Сказки для хороших людей
Сказочник-Для-Хороших-Людей
Александр Сергеевич Пушкин отправился в лес по грибы. Погода стояла замечательная, такая замечательная, что великий поэт решил: «Точно, по грибы!»
Идёт, значит, Александр Сергеевич по лесу, мухоморы перед ним шляпы снимают. Не сами, конечно, это отец русской поэзии из озорства их попинывает. Ну да что, великий человек, простить можно.
И тут навстречу ему медведь!
– Я, – говорит, – Александр Сергеевич, стишки тут написал. Не изволите ли прочесть?
Ну, когда к тебе в лесу медведь обращается, да ещё и по имени-отчеству, – в такой ситуации не отказывают. Открывает Александр Сергеевич тетрадочку и читает:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
– Сами писать изволили? – интересуется великий поэт.
– Куда мне, косолапому. Я же как курица лапой… Это я дятлу диктовал. Тот, значит, азбукой Морзе на Главпочтамт передавал, а оттуда уже заказной бандеролью прислали.
– Любопытная вещица…
Медведь от радости рот открыл, да ответить ничего не успел – на поляну избушка на курьих ножках выходит. Дверь у неё открывается, а оттуда кот дипломом кандидата наук размахивает, сразу видно – учёный. Кричит:
– Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! Жалостливый, ой, что я говорю, милостивый государь! Не извольте гневаться, велите слово молвить!
Александр Сергеевич благосклонно кивает, кот продолжает:
– Главпочтамт тут ни при чём! И ничего он дятлу не диктовал! И дятел азбуки Морзе не знает и знать не может, потому что её не изобрели ещё! Это всё я, я своими лапами написал, да в лесу обронил!
Пушкин переводит тут взгляд на медведя, но у того морда-то звериная, по ней понять нельзя, врёт он или от чистого сердца заблуждается.
Тут грохот камней слышится, и на поляну следующий гость вываливается:
– Я, – говорит, – помню, Александр Сергеевич, чудное мгновение. Передо мной явились образы, я стал их записывать вот в эту самую тетрадочку… А тут кот!..
…Вот так из-за проблемы авторства «Евгения Онегина» и не дали Александру Сергеевичу грибы спокойно пособирать. Обидно. Такой урожайный год был. А Александр Сергеевич любил жареные.
Купно и заедино
Евгений Павлов
– Вы издеваетесь?! Какие, к чёртовой бабушке, ухокры…
Конец этой эмоциональной фразы заглушил грохот стула, влетевшего в стену. Однако и услышанного было достаточно, чтобы прибежавший на шум человек в мундире полицмейстера догадался, о ком кричал на весь дворец военного губернатора разгневанный посетитель.
Металлический крюк, служивший полицмейстеру правой рукой, зацепил дверную ручку. Дверь в кабинет главы Нижегородской губернии бесшумно приотворилась ровно настолько, чтобы в случае особого буйства со стороны приезжего господина полицмейстер Махотин успел вовремя прийти на помощь начальнику.
– Александр Сергеевич, голубчик, что ж вы, не вникнув в суть, сразу стулья ломать, – послышался за дверью сипловатый тенор генерал-губернатора Бутурлина. – Ухокрылы – это наши местные представители преступного мира, но они, как бы это вам подоходчивей-то… Они вне нашей юрисдикции…
– Вне вашей – чего? – хриплым голосом переспросил гость. – То есть вы сейчас мне тонко намекаете, мол, плакали мои денежки?
– Ну что вы, никаких намёков. Я просто констатирую факт, что ухокрылы, они не совсем… То есть они совсем не люди.
– А, ну конечно! И как я сам не догадался, что это не люди-воры, а бродячие собаки стащили мой кошелёк! Из закрытого номера гостиницы, через чуть приоткрытое окно на втором этаже, под самым носом у жертвы. Да так ловко, что я не сразу, а только засобиравшись с дороги в баню, хватился пропажи-то.
