Мельпомена

Лавуан взял себя в руки. Ярость, отступившая еще не так давно, прилила с новой силой. Вырвав свою правую руку из клещей жандарма и захватив левой рукой сумку, Филипп ринулся к обидчику. Виктор к тому времени уже оправился от града ударов, что прилетел так внезапно пару минут назад и, вытирая небольшие кровоподтеки, выпрямился в полный рост. Писателя сей факт лишь еще больше разозлил. Он лосиным шагом преодолел пустую улицу, раскрутил, несмотря на солидный вес, который был в этот момент абсолютно незаметен, свою сумку как пращу, и, не отвлекаясь на спешивших к нему со всех сторон жандармов, зарядил ею прямо по голове полковника. Печатная машинка, до сего момента мирно покоящаяся в сумке, издала характерный звон, после чего вылетела наружу, отделяя свои части в полете. Буквы, вырезанные на красивых клавишах, прилетали прямо в окровавленное лицо солдата, сгорбившегося от полученной травмы. Могучий череп Виктора Моро, прошедшего ни одну битву, повидал кучу сражений и мог быть ранен столько раз, что и ни счесть, проломился именно от печатной машинки худощавого писателя.

Правоохранители наконец подхватили Лавуана. Бить его сильно не стали, разумеется, но и решили не отпускать, а поселить в тюрьму пока следствие будет разбираться что и к чему.

Путь за решетку Филипп совсем не помнил. Все, что его окружало проходило серым, едва различимым фоном к мыслям об убитой Мелисе. То и дело приходила Меланхолия, которая всячески навязывала свою правду писателю. Это ты ее во все это втянул. Твоя гордыня, твоя алчность, твоя похоть – вот истинные причины ее погибели! Моро лишь орудие преступления, не более. Единственный убийца здесь – это ты! Именно ты решил бросить ее в объятия маньяка. И даже не смей говорить, что не знал его натуры… Тебе было просто плевать. Ты хотел любой ценой заполучить себе его женщину – и вот она цена! Возрадуйся! Ты получил то, чего так желал! Что-то я не вижу радости, дорогой…

Филипп мог только плакать и жалеть себя. В таком же состоянии писатель пробыл еще около двух суток. Информационный вакуум, столь желанный им в любой другой ситуации, сейчас казался адским наказанием. Его оставили наедине с его мыслями, наедине с ужасным монстром, обитавшим в его больной голове. Мысли сжирали француза, но убежать от них он был не в силах. Таблетки, что помогали ему на протяжении последнего месяца, были конфискованы вместе с той сумкой, на которой до сих пор должно быть оставался кровавый след от лица полковника. Наверняка будут использовать как вещественное доказательство.

Догадка пока не подтверждалась. Прошло уже три дня, а Лавуана лишь отвратно кормили и ни в какую не хотели ему говорить о дальнейшем судебном разбирательстве. Посетителей также не пускали. Единственные с кем мог поговорить Филипп – это братья по несчастью, занимавшие соседние клетки. С этими товарищами разговор особо не шел. Все, что писателю удалось выяснить, это обрывки информации о побеге проклятого убийцы из Франции. Он использовал все свои связи, чтобы пересечь границу и уйти от правосудия. По слухам, он нашел себе место в Бельгии, но наверняка было сложно сказать, особенно из тюремной камеры. Разговоры с сокамерниками быстро наскучили Филиппу. Ему нужна была отдушина, которой раньше служило писательство. Теперь, лишившись печатной машинки и самой возможности писать, Лавуан буквально лез на стену от тоски и скуки. Заметив это, тюремщик – невысокий мужичок в годах – нарушив правила, предоставил писателю бумагу и карандаш. Получив заветные инструменты, мастер приступил к работе.

Работалось в камере легко. Здесь как будто не на что было отвлекаться. Недавние события, пусть и были печальными, но подстегнули Филиппа добавить больше батальных сцен, и наполнить их куда более зрелищными боями. Жаль, что переделать уже сданный материал не получится. По вечерам, однако, печальные сцены, завуалированные еще более печальными мыслями, полностью подчиняли волю Лавуана. При свете дня весь этот негатив можно было вылить на бумагу, но под луной, не имея никакого даже намека на нормальное освещение, писать было никак нельзя. Потому бурная фантазия варилась в котле, не имея возможности вылиться на бумагу.

