Мельпомена

– Конечно, дорогой мой друг. С радостью дам тебе прочитать свою рукопись.

Страницы с первым окончанием пьесы были свернуты и засунуты в карман пиджака, с которым Лавуан старался не расставаться. Причиной тому была, разумеется, известная сентиментальность писателя, не дававшая ему выбрасывать столь полюбившееся сердцу отрывки своего творчества. Достав изрядно помятые от долгого нахождения в кармане страницы, Филипп, аккуратно встряхнув их, развернул, дабы убедиться, что это именно то, что искал Рене.

– Признаться честно, – с волнением в голосе начал француз, – именно такой я задумывал эту пьесу. С самых первых страниц мне был известен финал. Конечно, он то приходил, то покидал меня, по мере того, что происходило с героиней, но сюжет неизбежно спешил именно в эту точку… – Филипп протянул работу мальчику.

– Благодарю, мсье Лавуан, – с неподдельной радостью произнес Рене. – Я немедля примусь читать!

С этими словами Парнишка, бросив плед на бревно, побежал куда-то в сторону шатров. Наверняка у него есть особое место для чтения… Такое, где ни одна душа не тревожит его… Где он может полностью насладиться историями многочисленных романов…

Теперь Филипп сидел перед костром в полном одиночестве и молча смотрел как догорает костер. Идти за новыми поленьями было лениво, к тому же сейчас мозг писателя был переполнен различного рода думами. Интересно, какой из финалов больше понравился бы Мелани? Пошла бы она на поводу у толпы? Или оказалась бы истинным эстетом? А может, как и Аида, нашла бы себя где-то посередине? Боюсь, этого мне уже не узнать…

Ты легко можешь это узнать. И сам знаешь как… Паучиха, заметно возросшая с момента последней встречи, сидела где-то в кронах деревьев и, как ей и полагается, в кромешной темноте. Столько разговоров о смелости, о том, что нужно смотреть своим страхам в лицо, а сам спрятался, как и этот мальчишка, среди чертова сброда. Сбежал от своих проблем. И так всю твою жизнь… Встретил лицом к лицу боязнь своего отца? Не смеши меня! Ты просто сбежал, разбив своим старикам сердце! Ты ничтожен, Филипп, ничтожен как червь. Ты никогда не скажешь самому себе правду, будешь лишь поучать бедных детишек. Тебе никогда не побороть свои страхи…

По крайней мере, я попытаюсь.

~ IX ~

Первая за долгое время бессонная ночь. За несчетное количество мучительных часов Филипп успел укорить себя за все беды человечества. Такого ужасного самобичевания его дух не испытывал уже очень давно. В обычные припадки он ругал свою слабость и нерешительность, неуверенность и недальновидность, вспоминал бесчисленное количество ошибок, что успел совершить за отведенную ему жизнь. Сегодня же, преисполнившись гордыней от важности своей пьесы, подкрепленной словами молодого Рене, он стал винить себя во всех грехах искусства, начиная, само собой, с французского театра. Скорбь по утраченной красоте, тому изяществу, что современный мир променял на дешевизну, по захватывающим сюжетам, уступившим свое место бульварному мусору, по актерам, что стали больше кривляками, нежели добротными ремесленниками, съедала душу писателя. Пожалуй, любой житель кочующего цирка, увидевший весь поток мыслей Лавуана, сказал бы: «Довольно глупостей! Ни один человек не может быть ответственен за столь большую проблему! Быть может ты и важная часть системы, но полностью ее поменять ты не в состоянии!». И это была правда. Разум Филиппа и сам зачастую использовал подобного рода аргументы, чтобы победить Меланхолию. Сейчас это было тщетно – писатель проигрывал.