– Уверяю вас, дорогой Александр Сергеевич, на этакую дерзость у нас одни лишь ухокрылы и способны.
– То есть версию о злоумышленниках на ходулях вы не рассматриваете?
– На ходулях? У нас? Да полноте вам сказки-то рассказывать. Право, смешно: у нас – и на ходулях. Нет, это всё дело рук ухокрылов. Или что у них там вместо рук.
– Господи! – воскликнул гость, – объясните же по-человечески, что они такое?!
– Ухокрылы-то? Это такие летучие еловые шишки, только они разумные и с большими ушами. Вот посредством ушей они и перемещаются с ветки на ветку, с ветки на ветку, а там, случается, и в окна залетают. Ну а дальше: хвать, что плохо лежит – и в кремль. Они в кремлёвском ельничке гнездятся. И, прошу заметить, никогда порожняком домой не возвращаются. Намедни у павловского мужика, что возле почтовой конторы зазевался, целый мешок картошки с телеги стащили да к себе в ельник уволокли. Разбросали, намусорили. Но ничего ж не пропало. Вернулось мужику его добро в целости и сохранности. Ведь эта картошка им и даром не сдалась. Они ж её не едят. Так что беспокоиться не о чем, найдётся и ваша пропажа. Ухокрылам денежки без надобности. Поверьте, ограбили вас не ради наживы или озорства, а ради семе…
Последнюю фразу генерал-губернатор отчего-то завершил шёпотом, так что притаившийся за дверью полицмейстер толком её не расслышал. Потому и просунул голову в приоткрытую дверь. На секундочку.
Кучерявый господин сидел к нему спиной в мягком кресле и, судя по расслабленной позе, никакой угрозы здоровью генерал-губернатора уже не представлял. Полицмейстер собрался было занять прежнюю позицию, но не успел.
– Антон Ефимович, – услышал он бодрый голос Бутурлина, – да вы заходите. Сколько можно в дверях-то подслушивать.
– Виноват, Вашество, служба, – ответил слуга закона, явившись в кабинет целиком и тихо прикрыв дверь.
Вместе с ним второй шеренгой в помещение влетели комар, муха и шмель. Посетитель привстал в кресле и замер, наблюдая за тем, как они, крылом к крылу, совершив по комнате большой круг, затихли каждый в своём углу.
– Александр Сергеевич, имею честь представить вам героя Отечественной войны и грозу местного жулья Антона Ефимовича Махотина, – вырвал гостя из лап оцепенения голос военного губернатора. А поймав растерянный взгляд посетителя, украдкой брошенный на металлический крюк вместо правой руки вошедшего, Бутурлин со вздохом добавил: – А это память о Заграничных походах.
– Увечье получил в четырнадцатом году, в сражении близ селения Ладорьер, – отрапортовал полицмейстер.
– Антон Ефимович, вы, я так понимаю, уже в курсе того, что на этот раз отчебучили ваши э-э… подопечные.
– Наслышан. Шалят. Исправим.
– Вот и я пытаюсь объяснить господину поэту, что причин для беспокойства нет, что распутать это, так сказать, преступление, – для нас сущий пустяк.
– Так точно, Вашество, разберёмся на ать-два.
– Антон Ефимович, я надеюсь, вы понимаете важность успешного исхода этого дела, несмотря на его кажущуюся пустячность? Ведь на сей раз жертвой злоумышленников стал не просто болдинский помещик по фамилии Пушкин. Ровно два года назад Александр Сергеевич три месяца кряду просидел в своём поместье. Безвылазно. Чем и прославил нашу губернию.
Нашёл чем кичиться, подумал полицмейстер, тогда мы все по домам сидели. Холера ж.
