Автора старался забыть ее, насколько это было возможно. Однако, пришлось еще пережить несколько писем. Только после этого, он мог надеяться, что НН больше никогда не появится в его жизни. Достаточно и так, было, подлых провокаций от сексотов, лжи и постоянного желания унизить его чувства.

Любовь, велика – живет своей отдельной жизнью. Она живет в сердцах, даже когда рассудок безжалостно пытается уничтожить ее. Она выжила в авторе для литературы, побежденная обеими сторонами.

Однажды, встретив девушку на станции метро, сильно похожую на свою первую любовь, автор тут же пожелал написать об этом новый рассказ…

Шроо

"Если человек бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека, и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя".

( Законы Хаммурапи "статья ї 2)

Ведьмы

Конец двадцатого столетия принес в мировую политику еще один глобальный катаклизм: от самой одиозной и кровавой империи, СССР, – существовавшей более 70 лет в застывшем, идеологическом виде, – откололись те части, которые были, кровью вмонтированные, в ее плоть, в качестве “союзных республик". В их числе, оказалась и Украина.

Сей ядрёный геополитический взрыв миропорядка сложившегося после распада Российской империи и двух Мировых войн (в которых империя выступала, как главный их инициатор в надежде присовокупить еще новых земель), породил цепную, ядерную реакцию, настоящего взрыва. Не осталось камня на камне от бывшего Союза Советских (Сексотских) Социалистических Республик; все рассыпалось в песок – на легкие элементы, состоящие из человеческих судеб. Попавшие в эпицентр эпохального социального взрыва искусственно взращенные советские граждане, в новых условиях, потеряли всякий смысл имперского прозябания. Как сорная трава на обломках покрасневшей от крови империи, сквозь серый щебень и обломки бетона, вначале появлялись самые примитивные формы хозяйственного выживания – обилие примитивных банд и торговцев.

И, естественно, паразиты – бывшие агенты специальных служб, которые некогда составляли чуть ли не костяк – элиту СССР. Они, только забравшие власть у коммунистов, стали властителями огромного пространства, разделенного на клетки новых государств.

…В это же время, молодой человек, обладатель фамилии – Бачило, – поселяется в одном из скромных сел, – как по меркам Украины, – в северо-восточной ее части, в С. области.

В селе, добитом до самой ручки самой "передовой" (так учили в школах и вузах только что порушенной империи) колхозной системой хозяйствования, и самыми же агентами специальных служб (сексотами), которые, – со своими стукачами и провокаторами, – являли собою монолитное ядро только что канувшей в мифическую Лету, кровожадной империи.

Село присоседилося к левому берегу тиховодной речки; хотя само топографическое представление данного населенного пункта уже не являлось обязательным на многих подробных, географических, схемах. Оно числилось "неперспективным" еще при Советах и, в недалеком будущем, подлежало аннигиляции ( по аналогии с ядерным синтезом).

Крах советской системы, по срокам, значительно опередил естественный процесс отмирания подобных географических данностей. Видимо, природа царствующей в Советском Союзе идеологии (устремление в будущее), развитой в умах преступников-философов, выродила от революционных романтиков, поучаствующих в революционных оргиях и получивших оргазм от классовых баталий, – этот страшный эмбрион, который был воспитан самыми отпетыми негодяями (в том числе и доносящими на своих ближних). На белом свете появились целые сонмища советских зомби, населяющих подобные села. Существовать же, подобные порождения беспринципных умов, были только в стерильном виде; в созданном отдельном заповеднике, коим до ядреного развала и являлся приснопамятный СССР (зело прославивший себя обилием пролитой человеческой крови; ставивший перед собой амбициозную цель мирового господства).

Село, после геополитического самоубийства осатанелого монстра, осталось существовать только в количестве нескольких десятков обжитых хат.

Упоротые представители касты колхозников и советской интеллигенции ( из числа: учителей и работников сферы обслуживания сексотов-упырей) погружались на глазах Бачило в анабиоз отчаяния, сохраняя форму элитного воспроизведения империи, во всем ее неприглядном виде. Они сохраняли подведомственную им территорию в надлежащем порядке, как будто бы не было никакой "геополитической катастрофы" "на Украине".

В этом, затерявшемся на просторах Украины, племени, под водительством "вождя" и альфа-сексота, Бардака, готовившему своему потомству "счастливую жизнь при коммунизме", как было сказано в "святом писании" Маркса и Энгельса, – и предстояло проводить литературные эксперименты, Шроо-Бачилу.