Под утро, изрядно устав, Филипп смотрел на прошедшую ночь, как на игру в шахматы. Ассоциация, понятное дело, пришла не случайно – большую часть ночи Лавуан отдал думам о Мелани, а стало быть и о ее любимой игре. Он представлял себя играющим за белые фигуры, олицетворявшие свет и надежду на светлое будущее, в то время как Меланхолия непременно возглавляла армию тьмы, изо всех сил стараясь уничтожить все правильное в жизни француза. Игра, пусть по своей структуре и была похожа на шахматы, тем не менее представляла собой словесную перепалку, в которой один нападал, а второй парировал, и в таком случае уходил от удара, или же не находил слов защиты по данному пункту, и в таком случае терял ту или иную «фигуру». Не стоит считать, что Филипп Лавуан мог только обороняться, как загнанный в угол зверь. В конце концов, белые всегда ходят первыми.

Победить мог кто угодно. Если побеждал человек, то паучиха послушно отступала, в небрежном поклоне выражая свое поражение. Филипп после такого успеха обычно быстро засыпал, а на утро был полон сил и энергии. Но зачастую, как и сегодня, поражение наносил зверь. За этим поражением следовала бессонница, со всеми вытекающими из нее последствиями. Помимо постоянных раздумий, появлялась слабость и раздражительность, настроение бесповоротно портилось, что выливалось в целый ряд проблем. Из-за своего недуга Лавуан неоднократно лишался полезных знакомств, не выполнял свои обязательства, всегда и всюду опаздывал.

Легкую дремоту, в которой поздним утром пребывал писатель, нарушил вошедший в шалаш человек.

– Ой, – вырвалось у незваного гостя, – прошу прощения, я не знал, что Вы еще спите. Я зайду позже, – не успев договорить фразу, Рене выбежал вон из шатра.

– Погоди, – окликнул убегавшего мальчика, – я не сплю. Все хорошо, вернись.

Пару минут Рене никак не решался войти, но стоял возле шатра, что было понятно по черной тени, оставлявшей свой отпечаток на ткани. Филипп не стал давить на юношу, хотя ему, после нервной ночи, очень хотелось на ком-нибудь выместить накопившуюся злобу.

– Прошу прощения, мсье Лавуан, – наконец вошел Рене.

– Ты уже у меня его просил, – буркнул писатель, – ты прощен, все хорошо.

– Я принес Вам пьесу, – с этими словами Рене аккуратно положил кипу бумаг на стол и одним большим шагом от него удалился.

– И все? – недоумевал Филипп. – Признаться, после вчерашнего разговора, я ожидал куда более развернутой рецензии. Все настолько плохо?

– Ну что Вы! – воодушевился собеседник. – Это просто прекрасно! Я полагал, что Вы и сами это знаете, ведь это настолько очевидно, потому и не стал ничего говорить…

– Как видишь, – приподнялся на матраце автор, – это не очевидно ни мне, ни, как мне кажется, кому бы то ни было еще, окромя тебя, мой юный друг.

– Этот финал по-настоящему стоящий, мсье Лавуан, – никак не мог угомониться Рене. – Именно таким он и должен был быть: темным, пугающим, но от того не менее захватывающим и показывающим всю неполноценность нашего с Вами общества! Это не просто хорошо – это гениально!

– История сама подкидывает нам идеи, – Лавуан поднялся с лежанки и направился к графину, чтобы налить себе воды. – Порой нужно лишь уметь слушать и запоминать, а потом так же бережно и кропотливо переносить все на бумагу. Зачастую реальная история куда интереснее выдумки. И куда поучительней…

– Все так, – закивал Рене. – И тем не менее, Ваш рассказ разнится с жизнью и смертью Жанны д’Арк.

– Это плохо?

– Нет, даже наоборот. Все знают эту историю. Если бы Вы просто переписали университетские учебники, всем было бы скучно. А здесь Вы угодите и просвещенной публике, чувствующей, как Вы отсылаете ее к реально произошедшим событиям, и в то же время, научите здравой морали менее эрудированную часть общества. С какой стороны ни посмотри – этот финал лучший!