Когда еще через пять таких вот кошмарных дней к Филиппу пришел мсье Гобер, то его первой же фразой было:

– Боже, как же Вам поплохело, мсье Лавуан…

И вправду, синяки под глазами стали еще больше и виднелись окружающим все явственней, тело будто похудело пуще прежнего, отчего и без того худая фигура Филиппа, выглядела совсем уж тонкой, что не могло не вызывать отторжения. К тому же в тюрьме отсутствовала элементарная гигиена, и если раньше писатель был неряшлив, но выбрит и чист, то сейчас к остальным проблемам внешности добавились грязные сальные волосы и ужасная небритость. Не гоже в таком виде представать перед начальством…

– Вижу, Вы тут освоились, – директор слегка улыбнулся надсмотрщику, который любезно принес ему старый табурет, до сих пор валявшийся за дверью. Гобер, легким движением смахнув пыль со стула, будто это хоть сколько-нибудь могло помочь делу, водрузился на предоставленное место и стал пристально рассматривать покои Филиппа. – Интерьер, конечно, оставляет желать лучшего. Надеюсь, Вы не планируете тут задерживаться. Работа стоит, мсье Лавуан…

– Это мне известно, – писатель подошел ближе к краю клетки и протянул директору стопку грязных листов бумаги, на которых небрежно был накалякан сюжет пьесы.

– Какой кошмар… – мсье Гобер сперва не хотел вовсе брать рукопись, скривив такую мину, будто его весь день поили касторкой. Потом, переборов свой страх и свойственную ему легкую ипохондрию, все же забрал листы, но читать сию же секунду, как он это делал обычно, не стал, засунув работу во внутренний карман своего дорого пиджака. Наверняка потом ее сожжет.

– У меня не было другого выбора, – оправдался Филипп. – Здесь, знаете ли, не балуют письменными принадлежностями…

– Безусловно, Ваше стремление закончить работу весьма и весьма похвально, не подумайте, что я этого не отметил, – Гобер потер свой длинный нос. – Но я бы все же подумал о том, как бы поскорее отсюда выбраться.

– Я был бы признателен Вам за помощь, мсье Гобер.

– Само собой я уже поговорил с кем надо. Полагаю, в скором времени они разберутся в ситуации должным образом. Однако…

– Однако? – недоумевал Филипп.

– Как я слышал, – директор подвинулся чуть ближе и перешел на шепот, – там все не так просто, как кажется. Дело вышло весьма сомнительным. Понимаете ли… Начнем с того, что случай с мадемуазель Дюбуа – ужасная трагедия. В первую очередь для моего кошелька, да и для театра в целом. Постановка, которую Вы так старательно пишите даже тут, оказалась на грани срыва. Труппа не понимает, как реагировать на произошедшее. Это я молчу про Вашу протеже, которая теперь совсем замкнется в себе, наверное… Еще и этот Шерро…

– Понимаю, проблем много, мсье Гобер, – прервал Лавуан, – но посочувствовать Вашему положению, увы, никак сейчас не могу, ведь мое куда хуже.

– Справедливо, – кивнул Гобер.

– Что за проблема с моим выходом? – вопрошал Филипп. – Неужели мой проступок столь ужасен, что многоуважаемому суду никак не удается решить, как меня наказать?

– Проступок Ваш, на мой скромный взгляд, ничтожен, – спокойным тоном ответил директор. – Однако, здесь стоит принять во внимание статус фигуры, которой Вы ухитрились проломить череп, прости Господи.

– Любой на моем месте поступил бы точно также.

– Пожалуй.

– Неужто его кто-то станет защищать?

– Нет, – отрицательно замотал головой Гобер, – ну что Вы! Этого монстра никто в здравом уме защищать бы не стал. Другое дело Республика.

– Республика?