– А на сей раз он у нас, увы, лишь проездом, – продолжил Бутурлин. – Мимоходом, так сказать. Собирает материал и впечатления для будущей книги о беспорядках этого… как его…
– Сейчас я работаю над рукописью про события и… вообще, историю пугачёвского бунта пишу, – подсказал посетитель.
– Точно, – сказал Бутурлин. – Поэтому и следует наш гость в Оренбург. Путешествует инкогнито. А ещё, Антон Ефимович, вот что вам необходимо знать для успешного завершения следствия: наш гость не последний человек при дворе. Поговаривают, что у него сам государь Николай Палыч в личных секретарях и помощниках ходит.
– Пожалуйста, – устало оборвал его поэт, – прекратите нести этот вздор. Вы, вообще, собираетесь хоть что-нибудь делать?
– Например? – хором отозвались полицмейстер и генерал-губернатор.
– Например, извести этих ваших ухокрылов.
– Извести их никак невозможно, – сказал Антон Ефимович. – Они нам счастье и удачу во всех делах приносят. Если изведёшь их, сей же час горе-злосчастье явится на всю Нижегородчину. А у нас государева ярманка. Вообразите последствия.
– Ярманка-то здесь при чём?
– Так с ярманки всё и началось. Аккурат в тот самый год, как её к нам из-под Макария перенесли, ухокрылы к воровству и пристрастились. Насмотрелись с Часовой горы на торговых людей и прочее жулье, вот и мутировали. А виной всему… кхм… семечки.
– И вы про семечки?!
– А как же! Ради семечек ухокрылы на любое преступление готовы пойти. Сами видите, замкнутый круг получается. Нет ухокрылов – нет в жизни счастья.
– Ну и что мне прикажете делать без денег?
– А ничего не делать. Смириться, ждать и оказывать всестороннюю помощь следствию, – строго сказал Антон Ефимович. Бестолковые вопросы кучерявого господина уже начинали действовать ему на нервы. – Напомните, сколько денег у вас пропало?
– Я затрудняюсь сказать вот так сразу, – отвечал Пушкин. – Не считал. Да и поиздержался в дороге, но было достаточно, чтобы добраться до Оренбурга и оттуда в Болдино.
– Изрядный крюк, однако, получается, подумал полицмейстер, – от нас-то по прямой до Болдина гораздо дешевле выйдет, но вслух произнёс:
– Вы, я краем уха слышал, по приезде собирались в баньку сходить? Вот и идите… в баню.
– Господин полицмейстер, допрос потерпевшего закончен! – одёрнул его генерал-губернатор, и, широко распахнув дверь, сухо добавил: – Надеюсь, что сегодня к вечеру досадный инцидент будет исчерпан.
Антон Ефимович молча удалился. Однако, пока за ним закрывалась дверь, он успел-таки расслышать слова гостеприимного Михаила Петровича, адресованные гостю:
– А вечером не откажите в удовольствии видеть вас снова, дорогой Александр Сергеевич. Супруга большая поклонница вашего таланта…
Дальнейший разговор проходил за закрытыми дверями. Свидетелями его были только члены летучего отряда «Гвидон»: комар, муха и шмель.
Из дворца военного губернатора полицмейстер Махотин поспешил в кремль, к старому ельнику, что разросся между Никольской башней и присутственными местами. Возле белёного куба Дмитровской башни Антон Ефимович резко замедлил шаг. Остаток пути он проделал, внимательно глядя себе под ноги, время от времени подбирая с земли монеты самого разного достоинства.
Кошелёк поэта нашёлся уныло висящим на ветке молоденькой ели. Увы, он оказался скорее пуст, чем полон. Что же касается шести рублей и одиннадцати копеек, найденных по пути, то и они большой погоды для решения проблемы не делали. С такими деньгами об экспедиции по пугачёвским местам можно было сразу забыть.
Антон Ефимович сердито посмотрел наверх – туда, где на макушках деревьев висели вниз головой ухокрылы, притворявшиеся еловыми шишками.