Филипп слушал рецензию очень внимательно. Он не был уверен, что все сказанное вышло у него намеренно, что изначальный финал был выверен до мельчайших деталей и рассчитан, подобно математической задачке, но был приятно удивлен воодушевленной натуре. И действительно, в который раз доказываю сам себе, что после написания произведения автор, каким бы маститым он ни был, более полноправным хозяином своему творению не является. Мысли, сказанные одним человеком, интерпретируются другим в одном лишь ему угодном ключе, а затем передаются третьим лицам, где связь действительного смысла произведения, зачастую пропадает, если, конечно, в тексте есть хоть сколько-нибудь смысла и глубины.

– Признаться, я мог бы разговаривать о Вашей пьесе дни напролет, мсье Лавуан, – засобирался куда-то Рене. – Однако, сегодня я должен спешить.

– Попробую угадать, – уставшим голосом произнес Филипп, – атаманша дала новое, невероятно важное, поручение?

– Именно так, – грустно ответил мальчик. – Нужно поехать в город за некоторыми припасами. Не люблю я это дело, – Рене всем своим видом показывал, что данное поручение ему не по душе, но с ситуацией ничего поделать, увы, не может.

– Неужто никого другого в лагере не нашлось? – возмутился Филипп.

– Все обязанности мы стараемся выполнять по строгой очередности, – оправдывался Рене. – Это честно…

– Но совершенно глупо, – писатель закатил глаза. – Очевидно, что одна работа, какой бы трудной или легкой она ни была, больше подходит одним, тогда как другая – другим. Зачем посылать мальчика с чешуей на коже в людное место?

На последнем своем предложении Филипп невольно остановился, поняв по погрустневшему лицу собеседника, что своими словами задел того за живое. В душе Лавуан искренне сокрушался о сказанном, не только потому, что обидел юнца, но и потому, что появилась еще одна причина себя в чем-то корить.

– Я не жалуюсь, мсье Лавуан, – вздохнул Рене. – Эти обязанности – небольшая плата за возможность находится здесь. Поэтому, я откланяюсь, – Рене действительно поклонился.

Во всей напускной вежливости, что так страстно показывал мальчик, было что-то неестественное и от того жуткое. Наверняка он просто видел, как общаются взрослые горожане, и копирует их поведение. Возможно диалог здешних гостей так впечатлил его, что он решил во всем им подражать, не вполне притом понимая что и как делать. Пока Филипп предался долгим думам о влиянии общества на конкретную личность, Рене успел выпорхнуть из шалаша и скрыться в известном направлении.

Поток мыслей завел Лавуана, как это частенько с ним бывало, к его собственным проблемам. Помимо Мелани, постоянно ютившейся в неспокойной голове писателя, вспомнилась и Фрида с ее простотой, и принципиальный Жак, и глупый Пьер, и мсье Гобер со своей жадностью и дальновидностью. По всему этому миру, каким бы уродливым в глазах героя он ни был, Лавуан искренне скучал. К тому же, новая жизнь, которая началась лишь здесь – в этом цирке, никак не могла затмить старую, пусть и привносила новые краски. Филиппу казалось, быть может после вчерашнего разговора у костра, что просто убежать от проблем – не выход, что единственным верным решением было бы все вопросы закрыть раз и навсегда. Нужно попасть в город…

С этой мыслью писатель, спешно собрав свои вещи в старую, но столь родную сумку, побежал было к повозкам, где наверняка уже готовился к отправлению Рене, но напоролся на старое зеркало, где увидел свое отражение. Сначала Филипп себя не узнал. Худоба стала еще выразительней из-за долгого пребывания на тюремном пайке. Скулы виднелись четче обычного, хотя раньше Лавуан, да и все его окружение, были убеждены, что это невозможно. Остроту лица скрывала сильно отросшая и неухоженная черная борода, в которой, наверняка, должны были уже завестись паразиты из-за отсутствия должной гигиены. На голове, впрочем, герой волосы стриг, и они отрасли не так сильно, как могли бы. Филипп стриг их не из эстетических соображений, но из сугубо практических: волосы то и дело лезли ему в глаза, пока он писал, и, не сумев выносить этого издевательства долго, он избавился от проблемы. Только по коротким, по обычаю плохо ухоженным волосам Лавуана и можно было еще узнать. Какой ужас.