– Она самая. Понимаете ли, мсье Лавуан, – директор встал и заходил взад-вперед словно лектор по аудитории, – Виктор Моро – отставной полковник французской армии. Его проступок бросает тень не только на его собственную персону, но и на армию в целом. Понимаете, к чему я клоню?

– Решительно не понимаю, мсье Гобер.

– Эх, – вздохнул гость. – Одно дело, когда преступление касается лишь человека и только его. В таком случае, он должен нести наказание как все, в обычном порядке. Но здесь мы говорим о служащем высокого ранга, ветеране с полной грудью наград. Такой человек априори просто не может быть плохим в глазах общественности. Несмотря на то, что город уже несколько дней полнится слухами относительно этого ужасного убийства и причастности к нему мсье Моро, власть всячески пытается найти пути наиблагоприятнейшего решения данного вопроса. Проще говоря, тут всем нужно выйти сухими из воды, что весьма непросто. Для начала, как я понял, и здесь я могу ссылаться лишь на услышанное в кулуарах, мсье Моро спешно вывезли заграницу, дабы он своим вспыльчивым нравом не натворил новых глупостей. Мудрое решение, пусть и запоздалое. Однако, оно ни коим образом не избавляет нас от уже произошедшего здесь, во Франции. Полагаю, чтобы замять это дело, и только за этим, я подчеркиваю, они станут искать нового козла отпущения. Теперь Вы понимаете куда я веду этот неприятный разговор?

– Они повесят все на меня…

– Не стоит думать об этом, как о свершимся факте, мсье Лавуан. Это лишь моя догадка, пусть и не безосновательная. В любом случае, Вы самая подходящая кандидатура на эту роль, уж простите за прямоту. Знаете, в таких делах, когда Вы хотите предупредить грядущие события, стоит себя спрашивать: «а как поступил бы я?». Тут, разумеется, стоит делать поправку на интеллект человека и сравнивать его со своим, дабы сделать верные поправки… Не столь принципиально сейчас. Это я все к тому, что я поступил бы на их месте ровно также.

– Это несправедливо! – Лавуана разорвало от ненависти и презрения к бюрократии в современном обществе. – Столько свидетелей, столько людей подтвердят мою непричастность к убийству Мелисы… Мы были лучшими друзьями на протяжении стольких лет!

– Мсье Лавуан, ну право, уж передо мной-то оправдываться Вам совершенно не нужно. Мне ситуация ясна как Божий день. Но для стороннего человека, ни коим образом не связанного с Вами, с театром, с мадемуазель Дюбуа, все это не имеет никакого значения. Поймите же, голубчик, Вы единственный, кого люди видели на площади, кроме истинного убийцы, жандармы подтвердят Ваше агрессивное поведение, стоит им только получить команду сверху. Поймите же, Филипп, это ситуация пусть и гипотетическая, но весьма вероятная.

– Что меня ждет дальше? – отчаялся писатель.

– Я не знаю, – развел руками директор. – Я не всеведущ и не всезнающ.

– Надеюсь, Вы меня поддержите, мсье Гобер.

– Куда же я денусь без своего главного писателя? – натянул широкую улыбку Гобер. – В любом случае, отдыхайте, дорогой мсье Лавуан. От Вас сейчас мало что зависит. Потому и беспокоиться особого смысла не вижу. Спокойно пишите, авось в этих стенах, в этой тишине Вам будет попроще закончить рукопись. Я к Вам еще зайду, уж будьте уверены. Проверю Ваше состояние, ну а на сегодня, – директор вытащил из кармана золотые часы на цепочке, – мне пора бы удаляться. Дела сами себя не сделают. Успехов, – он прижал руку к груди, едва заметно поклонился, взял трость из рук подоспевшего охранника и спешным шагом побрел куда-то вглубь темного коридора.

Слова Гобера, разумеется, негативно отразились на состоянии Филиппа. Поверить в то, что вместо Виктора Моро всю вину возложат на непричастного писателя, было трудно. С другой стороны, именно Лавуан всем вокруг доказывал, что в этой стране может произойти что угодно, ибо такова природа французов. Ход мыслей директора, пусть и был прискорбным, все же своей логичностью заставлял поверить в себя. Что мне делать? Сидеть и ждать помощи от мсье Гобера? Насколько беспомощным я себя ощущаю в такие мгновения!