Полицмейстер с опаской огляделся по сторонам и убедившись, что за ним никто не наблюдает, осенил себя крестным знамением, затем снял чёрную треуголку и подставил редеющее темя палящим лучам полуденного светила. Через десять минут стояния на солнцепёке он увидел ухокрылов, весело порхавших в кронах деревьев. А спустя ещё десять минут Антон Ефимович уже допрашивал одного из них.
– Нет, ну ты согласись, что это уже ни в какие ворота не лезет – обчистили среди бела дня!
– Плости, Ефимыч, – сказал ухокрыл. – Поголячились. Думали, у такого интелесного господина и семеськи интелесные.
– Погорячились они, – проворчал Антон Ефимович. – Да ты хотя бы примерно представляешь, кого вы обчистили? Это же не абы кто, а сам Александр Сергеевич Пушкин!
– Пускин? – переспросил ухокрыл. – Кто это?
Вообще-то, положа руку на сердце, Антон Ефимович и сам толком не знал, кто такой Пушкин. Но не повторять же при свидетелях за генерал-губернатором его крамольные слова о том, что якобы сам государь-император у этого бумагомараки на посылках. Поэтому он изрёк:
– Э, брат, Пушкин – это наше всё!
– И семеськи? – оживился ухокрыл.
– Тьфу ты! Нет, конечно. Пушкин – наше всё, кроме семечек.
– Ой, как неинтелесно, – сказал ухокрыл и упорхнул на макушку ели.
Антон Ефимович погрозил крюком обнаглевшим шишкам, выбежал из ельника и, поймав извозчика, приказал:
– На Самокаты, живо!
***
Флаги Нижегородской ярмарки уже неделю как были опущены, торговая жизнь практически сошла на нет, и лишь на Самокатной площади все ещё оживлённо толпился самый разный люд. Длинная очередь возле двухъярусной карусели так и манила Антона Ефимовича к себе. Энергично работая локтями, он быстро проложил путь к белому в красных яблоках верблюду. Чёрная треуголка полицмейстера осталась в руках изумлённого смотрителя карусели. Антон Ефимович уселся меж двух горбов деревянного монстра, и карусель пошла по кругу.
– Православные, – обратился Антон Ефимович к народу, – позапрошлый год, когда все мы прятались по домам, спасаясь от холеры, болдинский помещик Пушкин не просто прятался. Он прославлял Нижегородскую губернию. И ведь прославил на всю империю! А сегодня чуть свет на землю нашу пришла беда, откуда не ждали. Поиздержался в дальней дороге помещик Пушкин. И помогли ему в этом ухокрылы. А ведь ему страсть как хочется в Оренбург, чтобы потом вернуться в Болдино. Дабы вновь прославить, но уже на весь крещёный мир, землю нашу Нижегородскую! Неужто мы не поможем поэту и не соберём нужную ему сумму? На экспедицию туда и обратно. Ну же, кто сколько может! Купно и заедино!
Час спустя во дворце военного губернатора Антон Ефимович Махотин положил на стол перед Пушкиным распухший от денег кошелёк.
– Что это? – спросил ошеломлённый поэт.
– Это всё ваше. Надеюсь, теперь инцидент исчерпан? – сказал полицмейстер.
– Но я…
– Господин поэт, дозвольте закончить, – сухо оборвал его Антон Ефимович. – Ухокрылы ещё просили на словах передать, что искренне раскаиваются.
– Но я никак не могу это принять, здесь слишком много, – запротестовал Пушкин.
– Александр Сергеевич, голубчик, ну что вы, право! Не отказывайте. Вы же слышали, ухокрылы очень сильно раскаиваются, – принялся увещевать строптивого гостя генерал-губернатор, а полицмейстер, повернувшись кругом, вышел на улицу.