Разглядывание самого себя заняло несколько минут. Человек со стороны мог признать Филиппа сущим нарциссом, не способным оторвать взгляда от своего отражения в зеркале. Но, надеюсь, всем присутствующим ясно, что Лавуан просто пребывал в ужасе от своего нового образа. Так нельзя показываться на людях… Что обо мне подумают? Нет, нужно привести себя в порядок и потом отправляться в путь. Может быть завтра… Или через неделю.

Филипп потряс головой. Последняя мысль напугала его. Нет. Я еду сейчас, или не поеду вовсе. Все должно закончиться как можно раньше. Это «все» было весьма абстрактной не до конца сформировавшейся идеей в голове писателя. Его просто с неотвратимой силой тянуло обратно.

Лавуан продолжил свой путь к конюшне. По дороге многие здоровались с ним и спрашивали о самочувствии, но в ответ слышали лишь односложные ответы, да махи руками. Сейчас Филиппу было не до этих любезностей. На месте отправки кибиток стояло по меньшей мере десять человек, провожавших Рене в долгий путь. Судя по их грустным лицам, все они прекрасно понимали, что за испытание предстоит мальчику. Все, кроме Аиды.

– А ну хватит тут нюни распускать, – слышался ее грубый голос еще издалека. – Не в первый раз уже. Пора участвовать в трудной лагерной жизни, Рене. Вас всех тоже касается, – обратилась она к молчаливой толпе. – Все должны вносить свой вклад в развитие лагеря, иначе все наше дружное предприятие также дружно и пойдет ко дну. Вы этого хотите?

Ответом было покорное молчание. Перечить атаманше никто не хотел, может из страха, может из глубокого уважения и солидарности. В любом случае, Лавуан подоспел именно в этот сложный момент дискуссии.

– Позвольте мне поехать с Рене, – опустив все приветствия, сказал Филипп. – Я вижу, что ему сложно показываться на людях, и с этим я легко помогу.

– Какое благородство, – ехидно отвечала Аида. – В этом нет никакой необходимости, мсье Лавуан. Мальчик сам прекрасно справиться, к тому же, там и для одного работы маловато, не то, что для двоих.

– Может и так, но, как Вы сказали ранее: каждый должен вносить свой вклад, – парировал Филипп. – В вашем лагере я недавно, – обращался он теперь скорее к толпе, нежели к девушке, – и чувствую себя обузой, что неприемлемо. Я хочу помогать вам, и считаю, что поездка с Рене ничуть не хуже других начал…

– Если хотите начать, можете помочь Гаспару перетаскать сено…

– Да, но Гаспар и сам прекрасно справляется, – здесь толпа начала роптать в знак поддержки, пусть и не особо активной, – а вот Рене совсем не уверен в своих силах. Мы поможем друг другу.

Аида, хотевшая было начать очередной спор, услышала перешептывание толпы, которая, очевидно, поддерживала инициативу Филиппа. Писатель понимал, что слова стоит подбирать аккуратно, ведь сейчас девушка стоит перед выбором: потерять часть авторитета или же показать свою силу. С учетом обстоятельств оба варианта не прельщали Аиду. Что так, что этак она бы проиграла, и сейчас просто хладнокровно взвешивала, где бы ее проигрыш не был так плох.

– Хорошо, мсье Лавуан, – согласилась атаманша. – Да будет так. Помогите Рене, может он заодно научится также забалтывать продавцов на рынках, а то уж больно много денег мы тратим на ту гадость, что они продают.

Лавуан быстро сел на козлы и взял в руки поводья. Рене же начал обходить повозку, чтобы сесть рядом. В этот момент к писателю и подошла Аида.

– Я знаю, что Вы не по доброте душевной решили помочь бедному Рене, – сказала она полушепотом, так, чтобы никто кроме них двоих не знал предмета разговора. – Зачем бы Вы ни ехали в город, прошу, ни во что не впутывайте мальчика. Даже простой базар для него является адом на земле, не говоря уже о Ваших городских интрижках. Мне неинтересно, что Вами движет. Мне интересна лишь безопасность Рене и нашего продовольствия. Я ясно выразилась?