По ночам к Филиппу как обычно приходила паучиха. Своими размерами она занимала едва ли не всю камеру. Ее мерзкая волосатая туша виднелась лишь при свете луны, заглядывающей через решетку в маленькое окошко. Существо как обычно ничего не делало и лишь нашептывало страшные мысли, внушая их все активней своему собеседнику. Наконец убийца получит по заслугам. Неужели ты и впрямь хотел спихнуть все на того полковника? Брось, это так глупо… Свою вину нужно бы признавать. А кто тут главный виновный? Правильно, ты, мой сладкий. Надеюсь ты понимаешь, что все это: тюрьма, процесс, общественное порицание – все ближайшее будущее лишь прелюдия для истинных мук. Не знаю насколько ты успел позабыть свою веру в этом Богом забытом месте, но уверяю тебя – ад ждет. Думаю, ты сам вскоре узнаешь, что же там такое внизу спрятано, какие мучения тебе уготованы… Я могла бы рассказать, но я так люблю сюрпризы… Посмотреть бы на твою мордашку при первом посещении этого места… А в том, что туда ты и отправишься, сомневаться не стоит, дорогой. Такое грешное ничтожество никуда кроме ада попасть не может. Проси у Господа прощения сколько влезет – все без толку. Ты обречен…

Ни спать, ни есть, ни спокойно существовать Филипп отныне не мог. Его физическое состояние уподоблялось ментальному. Где же Мелани? Почему она не придет меня поддержать? Хотя… Может и к лучшему, что ее здесь нет… Чтобы она сказала, увидев меня в таком состоянии? Лучше бы ей здесь не появляться… Девушка будто слышала мысли своего возлюбленного. За все время пребывания в тюрьме, Лавуан не слышал даже намека на гостей, кроме директора, само собой, и уж тем более девушек.

Все изменилось одним ранним утром. Солнце в это время суток не попадало в щели, которые здесь именовали окнами, зато свет заливал улицу, отчего и в камере становилось светлее. Тучный охранник, заменявший своего сослуживца, звеня ключами спешил ко входу. Филипп хотел было спросить в чем дело и почему такая спешка, но с этим человеком отношения у писателя явно не задались. Он был неразговорчив, скуп на сострадание и весьма груб. Все это отталкивало Лавуана.

– Приведи себя в порядок, – прикрикнул охранник, не оборачиваясь. К тебе дама в гости пожаловала.

Мелани. Зачем же ты пришла в эту дыру… Филипп, несмотря на недовольство, стал спешно приводить себя в порядок. Сделать это было непросто, ведь состояние свое он прилично запустил, а никаких принадлежностей для того, чтобы вернуть его на путь истинный, под рукой не было. Причесав руками голову, вытерев щетину и продрав глаза, Лавуан был готов встречать любимую. Охранник, все также звеня каждым своим шагом, огромной тушей заслонял весь проход так, что Мелани совершенно не было видно. Сколько бы ни пытался Филипп, поднявшись на цыпочки и вытянув свою тощую шею, обогнуть взглядом толстяка, у него никак не выходило. Когда наконец коридор закончился, то за спиной охранника показалось маленькое хрупкое тельце. Закутано оно было в какой-то старомодный плащ с капюшоном, покрывавшим голову так, что, пройдя такой человек по улице, он сразу бы обратил на себя внимание писателя и получил бы заслуженный ярлык – «очень подозрительная личность». Подойдя ближе к клетке так, что между заключенным и посетителем было меньше шага, девушка, наконец, произнесла:

– Доброе утро, мсье Лавуан, – капюшон перестал скрывать лица незнакомки и перед французом оказалось веснушчатое лицо немки.

– Доброе, Фрида, – вздохнул Филипп. Не то, чтобы он не хотел видеть Фриду, но все его нутро томилось в предвкушении встречи с Мелани, пусть себе он, как обычно, говорил обратное. – Что привело тебя сюда?

