколько часов произошло слишком многое, что разуму приходилось расставлять по полочкам. Мэри, знакомая со всеми этими колоритными людьми, уже долгое время, и выбиравшаяся с их помощью из передряг, судя по отрывкам услышанных разговоров, не раз и не два, переносила все происходящее легко и непринужденно. Лавуан даже начинал завидовать маленькой девочке и ее способности быстро адаптироваться под обстоятельства. Хотя может это просто от слабоумия.

В какой-то момент Филиппа укачало, и он провалился в сон. В нем была Мелани. Событий вокруг возлюбленной было много и все они непременно навевали тоску. Больше всего ему запомнился сон про погоню, где француз, крепко держа девушку за руку, пытался убежать от Виктора, который тут был еще больше, чем в жизни, что очень пугало. Разумеется, сон в итоге не отложился в памяти полностью, оставив лишь неприятный осадок на душе Лавуана. Спал в последнее время Филипп очень плохо не только из-за дурных снов, но и из-за плохо проведенного дня. Затхлый воздух камеры сильно влиял на организм, так что, оказавшись на свежем воздухе, ему, казалось бы, должно было стать гораздо легче, но тревожные сновидения, в которых Филипп то и дело от кого-то убегал и спасался, не покинули разум писателя.

– Пвофнитесь, мфье Лавуан, – послышалось сквозь сон. – Уже пиехали!

Нехотя Филипп продрал заспанные глаза. Поначалу он рассердился на маленькую безобразницу, что та разбудила уставшего человека понапрасну: вокруг все также красовалась непроглядная густая чаща леса, от которой французу становилось, как и раньше, дома, немного не по себе. Но праведному гневу не удалось вырваться наружу – едва Лавуан открыл рот, как чаща уступила место большой поляне, усыпанной сотнями маленьких огней, цеплявших к себе взгляд. Сложно было поверить, что столько света могло скрываться во тьме южного леса. Этот луг гигантских размеров расположился аккурат между двух лесов и обрывом с третьей стороны – настолько удачного места для того, чтобы спрятаться от любопытных глаз придумать едва ли представляется возможным. Неудивительно, что Мэри, осужденную наверняка не раз, так и не сумела поймать бравая французская жандармерия.

– Как удачно расположен лагерь… – все же сорвалось с губ Лавуана.

– Ну разумеется, – посмеялась Аида. – Провели бы столько же на войне сколько я, и ставили бы свои лагеря так же мастерски. Ставка должна быть там, где ты идеально видишь врага, – девушка показала на холм, что был чуть поодаль лагеря, – и чтобы он не видел тебя, – она провела пальцем вокруг кибитки, указывая тем самым на окружавший героев лес. – Можете не беспокоиться, мсье Лавуан, здесь Вас точно никто не найдет. Ну а если кто и сунет нос – нас уже тут не будет. Мы, знаете ли, стараемся не сталкиваться со служителями закона.

Филипп понимал, что здесь, среди всех этих мерцающих огоньков, которых неумелый писатель наверняка сравнил бы с роем светлячков, ему будет очень просто спрятаться. Отчего-то на сердце героя впервые за долгое время появилось ощущения полного спокойствия. Тревога, до этого снедавшая душу Лавуана, отступила, будто давая возможность наконец от нее отдохнуть и вздохнуть полной грудью.

– Добро пожаловать в наш цирк, мсье Лавуан. Располагайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.

~ VIII ~

Здесь тебе самое место, родной.

Первый день пребывания в столь странном месте был интересным, пусть и непривычным. Когда дилижанс только заехал на территорию лагеря, Мэри, со свойственной ее дурному характеру, беззаботностью вылетела на землю, побежав обниматься с подоспевшими обитателями сего пристанища. Навстречу безносой девочке прибежал очень худой мужчина с невероятно длинными руками, касавшимися колен, и повышенной волосатостью. Лавуан, завидев существо еще издалека, сначала подумал, что к ним бежит большое животное, отчего не на шутку испугался, но, увидев доброжелательную реакцию Мэри, сдержал порыв прикрикнуть от ужаса. Хотя Мэри и со зверем бы полезла обниматься, будем откровенны. А вот от гостя, следовавшего за зверем, Филипп все-таки пришел в такой ужас, что удержать гортань от вопля не смог. Позади, очень медленно и неуверенно, шел парнишка лет пятнадцати, невысокого роста, с огромными водянистыми глазами и чешуей, покрывавшей так или иначе все видневшееся тело. На лице чешуи было немного, но чем ближе к торсу опускался взгляд писателя, тем больше кожа парня превращалась в рыбью. Мэри полезла обниматься и с ним, отчего Лавуана невольно передернуло.