Дорожные истории о Пушкине (почти правда)
Антонина Ткачёва
1830 год. Осень. Карантинный пост «Севастлейка» на границе Нижегородской и Владимирской губерний, в 20 верстах от Мурома
Большая карета, запряжённая тройкой лошадей, ранним-ранним утром 6 ноября 1830 года упёрлась в длинный чёрно-белый шлагбаум, даже ещё и надставленный на конце серой кривой оглоблей. Широкая просёлочная дорога от кювета и до кювета была напрочь перегорожена этим полосатым сооружением; в маленькой, тоже полосатой, будке справа от дороги, в плаще до пят, стоял охранник. Над его головой в сумраке утра угадывалось торчавшее высоко вверх дуло со штыком.
– Тп-ру… – закричал кучер. – Открывай!
– Никак нет! Извольте на досмотр!
– Батюшка барин! – постучал в дверку кареты кучер, – изволь на осмотр!
– Болван, ты, Трифон! «Изволь на осмотр!» Куда ты приехал? Не можешь без приключений! Не мог, что ли, объехать-то! Получишь ты у меня плетей ужо!
Молодой человек в плаще и блестящих хромовых сапогах до колена, одёргиваясь и ругаясь, легко соскочил со ступеньки кареты и бодрым шагом направился к ближайшей большой крестьянской избе. Решительно открыв толстую дубовую дверь, он не менее решительно шагнул, не сгибаясь, внутрь. Навстречу ему, скинув с плеч тулуп на лавку, поднялся пожилой смотритель заставы в военной форме. С безразличным, а скорее всего с недовольным видом, он поднял глаза на вошедшего. Вытянувшись во фрунт, вошедший отрапортовал:
– Дворянин, коллежский секретарь Пушкин Александр Сергеевич! Следую домой, в Москву!
– Свидетельство на выезд, пожалуйте! Пропуск у вас есть? Что мне ваши пачпорта, пропуск давайте!
– Пропуска нет, но есть очень важные обстоятельства…
– Какие обстоятельства? Что может быть сегодня важнее холеры? Вы что, не в курсе, что холера поднимается с южных губерний, выкашивает целые города и сёла! У меня приказ министра внутренних дел! Так что милости просим за пропуском!
– Понимаете, я уже просил пропуск у предводителя местного дворянства и даже в губернской канцелярии! И не отказывают, и не дают!
– Тем более! У меня приказ, чтобы мышь не проскочила! Без пропуска!
Проситель слегка потупился и замолчал, наверное, представил мышь с пропуском. Собравшись с духом, начал новое наступление:
– Господин офицер, у вас семья есть? Дети есть?
– Да причём тут мои дети, конечно, есть, со счёту сбился!
– А мне за тридцать, понимаете, у меня ни жены, ни детей! Я в первый раз по-настоящему влюбился, два года добивался её расположения, наконец, добился её руки…. Через неделю должна быть наша свадьба… Неделя – и я – счастливейший человек на свете! А тут – бах, карантин! А я минуты считаю до встречи с ней! Понимаете, минуты!
– А чего вас понесло-то за такие версты, в такое-то время?
– Отец мой выделил мне в своем Нижегородском имении двести крепостных душ в сельце Кистенёве под Болдином! Сами понимаете, семья намечается! Во время перевода земли и крестьян в другое владение необходимо личное участие. Я, не мешкая, выехал ещё 3 сентября! Более пятисот вёрст одолел за 4 дня. Думал так же и вернуться! А тут, нате вам, карантин! Уважаемый, как вас там, не губите моё счастье, возле моей возлюбленной целый рой женихов! Свадьба может расстроиться! Я бы никогда никому этого не рассказал, если бы не обстоятельства! Вот почему мне так срочно надо в Москву! Вы сами были молодым…
– Ну, я, может, и пропустил бы… Но впереди – ещё пять таких же постов до Москвы! Всё это выльется наружу, а мне, как вы правильно изволили заметить, детей надо кормить! Поэтому нет, почтеннейший, за пропуском, за пропуском! За про-пус-ком!