За девушкой, в самом конце темного коридора, в зале, куда едва пробивался свет, виднелся огонь рыжих волос, бродивших из угла в угол. Кузена привела на всякий случай. Мудрое решение. Девушка переминалась с ноги на ногу, решаясь ответить.

– Вы меня привели… Вернее, ситуация вокруг этого преступления.

– Да, как я понимаю, ситуация становится только хуже, – Филипп потер лоб. – Есть новости относительно моего освобождения?

– Боюсь, что есть… – немка побледнела пуще прежнего. Ее глаза бегали из стороны в сторону, словно взгляд пытался найти слова, которые ранят друга в наименьшей степени. – В городе все твердят, что это Вы убили мадемуазель Дюбуа… Я, конечно, в это не верю! – поспешила заверить Лавуана девушка, увидев его бурную реакцию, подступающую к горлу. – Все это чушь! Людей просто провоцируют… Я знаю, что Вы никак не способны на столь ужасный поступок. Но мои слова ничего не стоят…

Филипп схватился за голову. Слова директора оказались не пустым звуком. Он спрогнозировал все. Или он знал наверняка?

– А что мсье Гобер? Он обещал мне помочь. Во всяком случае, сделать все, что в его силах, дабы вытащить меня из тюрьмы.

– Мсье Гобер? Вытащить Вас? – Фрида выглядела по-настоящему удивленной. Казалось, сама эта мысль виделась ей каким-то бредом сумасшедшего. – Мсье Гобер открестился от Вас. Поначалу он занимал нейтральную позицию – никак не комментировал ситуацию, избегал ответов на бесконечные вопросы, а если и отвечал, то нехотя и уклончиво. Но пару дней назад он заявил о Вашем увольнении… – на этих словах писателю стало дурно. – О Вас он не говорит. Все разговоры труппы, а слухами театр нынче полнится, он старается замять. В общем, мсье Гобер делает все, чтобы о Вашей причастности к его заведению забыли, как можно скорее.

– Он же мою пьесу ставить собирается, – голос Филиппа звучал совсем уставшим.

– Он вычеркнул Ваше имя, мсье Лавуан, – с неохотой сказала немка. – Отдал ее дописывать кому-то. Я не знаю имени.

Все начинало катиться под откос. С каждым словом Фриды, с каждой неаккуратной фразой, что она по своей глупости могла обронить, французу становилось только хуже. Выхода из сложившейся ситуации он не видел. У человека, который привык все держать под контролем, у которого всегда был план, а порой еще и запасной, сейчас не было никаких идей относительно исхода всей этой истории. Ему начало казаться, что он проведет остаток своей короткой жизни здесь, в тюрьме, отбывая наказание за убийство, которого он не совершал. Тоска полностью сковала душу и тело бедного француза.

– Что мне делать?

– Я не знаю, мсье Лавуан. Я понимаю, что все складывается плохо. Но уверена, все будет хорошо! Справедливость всегда торжествует!

– Разве что в дешевых романах. Там у героев всегда все хорошо. Проблемы рассасываются как по волшебству…

– В жизни тоже так бывает, – настаивала девушка. – Бывает проблема исчезает сама и лучше просто пустить все на самотек, дав возможность судьбе самой во всем разобраться… Отдать себя в ее руки…

– Мне больше ничего и не остается, – заключил Филипп. – Отсюда я никак не повлияю на происходящее вокруг. Слушать меня тоже никто не станет. Если уж всем так быстро внушили мою вину, то разуверить всех один человек неспособен. Гобер поступил мудро, пусть и подло. А что с Мелани?

– Мадемуазель Марсо живет своей жизнью, – Фрида отчего-то перешла на явный официоз, – занимается своими привычными делами. Поначалу она хотела прийти к Вам. Но слухи отпугнули ее. Кажется, она и сама верит в Вашу виновность. Мои слова она всерьез не восприняла. Меня это не оскорбляет –в этой стране немцев никто не слушает, что весьма справедливо. Но не буду скрывать, что от мадемуазель Марсо я ждала большего.