Филипп ответил лишь покорным кивком. Спорить с властной дамой в такой ситуации было делом гиблым, к тому же в планы Лавуана не входило бросать Рене на произвол судьбы в большом многолюдном городе. Француз хотел было объяснить все это, но ему очень сильно противел приказной тон атаманши. Так что сейчас Филипп молчал из некоего протеста против грубости в свой адрес, как бы глупо и нелепо это не звучало со стороны.

Тем временем Рене сел рядом с Лавуаном, завернувшись в свой старый, разве что не замшелый, плед, и путники выдвинулись навстречу городу. Несмотря на то, что большую часть пути молодые люди провели в молчании – Лавуан по причине своей задумчивости и попытках представить, что же ждет его в родном доме, Рене из своей природной скромности и робости – тем не менее, дорога домой казалась куда как спешней нежели по пути в лагерь. Лошади преодолевали гигантское, по меркам Филиппа, расстояние за считанные минуты, что приводило писателя в восторг.

– Впервые вижу, чтобы кто-то так спешил на рынок, – улыбнулся Рене. – Если продолжите в таком темпе – загоните лошадей, мсье Лавуан. Рынок никуда не переедет.

– Рынок может и не переедет, – согласился Филипп, – а вот многие важные люди – вполне возможно.

Рене не вполне понимал, о чем собственно идет речь, но предпочел не начинать долгий расспрос. Судя по увиденному поведению, Лавуан понимал, что мальчик вообще не склонен к лишней болтовне, и всегда говорит по делу. Разумеется, не всякое слово, соскользнувшее с губ Рене несло глубокий смысл, в качестве примера Филиппу вспоминался тот же разговор в шатре, который был мягко говоря пустым и лишь тешил эго писателя. Но пустота диалога для одних вовсе не обесценивает его в глазах других. Видимо Рене считал все сказанное невероятно важным к произнесению.

Уже по прошествии часа показался город, чьи дома виднелись с небольшого холма. Яркие улицы города с распростертыми объятиями встречали новоприбывших. Стены первых домов, сразу на въезде в город, были полностью облеплены многочисленными цветными афишами. Филипп остановил повозку и спрыгнул вниз на пыльную дорогу.

– Мсье Лавуан, – громко насколько был способен произнес Рене. – Рынок чуть дальше!

Писатель проигнорировал выкрик, машинально отмахнувшись. Взгляд Лавуана быстро скользил по всем афишам, чтобы выцепить что-то интересное. «Открытие нового облагороженного сада в предместьях города». Только дурак пойдет туда в воскресенье. Всем разумным людям известно, что прогулки нужны прежде всего для новых правильных знакомств с особами из влиятельных кругов, коих можно встретить гуляющих то тут, то там. Но не в воскресенье. В воскресенье все они отдыхают от долгих недельных прогулок. Да и не пристало таким высоким господам якшаться с нашедшими единственный выходной простолюдинами. «Новые дивные животные! Редкие экземпляры из Сада Акклиматизации Парижа!». Эти диковинки гостят уже не первый месяц. Право, развлечение на один раз – не более. Не знаю насколько нужно быть темным человеком, чтобы то и дело приходить таращиться на экзотических животных. Далее следовали многочисленные плакаты заезжих шутов, дрессировщиков, нескольких шарманщиков и прочих любителей легкого заработка. Лето прошло, теперь, когда все толстосумы уехали в родной Париж, денег этой ораве проходимцев никто не подаст. Скоро улицы опустеют и придет зима. «Впервые за долгое время проводится международный шахматный турнир». Здесь Лавуан остановил свой взор на невзрачном плакате с маленькой белой пешкой посредине, датированный вчерашним днем. «Уже завтра вечером многоуважаемая публика сможет лицезреть на бульваре С.-Д. важнейшее событие мира шахмат. Спешите приветствовать гостей из других стран!». Турнир уже завтра! Неужели прошло так много времени? Мысли Филиппа устремились к воображаемой встречи с возлюбленной. На несколько минут он впал в своеобразный транс, из которого его сумел вывести лишь сильный толчок в плечо.