– А Вы на Кавказе не служили?
– Нет.
– Жаль. А… знаете, я – писатель, поэт. Пушкин, может, слышали? – предпринял последнюю попытку разжалобить смотрителя посетитель. – «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», ну, ну! Читали? Слышали? «Борис Годунов», «Полтава». «Уж на равнине по холмам, грохочут пушки здесь и там!». Что? Не читал? Неужели не слышал?
Смотритель промычал что-то, и, опустив голову, замолчал.
– Не ожидал, не ожидал! И чего я с тобой тогда разговариваю? А? Перед кем я шапку ломаю?! Как тебе, бишь, фамилия? Бараньев? Бараньев – не Орлов! Прощай!
Александр Сергеевич, выходя, хлопнул дверью так, что она распахнулась настежь, едва не сорвавшись с петель.
– Ну, не пропускает, ладно – не больно я и надеялся, но не знать Пушкина – это уж слишком! Это уж слишком! Да я после такого и сам не поеду через его переезд! Звать будет – не поеду! Баран безмозглый, когда эти бараны на Руси переведутся!
Садясь в карету, которую Трифон уже развернул назад, он спросил кучера, умеет ли тот читать. Снимая торбу с овсом с морды одной из лошадей, Трифон, помедлив, словно угадывая настроение хозяина, произнес:
– Нет, барин! К чему нам!
– Приедем в имение, выучу тебя и книжку тебе подарю, с картинками. Давай сейчас в Арзамас!
В пути Александр Сергеевич долго не мог успокоиться, все думал, как отомстить неуважительному, на его взгляд, смотрителю. Конечно, он мог бы удариться оземь и стать комаром. Вернуться назад и впиться в эту жирную красную шею, потом лететь, лететь до Москвы, чтобы никто не посмел остановить его… Но осень, комары уже спят, а крупные снежные хлопья уже кружат и кружат в воздухе. Впереди – четыреста вёрст! Необъятна ты, матушка Россия, и непредсказуема!
Александру Сергеевичу пришлось прожить в имении в Болдине ещё три недели, за которые он стал попечителем квартала по карантину, произнёс болдинским мужикам в церкви речь о холере, и выехал в Москву только 22 числа ноября, при содействии знакомого Языкова. В сердцах, он написал здесь ещё несколько произведений – настоящих шедевров мировой литературы! Невеста его дождалась.
1832 год, осень. Дорога Болдино – Арзамас
Большая дорожная карета шла всё медленнее и медленнее, как будто за зад кареты держались двадцать мужиков. Нет, не двадцать, а почти все сорок! Карета встала. Запряжённая серая лошадёнка, почему-то одна, скособочилась на одну здоровую заднюю ногу, почти до земли свесив мокрую голову. Было такое ощущение, что, если бы не упряжь, она бы легла. Серое осеннее утро было пропитано дождем настолько, что абсолютно всё можно было выжимать: дорогу, которую не было видно из-за луж, лежащую по обочинам траву, склонившиеся кусты орешника, да и сам едва занимающийся серо-розовый рассвет.
– Э-э-э-эх, – выдохнул громко кучер на козлах, молодой мужик богатырского телосложения, сполз с них и согнулся у передних колёс, втянув голову в плечи и недоуменно хлопая глазами: – Я же говорил, что это колесо не доедет до Москвы!
– Что такое ещё? – с нетерпением воскликнул полусонный господин в карете, откинув шторку окна ручкой кнута, сложенного вдвое. – Ну, Трифон, ты меня довёл! Мы куда едем? Ты куда меня везёшь?!
Господин решительно отворил дверку и шагнул на ступеньку. Слегка задержался, увидев дождь сплошной стеной, страшную, размешанную грязь на дороге, увязшие по самые спицы колёса кареты. И всё равно господин надвинул на брови цилиндр, замахнул на правое плечо полу большого чёрного плаща и спрыгнул на кочку на обочине. Спрыгнул неудачно – вместо кочки оказался пучок осота, его щёгольские штиблеты ушли под воду, он потерял равновесие и шлепнулся набок во всей своей красе.