– Больше никто не захотел приходить сюда? – Лавуан начал чувствовать себя самым одиноким человеком в городе.

– Мсье Трюффо хотел. Но его не пустили в этих дурацких латах, а снимать он их ни в какую не захотел.

Эта новость рассмешила Филиппа. Он залился громким смехом, эхом отражающимся от стен камеры. Сложно сказать была ли это истерика или ситуация действительно смогла так сильно позабавить француза. Даже он сам не знал ответа.

Фрида продолжала что-то говорить, но мысли писателя были уже далеко. Он думал о своей ничтожности. О том, что за всю свою жизнь так и не нашел ни одного человека, которому было бы хоть какое-то дело до его судьбы. Интересно, пришла бы Мелиса меня проведать? Филиппу хотелось бы думать, что ответ должен быть положительным. Но так ли это? Как ни крути, отношения Лавуана и Дюбуа, пусть и не без основания могли считаться дружескими, были весьма и весьма специфичны. Типичной дружеской поддержки тут не было: чаще это были издевки, обычно беззлобные, но порой, когда в пылу перепалки оба забывались, ругань могла действительно задевать за живое. Забота была редкой с обеих сторон, а когда и проявлялась, то выражалась в меланхоличным ключе, не помогая ситуации. Как так вышло, что единственной душой, которой до меня есть дело, стала бедная немецкая гардеробщица? И это мой уровень? Это все, чего я достоин? Это все, чего я достоин.

– Мы обязательно вытащим Вас, – Фрида кивнула в сторону своего брата. – Надо только подумать как…

– Сорвать решетки разве что, – провел пальцами по окну Лавуан. – Легально мне отсюда, увы, не выйти. По крайней мере, не с вашей помощью… Как бы я ни был ей благодарен.

Девушка наконец замолчала. Казалось, у нее закончился запас оптимизма, слова ободрения больше не могли вырваться из нее и даже мысли помрачнели. Когда-то давно Филипп кичился тем, что его меланхолия настолько сильна, что способна буквально заражать окружающих людей. Сейчас, правда, этому своему таланту писатель рад не был. Расстраивать Фриду своим видом он никак не хотел, но все же сделал это. А сил на то, чтобы переубеждать молодую девушку, у француза не было.

– Не отчаивайтесь, мсье Лавуан, – заключила Фрида. – Хорошие люди всегда страдают, но в итоге получают назад то тепло, что безвозмездно отдавали. Уверена, что Господь не отвернется от Вас в сей трудный час.

Он отвернулся от меня в момент моего появления на свет… Девушка ушла, прихватив с собой молчаливого родственника. Охранник, покинувший помещение, чтобы проводить гостей, оставил Филиппа в компании лишь своих мыслей, да парочки доходяг, в соседних камерах, которые, впрочем, давно стали для писателя частью местного интерьера. Темные мысли поглотили разум Лавуана, и во тьме своего сознания он прибывал до конца дня, а затем всю ночь.

Пусть та ночь и была особенно тяжелой, груз положения оставался при писателе на протяжении еще нескольких дней. Писать нормально он не мог, хотя пытался заниматься любимым делом ежедневно. Пусть мсье Гобер и отказался, как оказалось, от услуг писателя, произведение, по мнению Филиппа, не было закончено, а это непозволительная роскошь для автора его уровня. Потому он и пытался найти силы для продолжения творчества, но безуспешно. Дни сменялись ночами, те уступали место новым дням, сокамерники то и дело менялись: одних освобождали за неимением улик, других, тех, что сидели за мелкую провинность, просто отпускали восвояси, а третьих, коих было наименьшее количество, перевозили в места куда более серьезные, нежели местное отделение. Один только Лавуан оставался в своей камере. Казалось, что с этим заключенным просто не знали, что делать. Будто он лишний во всех уравнениях. Поначалу эта мысль удручала француза, затем, спустя пару дней, он с ней свыкся, а по прошествии недели и вовсе стал смеяться с нее. Само его положение, пусть и было страшным, тем не менее было особенным. Даже охранники, сменявшие друг друга, постоянно шептались, а затем и громко смеялись вместе с заключенным на тему его судьбы. Сами правоохранители, разумеется, понятия не имели что же ждет Лавуана дальше, но, будучи натурами романтичными, как возможно и все французы, не стесняли себя в построении самых диких гипотез на этот счет.