– Мсье Лавуан, – ругался Рене, – мы опоздаем на рынок. Если не поспешим – лучшие товары раскупят. На рынок нужно ходить поутру – это всем известно.

– Да, уже пора, – согласился Филипп, отдавая себе отчет в данном атаманше обещании вернуть и мальчика, и припасы.

Спешно взгромоздившись обратно на козлы, путники пустились быстро, насколько позволяли все еще многолюдные улицы города, в порт. Шум, исходивший из каждого уголка, оглушал гостей. Лавуан, за то недолгое время, что пребывал в лагере, успел привыкнуть к невероятной тишине природы, нарушавшимся разве что громким стрекотанием насекомых, да пением птиц. Наверное, и здесь они поют, но за шумом бесконечного количества людей ничего не услышать. Все равно, что пытаться разглядеть звезды в ночном небе, стоя возле фонаря. В рабочих районах гул стоял куда сильнее, чем в остальных. Филипп это объяснял низким уровнем общения рабочих. Чем речь глупее, тем громче ее произносят. Однако сейчас, приобщившись к не самым интеллектуальным слоям населения, он пенял скорее на сложную работу, где крик – просто необходимая часть процесса, без которой, увы, работа будет не выполнена. Как можно докричаться до своего подчиненного, коли все вокруг галдят, как на базаре? Разумеется, нужно пытаться перекричать их. На секунду Лавуану стало противно от своих попыток оправдать необразованных людей. И быть может он так и продолжал бы пребывать в своих думах, если бы случайно не повертел головой в одном знакомом месте.

На глаза попался уже родной дом. Раньше, когда Филипп пребывал в нем денно и нощно, он и не думал замечать родства в этом месте. Наоборот, эта маленькая комнатушка, пахнувшая плесенью, казалась ему чужим и временным пристанищем. А вот при слове «дом» ему представлялось то самое покосившееся зданьице, где, как он полагал, до сих пор живет его семья. Но сейчас, когда его место – залатанный на скорую руку шалаш, та коморка на последнем этаже уже не казалась нецивильным местом. Филипп остановил повозку.

– Порт дальше, – указал пальцем на продолжение дороги Рене.

– Я знаю, дорогой друг, – Лавуан уже во второй раз спрыгивал с козел в возбужденном состоянии из смеси ностальгии и животного интереса. – Это не займет много времени. Мне нужно кое-что посмотреть.

Парнишка, вновь не понимал, что творится с его спутником, но засиял от счастья, когда услышал слово «друг». Казалось, этого вполне достаточно, чтобы подчинить волю мальчонки своим интересам, чем не пренебрег воспользоваться Лавуан. Быстро поднявшись по знакомым ступеням, писатель замер возле дверей, через которые проходил так часто. Окно дверцы было разбито. Очень неуклюже, возможно даже по неосторожности. Стекло, тем не менее никто убирать не собирался, что удивляло Филиппа. Мадам Бош должна была бы тотчас все прибрать. Такой уж она человек. Быть может она и старая противная карга, но исполнительности ей не занимать. Помимо разбросанного всюду стекла наблюдалась общая неухоженность как снаружи помещения, так и в холле здания, куда поспешил попасть Филипп. Всюду было пыльно, на столике, что стоял в небольшом закутке возле входа, была куча посуды и прочего мусора, ковер, украшавший парадный вход, стал блеклым от грязи что впитал за время отсутствия писателя. В былые времена в этом узком коридоре постоянно бродили люди: порой здесь толпилось так много гостей и постояльцев, что невозможно было банально покинуть здание. Сейчас здесь не было никого. Даже мадам Бош.

Лавуан прошел в комнатку хозяйки. Там было гораздо чище и опрятней, чем снаружи. Очевидно, старушка находила силы наводить чистоту хотя бы здесь. Сейчас она покоилась в своем кресле, где с особым энтузиазмом что-то пряла. Я и не знал, что у нее есть хобби.

– Добрый день, мадам Бош, – слегка поклонился Филипп.