– Неприятны наши постояльцы? – поинтересовалась Аида, поравнявшись с французом.

– Немного, – согласился Филипп.

– Не переживайте, мсье Лавуан, – похлопала его по плечу девушка. – Они только снаружи уродливые – в душе они самые добрые существа на этой планете. Бояться, знаете ли, нужно не тех, чье уродство физическое, а чье моральное. Вы куда страшнее Даниэля и Рене, на мой взгляд.

Тогда услышанные слова задели честь Филиппа, пусть он того и не показал. Лишь со временем, познакомившись с двумя господами поближе он понял, о чем говорила Аида.

Алжирка, будучи общепризнанным вожаком цирка, никакой помощи писателю в освоении на новом месте не оказывала. Вместо этого она приставила к Лавуану девушку-цыганку по имени Надья, которая, будучи, очевидно, невероятно исполнительной, продолжала ходить за французом попятам все свободное время. Именно она провела Филиппа в свой шатер, где он и проводил большую часть времени, что находился под крышей цирка. Надья была особой кроткой. Молодая цыганочка с двумя большими пучками по обе стороны головы, внушительными золотыми серьгами и бусами из разных камней, красной блузой, перетекающей в выцветшую черную юбку в пол – вот все, что ясно и четко давало представление об ее этническом происхождении. Если бы Лавуана попросили описать цыганку, он бы описывал Надью. Следует отметить, что писатель относился к этому народу с нередким для французов, да и для всего остального мира, предубеждением. По его мнению, хороший цыган – мертвый цыган, потому как ничего хорошего от их братии ждать никогда не приходится. Бывал у Филиппа даже спор на эту тему с одним из городских пэров, который со всей уверенностью утверждал, будто нет плохих наций, есть плохие люди. Правда, он переменил свое мнение, когда через месяц у него из стойла увели двенадцать лошадей, но признавать свою неправоту он не стал – гордость не позволяла. Филипп тогда долго смеялся и сейчас, находясь посреди цыганской общины и припоминая тот случай, искренне улыбался. Тем не менее, Надья была не столь вызывающей, как те цыгане, с которыми приходилось контактировать Лавуану в городе. Была в ней какая-то скромность. Пусть не в количестве украшений, коих было более чем предостаточно, а руки и вовсе ломились от суммарного веса колец, но в поведении, что уже резко выделяло ее из толпы соплеменников. К тому же, девушка почти не разговаривала с французом, отделываясь общими фразами, и не придавая словам никакой конкретики.

Тем не менее, спустя неделю походов по лагерю, Филиппу удалось-таки разговорить молчаливую спутницу. Оказалось, что цирк не всегда был цирком, а стал таковым только после появления Аиды. До того момента, это был обычный, можно даже сказать, очередной, цыганский табор, промышлявший ровно тем же, чем обычно промышляют цыгане. Но алжирка, своим суровым нравом и твердой рукой, быстро изменила концепцию убыточного предприятия на разношерстный цирк. Здесь место нашлось всем, в том числе и цыганам, которые теперь не обкрадывали зевак, а гадали, например, на таро или показывали свои фокусы, создавая тем самым, самобытное и весьма колоритное представление. Не все в таборе поддержали свежий взгляд на свой быт, так что большая часть цыган, все же покинула свою привычную обитель. Сама Надья, как раз специализировалась на гадании и, когда цирк принимал гостей, оставляла Лавуана на попечительство самому себе, что несказанно радовало француза. Свободой он поначалу пользовался: ходил и докучал всем своим присутствием. К Филиппу все относились с великой осторожностью, в чем писатель, не без оснований, винил Аиду, наверняка разболтавшую всем предысторию появления здесь такого лишнего во всех смыслах человека, и рассказав свое виденье ситуации с убиенной Мелисой.

Разговаривать с Филиппом стали лишь пару человек. Первым, помимо Надьи, у которой, собственно, и выбора то никакого не было, разговор с героем завел Даниэль. В своей голове Лавуан именовал его не иначе как «обезьяна», что было недалеко от истины. В обычной ситуации разговора бы и не было вовсе – Филипп подобных персонажей сторонился и предпочитал наблюдать за ними издалека. Но сейчас, за неимением альтернатив в общении, убедив себя в том, что настоящую подлинную историю такого человека можно узнать лишь при тесном контакте с оным, он все же разговаривал, а иногда даже был инициатором разговора.