– Вешать Вас, само собой, никто не станет, – рассуждал как-то один из сменщиков по имени Макс, если Филипп правильно помнил его имя. – Потому как это бы значило, что надо весь честной народ на это все дело подряжать. А тут у нас дельце-то как нельзя секретное. Стало быть, Вас должны убить где-нибудь по-тихому, так, чтобы никто ничего не узнал. Хотя это должно быть сложно. Говорят, Вы человек в городе известный.

– Говорят?

– Сам то я, уж простите, по Вашим этим театрам не ходок, знаете ли. Но те, кто ходят уж точно знают Вас. Потому и исчезнуть Вам будет сложнее. Хотя там, наверху, – тюремщик указывал куда-то в абстрактное небо, заслоненное целым зданием от глаз заключенных, – уж точно что-нибудь придумают. Надеюсь, мне не придется ничего такого исполнять, упаси Господь.

Настолько известный, что ты обо мне даже не слышал. Какая ирония. Филиппу льстило его положение. Его новое амплуа – звезды местной тюрьмы – его смешило. Это даже не тюрьма в полном смысле слова. Несмотря на весь абсурд, происходящий вокруг, доля правды и рационализма в словах надсмотрщика была. Даже если выбросить за скобки предыдущую известность Лавуана, то заключенные и жандармы, прошедшие через этот изолятор, точно разнесли весть о странном писателе, который сходит с ума в одной из клеток. О нем теперь знают, как полиция, так и арестанты, пусть и не все. Филиппу казалось ошибкой то, что ему так долго сохраняют жизнь. Зачем я думаю за них? Видимо, это просто глупая привычка все рассчитывать.

Сколько пробыл писатель в тюрьме он не знал, а ему так и не соизволили сказать. По ощущениям прошло по меньшей мере три недели. Но это только то время, что Филипп был в здравом духе и памяти. Сколько дней сожрала паучиха – никто не знал. Каждый раз, когда писатель намеревался начать записывать дни своего заточения хоть где-нибудь, ему что-то мешало, и он благополучно забрасывал идею в дальний ящик. Однажды он даже действительно записал дату, но потом благополучно потерял лист. Ему, само собой, казалось, что это все злостные козни охранников, что именно они вероломно украли обрывок бумаги с записями, чтобы смутить несчастного узника, но никаких обличающих доказательств этому факту Филипп так и не обнаружил, потому и идея постепенно сошла на нет, ведь француз не был склонен к разного рода придумкам. Пожалуй, в этих холодных стенах, подобные злоключения были единственным развлечением писателя.

Спустя пару дней серые будни Филиппа озарило новое интересное событие, а точнее новый заключенный. Обычными завсегдатаями местных тюрем были мелкие преступники, в основном воры. Выглядели все под стать: худые, немытые, неухоженные. Едва завидев такого на улице сразу становиться понятно – жди беды и лучше перейди на другую сторону дороги. Потому в какой-то момент Лавуан попросту устал от однообразной внешности, поведения и диалогов. Казалось, эти люди совершенно неспособны предложить ничего нового, и писатель все больше замыкался в себе. И вот в один из таких серых вечеров, когда наш герой карпел над очередным своим текстом, а его соседи шумно во что-то играли неподалеку, тяжелая железная дверь, отделявшая заключенных от желанной свободы, отворилась и в коридоре стали слышны две пары шагов: одни были понятны сразу – тяжелые, с прихрамыванием на правую ногу, принадлежавшие старшему грузному тюремщику – вторые же были едва различимы – маленькие каблучки аккуратно цокали по разваливающейся плитке, владелец будто слегка подпрыгивал при ходьбе, отчего звук был таким же неровным. Филипп повернулся, заинтересовавшись гостями. Мужчина вел девочку лет десяти – одиннадцати. Хоть он и шел не быстро, в силу своей неспортивной комплекции, она едва за ним поспевала. Может ей мешало не впору длинное выцветшее розовое платье, волочившееся по полу, может неудобные белые туфельки или растрепанные рыжие волосы, которые так и норовили лезть в глаза – неясно. Ясно было другое – с девочкой что-то не так. Походка была шаткой, будто она не могла полноценно устоять на своих двоих, улыбка ее была невероятно противной – два резца были слишком большими, а другие зубы хаотично отсутствовали, отчего создавалось ощущение полупустого рта. Вишенкой же на торте выступало отсутствие носа. Вместо него красовались две дырки, которые должны были быть ноздрями. Но странной была не только и не столько внешность девочки, сколько ее поведение. Улыбка, не сползающая даже в такой стало быть страшный момент ее жизни, пустые, наполненные каким-то блаженным светом, глаза, бегающие из стороны в сторону и пытавшиеся, казалось, осмотреть все, что только возможно, но не фокусирующиеся ни на чем конкретном, и странные хаотичные движения – все это отталкивало от юной особы.