– Батюшка барин, ты не ушибся!? – воскликнул Трифон и бросился помогать барину, не обращая внимания на свои давно промокшие лапти, которых и видно не было под слоем чёрной арзамасской грязи.
– Ах ты, каналья, ах ты, карбонарий, барина захотел загубить! Ты куда меня везёшь?! – со всего размаху барин огрел Трифона кнутом. – Ты куда меня везёшь, я тебя спрашиваю!
Через мокрую, прилипшую к огромному телу Трифона одежду, удары приставали хорошо. Ему, видимо, было больно, Трифон повернулся по своей оси, но не издал ни звука. Удары сыпались один за другим. Трифон поворачивался каждый раз на одном месте и молчал. При его поворотах, как на подиуме, была видна степень изношенности его кафтана. Казалось, если он его снимет, будет куча льняных нитей основы ткани, и не найдешь ни рукавов, ни воротника.
– Как куда? В Москву! Ты как в карету бросился, кричал: «В Москву, в Москву!» Даже пистолью размахивал!
– Темнота! Это я имел в виду вообще! Надоело мне тут у вас, я же человек светский, я дворянин, понимаешь ты это, голова чертополоха! Чего мне у вас делать здесь? Маяться! Ладно ещё пишу! Всё какое-то занятие, правда, Чичерин не платит ни черта! А ты почему праздничную одежду не надел, чучело, ты же в Москву едешь, паразит, а не в какую-нибудь Кондыревку! Меня опозорить хочешь? Барина, да?!
– Как можно, батюшка, – Трифон достал из-за пазухи узелок с одеждой и поклонился.
– Так, а где моя одежда, где мой сундук, я тебя спрашиваю?! Ты что, потерял его? Где мой сундук, там только обуви пять пар ненадёванной!
– В конюшне-с, не успели погрузить, ты бросился на козлы, хлопнул лошадёнку кнутом, я уж вас на второй версте догнал!
– А лошадь почему одна? Где вторая лошадь, я тебя спрашиваю?! Где вторая лошадь?!
– Так ты, батюшка барин, не дал вторую запрячь, всё кричал: «Быстрее, быстрее!» Я думал, пожар!
– Где пожар?
– Да в Кондыревке!
– В какой ещё Кондыревке?
– Да в той, куда ты к девкам ездишь!
– Фу ты, вспомнил, нечистый! Не к девкам, а в карты играть, в козла!
– Ага, от козла Марьица-то и родила вчера.
– Как родила? Кого?
– Как? Обнаковенно. Мальчика родила, говорят, похож…
– Не надо, не надо подробностей, сам посмотрю… Давай-ка, Трифон, разворачивай. И чего я в этой Москве потерял! А ты дурак, Трифон! Ну и дурак же ты, Трифон, ну и дурак!
Трифон, кивая головой, бережно взял барина на руки, всунул его в дверку кареты, выпряг лашадёнку, привязал её сзади кареты, погрузил на козлы сбрую, аккуратно взялся за оглобли, поднатужился и выпер карету на дорогу. Катил он её легко и быстро, да улыбался: «Да-а! Медовуха-то у Силыча, видно, крепка была вчера! Слава Богу, далеко не уехали, кружили вокруг деревни. Через полчаса будем дома!»
9 ноября 1833 год. Почтовая станция в Шатках
В Шатках, на почтовой станции, лошадей не оказалось, и напрасно проезжающий франт в чёрном плаще и цилиндре метал громы и молнии. Он возвращался из поездки по Поволжью и Уралу, где собирал материалы по Пугачеву, заехал в Болдино проверить тамошние дела, и вот уже спешил в свою любимую Москву, где у него, по его заявлениям, были пресрочные дела.