– Я таким родился, знаете ли, – Даниэль отвечал на неудобный и грубый вопрос о своей внешности с такой легкостью, что сразу можно было сказать – ему его задают также часто, как спрашивают имя. – Представляете, вылез из матери таким вот волосатым, – он засучил рукава рубашки, демонстрируя длинные волосатые руки. – Мать сильно испугалась, говорила, что это совершенно ненормально. Отец и вовсе ушел, заявив, что мать видно с обезьяной ему изменила, – сейчас Даниэль смеялся, но в глазах молодого человека Лавуан отчетливо видел боль, которую раньше испытывал рассказчик. – Да уж… Мать с тех пор обозлилась и на меня, и на мир. Вот так вот оно бывает, Филипп. Рождаешься каким не хочешь, а потом живешь жизнь, принимая себя таковым. Зато я теперь могу легко лазать по веревкам разным, – заключил с широкой улыбкой Даниэль. – Чем не навык?

Лазал он и вправду хорошо. Одним из ключевых представлений цирка был как раз-таки номер Даниэля, где он, подобно дикому зверю, прыгал под куполом шатра под громкие аплодисменты зрителей. Народная любовь, которую молодой человек быстро снискал здесь, положительно сказалась на его самооценке и производила неизгладимое впечатление на Филиппа. Такой талант мог быть запросто уничтожен сворой глупых собак, не готовых принимать бедного Даниэля. Пусть он и выглядит как животное, но истинными животными являются люди, не способные принять его инаковость, ибо именно они исходят из животного стадного чувства. Их страх лишь плод первобытного начала и ничто иное. Этот юноша в теле зверя обличает всех пустоголовых глупцов лучше, чем я своими пьесами. Какая досада.

Во многом из-за истории Даниэля, Лавуан продолжил писать свою пьесу. Мужество, с которым молодой француз встречал невзгоды на протяжении всей жизни, воодушевляла писателя на новые свершения. Параллельно шли размышления на тему стоицизма как такового, его практического применения в современной жизни. Сама философия нашла свое отражение и в труде, над которым корпел Филипп: он добавил характеру главной героини черты истинного стоика, уподобив ее Марку Аврелию. По мнению Лавуана, это делало героиню куда более живой, менее картонной и скучной, к тому же это прибавило бы хороших отзывов у искушенной публики, пусть пьеса писалась и не для них вовсе. Порой Филипп не мог отказать себе в удовольствии поумничать, добавляя в текст своих работ вещи куда более сложные, нежели сама тематика заявленного произведения. Гобер бы все это вырезал, сославшись на длину пьесы. Благо сейчас директор не имел никакой власти над писателем, и последний мог творить со своим трудом что душе угодно.

За процессом написания книги пристально наблюдала Надья. Порой она лезла буквально через плечо Филиппа, чтобы посмотреть, что же такого там написал француз. В порыве вдохновения Лавуан не замечал назойливой девушки, смиренно продолжая работать. Лишь когда силы совсем покидали героя, и он падал на кровать, дабы набраться сил, двое людей, деливших уже не первую неделю скромный шатер, разговаривали на отвлеченные темы.

– Хотите я Вам погадаю? – спросила в один из вечеров девушка.

– Неужели тебе не надоедает гадать? – недоумевал Филипп. Несмотря на всю свою суеверность, Лавуан никогда не верил в расклады карт, считая это развлечением для необразованной черни, и недолюбливая самих гадалок, или, как он их сам называл, шарлатанок, за их тягу к наживе на простых, недалеких людях. – Уверен, твои карты ничего интересного не расскажут.

– Почему же? Вот про Вас мне все ясно, например.

– Это отчего же?

– Делала расклад на то, кто Вы такой. Вы же не думаете, что я стану делить кров с незнакомцем? – хихикнула девушка.

– Можно просто спросить, – Филипп уткнулся носом в подушку.

– Нет, – замотала головой Надья. – Люди постоянно врут, в отличие от карт. Спроси я Вас про самого себя, Вы бы солгали, но не потому, что может быть этого бы хотели нарочно, хотя быть может оно и так бы обернулось, а потому как люди самим себе врут чаще, чем окружающим.