– Вот, – пробормотал охранник, открывая дверь камеры, – теперь это твой новый дом. Пусть и ненадолго, но ты обоснуешься здесь.

– Фпафибо, мфье охфанник, – девочка вприпрыжку влетела в новые апартаменты. – Ховофево Вам дня!

В ответ мужчина лишь буркнул себе под нос что-то невнятное, закрыл с грохотом клетку, демонстративно пожал плечами перед Лавуаном и удалился восвояси. Девочка же осталась сидеть на своей небрежно заправленной кровати, болтая ножками. Белые туфельки ходили из стороны в сторону как маятник и Филипп, в очередной раз о чем-то задумавшись, долгое время не мог оторвать глаз от них.

– Добвый день, мфье, – девочка заметила взгляд француза. – Меня вовут Мэви, офень пиятно повнакомиться.

Наверное, все же Мэри… Отсутствие зубов сильно сказывалось на дикции девочки. Лавуану приходилось буквально сосредотачиваться на каждом слове, чтобы понять ее, и даже в этом случае понимание сказанного могло прийти лишь спустя десяток секунд.

– Меня зовут Филипп, – ответил писатель. – Ты Мэри, верно?

– Вевно! – едва ли не запрыгала от радости девочка.

– Как же так вышло, что такая милая девочка, – тут Лавуан явно льстил, потому как «милой» он никак назвать ее не мог, – осталась совершенно без зубов?

– Вофсе это и не так, – запротестовала собеседница. – У меня их цевых дефять! – она показала пальцы на обеих грязных руках.

Девять или десять? Поди разбери… Впрочем, какая разница? Этого в любом случае недостаточно.

– Допустим, – согласился Филипп. – За что тебя приобщили к нашим посиделкам?

– Такое там дево, такое дево… – Мэри закатила маленькие свиные глазки. – Идет муфтина, вефь такой вавный, в холофем кофтюмтике – сваву видно, фто фтатный. А меня как учиви: есфи видишь внатного тевоветька, внатит у него в кавмашках фто-то да есть. Ну я и валевла в пидватёк его. А он как натьни квитять, фто гвабят видите ви его. Тут повиция и подофпела. Воть.

Это самая бездарная воровка из всех, что я видел… Как она вообще до сих пор не оказалась тут – неясно.

– Кто ж тебя воровать то надоумил? Я думал детей правильным вещам нынче учат. А тут вот оно как.

– Все вевно, – девочка вытянула указательный палец вверх и с важным видом, насколько это, конечно, в ее случае было возможно, закивала, – но Аида вседа гововила, фто в этой вивни нувно квутиться как повутиться. Многие вюди товько и хотят, фто вытеветь о нас ноги! Есви мы не будем давать вдати, то погибнем!

Как все просто в твоем мире. Хотелось бы мне быть столь же несведущим как ты. Хотелось бы не думать о великих вещах, не рефлексировать понапрасну. Но, увы, это прерогатива глупцов вроде тебя… Может познакомить вас с Фридой? Она пусть и поумнее тебя будет, но взгляды, я убежден, твои разделяет полностью.