Старуха не сразу обратила внимание на гостя: пряжа на протяжении нескольких секунд не отпускала ее взгляда. Лишь закончив пару крючков, мадам Бош подняла седую голову в поисках нарушителя спокойствия.

– Мсье Лавуан, – сказала она с некоторым отвращением. – Вас едва можно узнать.

– Как и это место, – ответил писатель.

– Ваша правда, – закивала старуха. – Вам оно теперь под стать, – она улыбнулась своими тонкими губами.

– Что здесь произошло?

– Крысы, мсье Лавуан, – пожала плечами мадам Бош. – Крысы.

– Все их так боятся?

– Может и не боятся, но явно брезгуют, в чем их едва ли можно винить. Мне такое соседство тоже не по душе, знаете ли… Вот только мне бежать, увы, некуда.

– Все разбежались? Удивительное дело, конечно.

– Не все, разумеется, – отмахнулась старуха. – Пара человек осталась. Правда и платить стали меньше, раз уж крысы тут по дому шныряют.

– Почему не потравите их?

– Если захотите стать спонсором сего мероприятия – буду премного благодарна, мсье Лавуан. А до тех пор, придержите свои мудрые советы при себе, будьте так любезны.

Несмотря на свое небольшое меценатство в виде скромного пожертвования, до отбывания в места не столь отдаленные, Филипп снова почувствовал стыд за свою нелепую кражу. Сейчас, в и без того подавленном настроении, он взваливал весь груз ответственности за беды, приключившиеся с этим местом, на себя самого. От всего этого на душе становилось невыносимо тяжело.

– У меня есть немного крысиного яда, – выпалил Лавуан, о чем почти сразу пожалел. – Там, где я нынче обитаю тоже полно непрошенных гостей, – в руке писателя засиял тот самый флакон.

– Хорошее средство, – разглядела склянку издалека мадам Бош, – сама таким пользовалась. Благодарю, мсье Лавуан, но Вашего флакона едва ли хватит, чтобы остановить эпидемию. Пару месяцев назад он может и спас бы положение… Отвадил от этого места паразитов. Но сейчас их здесь целая армия. Оставьте себе. Быть может с Вашими паразитами удастся расправиться и таким небольшим количеством спасительного яда.

От слов старухи Филиппу становилось только хуже. Теперь уверенность в своей вине возросла в разы.

– Моя комната свободна? – перевел тему писатель.

– Даже в лучшие годы на нее было не так много претендентов, скажу честно. В нынешних условиях продать эту комнату решительно невозможно. Но жить я бы там не советовала. Впрочем, решать только Вам.

– Благодарю, мадам Бош, – откланялся и побрел к выходу Филипп.

Не такая уж она и злая женщина. Может большое несчастье размягчило ее сердце. А может я попросту не замечал ее великодушия все эти годы. В конце концов, она просто следила за порядком в своем доме. Что, в целом, получалось у нее замечательно.

На всех этажах, что проходил Филипп не было ни души. Дом вымер. Лишь одинокие крысы перебегали с одного темного уголка в другой, создавая своим присутствием неприятное ощущение постоянной слежки. Внутри не было грязно, лишь пыльно от отсутствия уборки. Кое-где, правда, были брошенные впопыхах вещи, оставленные бежавшими сломя голову постояльцами. Стоит ли даже в такой ситуации быть столь неосторожными и неаккуратными? Неужто проблема была настолько большой и неразрешимой?

Наконец, Филипп достиг своей комнаты. Дверь была незапертой, хотя Лавуан четко помнил, что в свой последний визит закрывал ее, оставляя возлюбленную в полной безопасности. Надеюсь это просто мадам Бош прибиралась пару раз. Уставшей рукой француз толкнул скрипучую дверь, и та послушно отварилась, ударившись с характерными, отражавшимся по всем этажам пустого здания, звуком. Внутри все было кувырком. Шкаф и сундук открыты, полочки стола вынуты, ненужные вещи валялись в хаотичном порядке. Если это была уборка старухи, то я придержу свои сожаления. Лавуан прошел в разрушенную комнату. Здесь явно что-то искали. По всей видимости, ничего конкретного, ведь все самоеценное, а именно печатная машинка, которая была сломана о толстый череп полковника и единственный приемлемый пиджак, который Филипп всегда носил при себе, отсутствовали в комнате на момент разграбления. Даже пьеса, которую так лелеял писатель, едва ли была бы кому-нибудь интересна.