С этим Филипп был согласен. Никому в своей жизни он не лгал столько, сколько самому себе. Постоянные убеждения самого себя в чем бы то ни было – спутник Лавуана по жизни. Сейчас, проведя столько времени в заточении, а теперь и вовсе в изгнании, ему стало казаться, что даже любовь к Мелани напоминает самообман. От этой мысли становилось неприятно и тошно.

– Порой мне кажется, что даже любовь – это самообман, – непонятно почему, но Филипп решил разговаривать с Надьей откровенно. Даже слишком откровенно по меркам замкнутого писателя.

– Далеко не всегда, но очень часто, к сожалению, – вздохнула собеседница. – Но в Вашей жизни любовь есть, и она совершенно не надуманная, мсье Лавуан.

– Занимательно, – на этих словах Филипп немного приподнялся с постели, проявляя неподдельный интерес к разговору. – Что еще тебе рассказали карты?

– Я раскладывала только 10 карт, – пояснила цыганка. – Личность Вы интересная и опасная…

– Опасен я, пожалуй, лишь для самого себя.

– И для себя в том числе, – согласилась гадалка. – Первым мне выпал Император – старшая аркана.

– Звучит нестрашно, – пожал плечами Филипп.

– Это негативная карта. Человек Вы консервативный, властолюбивый. Не любите ничего упускать из виду, хотите все на свете контролировать…

– В этом мире уже ничего не проконтролируешь, – махнул рукой Лавуан, – сплошной хаос вокруг.

– Слова истинного традиционалиста, – улыбнулась Надья. – Тем не менее, Вы пытаетесь контролировать то, до чего можете дотянуться. От этого страдают многие люди, но прежде всего Вы сами – успевать за всем вокруг практически невозможно. Я бы попросила Вас задуматься и сделать выводы…

– Но?

– Но боюсь, Вы слишком уперты. Натуру, увы, исправить невозможно.

– Отчего же «увы»? – возмутился писатель. – Если бы натуру каждого человека можно было исправить легкой рукой – человечество давно бы так и поступило. И жили бы мы в мире одинаковых личностей. Может ли быть что-то ужаснее?

– Некоторых людей, все-таки необходимо исправлять.

– Да, и избавлять тем самым и без того серый мир от лишних красок…

– Второй картой была Звезда – тоже старший аркан, – не стала влезать в ненужную полемику Надья.

– Тоже негативная карта? – попытался и сам поиграть в провидца Лавуан.

– Нет, совсем нет. Карта своеобразная, конечно, но, как по мне весьма положительная. Обычно под этой картой находятся настоящие мечтатели, такие, коих давно забыл современный мир. Философы, художники, творцы – все они отмечены Звездой.

– Звучит как противовес первой карте, – посмеялся Филипп.

– Но такие люди, – продолжала девушка. – живут в мире грез, которые сами и создают. Реальность их мало волнует, они словно не видят и не хотят видеть всего, что происходит вокруг, оставаясь в своем маленьком выдуманном мире. Вы будто идете параллельно этой жизни, проживая свою где-то там, – цыганка указала на небо, заслоненное плотным красным шатром.

– Не видать мне хороших карт сегодня, верно? – заключил француз.

– Все карты несут как положительный, так и отрицательный опыт.

Цыганка рассказывала о своих картах, как о точной непогрешимой науке. Сам факт такого отношения к этому безобидному хобби веселил Лавуана. Конечно, каждый человек, посвящающий какому-то делу достаточно много свободного времени, непременно будет считать плоды своего времяпровождения безумно нужными и важными – это Филипп знал хорошо. К тому же, чем менее важной была проведенная работа, тем более важным представлял ее на всеобщее обозрение субъект. Так же выходило и с Надьей, с ее картами таро. Пока писатель смеялся в глубине души, девушка перечисляла карты, вкратце истолковывая их значение для профана-слушателя. Лавуан не счел должным вслушиваться, поскольку заключил, что коли уж девушка делает выводы о людях сугубо из карт, а не из здорового наблюдения и разговора, то и всерьез воспринимать такую особу совершенно не стоит.

– Последней выпала четверка кубков, – заканчивала свое повествование Надья, на что обратил, наконец, внимание Филипп.

– Тоже негативная карта, – уже утвердительно постулировал француз.

– Верно, нехорошая карта, – согласилась цыганка. – Карта говорит об огромных упущениях в Вашей жизни, мсье Лавуан.