– Пре-сроч-ные, понимаешь? От этого зависит моя жизнь и смерть, понимаешь! – твердил он в сотый раз смотрителю станции.
– Нет, батюшка, нет лошадей, хоть убейте, только что перед вами сам министр внутренних дел проехал, а перед ним – граф с графиней, а до этого… Нету, подождите до завтра! – пытался оправдаться смотритель.
Как всегда спешащий, Пушкин негодовал. Он был в пути почти весь осенний короткий световой день: Болдино, Лукоянов, Шатки… до Арзамаса осталось всего тридцать вёрст, а он по чьей-то милости тут, в Шатках, голодный и холодный! Видимо, придётся заночевать, а он второпях ничего съестного не прихватил с собой – знал, что в Арзамасе его ждут друзья и хороший обед.
– Я тыщу вёрст, до Урала, проехал, а такое свинство узнал только на родине! Если уж не отправите, так накормите меня!
– Сегодня ничего не готовили, барин!
– Ладно, согласен на щи и кашу!
– Батюшка, и этого нет, день постный сегодня, только холодная похлёбка!
– Вы что, уморить меня вздумали?!
Расходившийся Пушкин не заметил, что в дальнем уголке зала сидел молодой человек и с аппетитом ужинал. Услышав его последнюю тираду, молодой человек подошёл к Пушкину и пригласил отужинать с ним. Голодного Пушкина не надо было долго уговаривать, он с удовольствием сел за стол и отломил кусок запечённой телятины. Потом обменялись любезностями, разговорились. Уже прощаясь, молодой человек назвал свою фамилию: Савостьянов.
– Я, действительно, тороплюсь, благодарен вам за ужин! Но, простите, а не родственник ли вам Константин Иванович Савостьянов?
– Так это мой отец, и он уже поужинал и сидит в карете.
– Как?! Вот это новость! Давай его сюда!
Прибежал Константин Иванович Савостьянов. Они шумно обнялись с Пушкиным, хлопали по плечам, перекрикивали друг друга:
– А ты помнишь?!
– А ты помнишь?!
Константин Иванович был поклонником и старым другом поэта ещё по Кавказу. Тогда, в мае 1829 года, Савостьянов вместе с русскими и грузинскими друзьями устроили грандиозный праздник в честь приехавшего на Кавказ известного российского поэта. За городом, на берегу реки Куры, в цветущем саду, собравшиеся истинные поклонники устроили бурные овации Пушкину, читали его стихи на многих языках Кавказа. Славили так, как никто и никогда его не чествовал. Пушкин признавался потом, что это был самый радостный день в его жизни. Всё-таки как важно в творчестве любого человека признание его достижений!
Разговоров, новостей – не пересказать! Константин Иванович и Пушкин перебивали друг друга, спешили сообщить радостные новости, вспоминали друзей, Кавказ, делились впечатлениями. Это были разговоры не минут и даже не часов. Они никак не хотели расстаться друг с другом.
В этот сумрачный осенний день 1833 года Константин Иванович с сыном спешили домой, в город Краснослободск Пензенской губернии. Узнав о цели путешествия Пушкина по Поволжью, Константин Иванович живо предложил писателю самому поговорить с жителями Краснослободска о «мужицком царе Емельяне Пугачёве». Пушкин понял уловку друга, но отказать не смог. Ну и что, что надо ехать назад: Шатки, Лукоянов, Болдино…. Какая-то сотня вёрст – с друзьями и это не крюк!
Погрузив чемоданы поэта на свою карету, они втроём резво тронулись в путь. На крыльце почтовой станции остался онемевший от неожиданного поворота событий смотритель: «А как же Москва, как же пресрочно, как же жизнь и смерть?»
И сам себе ответил: «И небеса прославят чудные дела твои, Господи, и истину твою в собрании святых!»