Главным непривычным фактом, однако, для Лавуана был не ужасный бардак в его старом жилище. Сейчас, он обратил внимание, что дома его не встречает знакомое пение птицы. Он обернулся в сторону клетки, не ожидая ничего хорошего. Так и оказалось. За железными прутьями сидела, обгладывая маленькие кости, огромная жирная крыса. Филиппу стало дурно от мысли, что его птичку съели живьем эти отродья. Слезы выступили на лице писателя, и он мощным ударом смахнул клетку с тумбы. Та громко ударилась об пол, крыса с ужасным писком ринулась прочь, а птица так и осталась мертва. Лавуан наклонился к остаткам питомца. По его обычному поведению с пташкой, никак нельзя было сказать, что он ее любит или хотя бы ценит ее присутствие – даже наоборот, могло сложиться стойкое ощущение неприязни писателя к кричащему существу в клетке. Но потеряв единственного постоянного спутника жизни, Филипп почувствовал себя опустошенным. Со смертью птицы умерла и частичка Лавуана.

Утерев слезы, Филипп поднялся, чтобы собрать оставшиеся вещи. Мало что уцелело в вакханалии, устроенной добропорядочными жителями сего дома. Вещи, что выглядели хоть немного презентабельно сразу же расхватали, от пишущих принадлежностей не осталось и следа, как и от средств гигиены. Даже старые часы, которые, пусть и были исправны, должны были вскоре оказаться на помойке, благополучно исчезли со старого стола. Сам стол не забрали только из-за его тяжести, полагаю. Остались лишь старые незаштопанные носки, блеклая рубашка, которую Филипп сам прятал куда подальше в шкаф лишь бы не видеть этого кошмара, да пуговицы, которые Лавуан когда-то хотел пришить обратно к своему второму пиджаку. Ну, зато рукодельничать не придется – никогда это дело не любил, и слава Богу, что пиджак украли. Не могу представить себе идиота, которому бы пригодилась эта неприглядная вещица. Сам бы избавился от нее, если бы не был так занят.

Филипп подошел к распахнутому настежь окну. Снаружи в комнату врывался прохладный ветер, колышущий свисавшие рукава рубашек. Судя по черновикам, разбросанным по всей площади помещения, именно ветер копошился в бумагах писателя. Может хоть ветер оценил мое творчество. Внизу, на оживленной улице, ютился, пытаясь огородить мешавшую всем повозку от гневных выходок прохожих, забитый Рене. Мальчик справлялся из рук вон плохо, отчего сильно волновался, что отражалось в его поведении. Филипп улыбнулся при виде этой нелепой картины. Из этого можно было бы написать недурную комедию.

– Мсье Лавуан! – зазвенел женский голосок.

Лавуан, напугавшись неожиданного крика, обернулся в тот самый момент, как маленькая фигура влетела в его грудь и, обхватив с обеих сторон руками, сильно прижала к себе. В глаза лезла хорошо знакомая копна рыжих как огонь волос.

– Здравствуй, Фрида, – Филипп погладил немку по голове. – Что ты тут делаешь?

– Я каждый день сюда прихожу, – подняла голову девушка. Из глаз текли слезы, но улыбка украшала веснушчатое лицо. – Каждый день я тут. Я так и знала, что Вы рано или поздно придете сюда.

– Каждый день с момента моего заключения?

Фрида замотала головой.

– К сожалению, нет, – всхлипнула она. – Я не успела спасти Ваши вещи… В тот же день, что Вы оказались за решеткой, эти стервятники, – это слово немка выделила особым пренебрежением, – слетелись на Ваши пожитки. На второй день я попыталась спасти, что осталось… Дело даже до драки дошло…