Ежедневно, эти, "жители племени советских папуасов", жили ежедневным повторением одних и тех же мантр: "крали в сози – и було шо вкрасты", "осiння нiч год годує", "при колхозах, ото, тилько й пожили". Эти, самозомбирующие мантры, поддерживали в бывших колхозниках, определенный дух – возврата в бывшую империю, вместе с Украиной

В уютном настоящем, которое когда-то было прошлым, в котором альфа-сексоты ощущали себя всесильными имперцами; взращивая свое потомство для услужения в колониальном стиле. При этом в суть повторяемых "крылатых" выражений, они вкладывали свой смысл о тех благах, которые были доступны только им – являлись же мечтой для их подопечных: "вкрасты" в широком ассортименте этого слова, могли только они, имевшие когда-то обширные возможности. Их чада, пользовались привилегиями при поступлении в вузы; будучи студентами, не служили в оккупационных войсках по захваченным коммунистами территориям, не знали что такое запах советских казарм; по окончании которых, их ожидала роскошная номенклатурная должность с обязательным получением квартиры к 26 годам, супружеством из своей касты; спецпайками и спецдачами в придачу к прочим благам по надлежащему обслуживанию (в конце концов, они формировали собой элитный семенной фонд "имперского народонаселения" – колониальной администрации). Остальные населюки империи получали, по чину, значительно меньше, лишь наполняя значение емкого слова: "украсть" – это могло быть: мешок кукурузы или кусок что-то съедобного.

Однако именно им (сексотам), при независимой Украине, в начальный период, удалось сформировать себе надлежащие синекуры. Между продажными делами, они еще справлялись и со своими шпионскими заданиями: подготавливая возвращение Украины в лоно имперского, "Русского мира". Детям, получившим "видимость образования", зафиксированного записью в дипломе о получении высшего образования, рождавшихся в статусе российских шпионов (сексотов), на коих автоматически распределялись средства уже не только с местных бюджетов, как "военнообязанных" агентов имперского колониального восстановления в государственных структурах, формально независимой страны – полагалось еще содержание из имперских кошельков, наполняемых от выгодной торговли российской нефтью и газом: как на мировых, так и внутренних рынках, формально, "самостiйної", Украины.

Самая головка (наконечник) агентуры, находилась уже на пенсии, но продолжала держать бразды управления в своих руках; постепенно сдавая дела в политике и хозяйствовании своему подрастающему поколению; превращая "государственность Украины" в разменную политическую монету; в выгодное вложение денег, в полностью "коррумпированном" ими пространстве; с налаженными связями; стремительными социальными лифтами. Чтоб спокойно отправиться на кладбище, унеся с собой в могилу многие конспирологические тайны, завербованных стукачей, которые нельзя поведать никому, как и многое из того, что не расскажешь внукам, по причинам связанным с вербовкой при помощи детородного члена почти всех колхозных одалисок. Оставалась надежда, что те сами сумеют воссоздать все это в своем настоящем, в том социальном прайде, в котором им предстоит утвердиться в качестве, таких же, успешных альфа-самцов. Эксклюзивные кадры из фильма про "Крестного отца", они давно уже переписывали на украинский манер.

Хоронить старого Бардака, съезжались сексоты со всего Козолупского района. Когда мелких колхозников увозили на возах, на которых они воровали в колхозе. В таком, финишном, скабрезном подходе, правда, окончательно выветривалось "величие их вклада в трудовой подвиг советского народа", к которому умерших причислили сексоты.

Село оставалось дожидаться в своей участи в формально свободной Украине.

90-е годы – время потрясений в селе. Искусственно нагнеталась атмосфера скорого возврата прежних порядков. Обычно этими делами занимались "вскрытые консервы" отживающего режима колхозного кормления – сек.соты ("секретные сотрудники" – славные труженики "пятого отдела" КГБ при “славном” их начальнике 5-го отдела КГБ, генерале-чекисте, Филлипе Денисовиче Бобкове).

Соксотами, очевидно, служили те, что некогда занимали "номенклатурные" должности. От директора школы до лесничего: каждый из них создавал разветвленную "агентурную сеть" из домочадцев, любовниц и всяко разных добровольных помощников, готовых поучаствовать в колхозных интригах.

Бачило подавал некоторые надежды в литературе, которой не существовало в публичной плоскости, поскольку литература могла существовать только в свободных формах, а таковых в аналлах СССР, попросту, не предусматривалось (убитая идеологией литература ( как и журналистика) – называется пропагандой, – это для тех, кто этого не знал).

Литература при идеологии, теряет живую плоть – реальность. Тоталитаризм не терпел никаких признаков свободы, а тем более – свободы творчества. Все было заасфальтировано т.н. "социалистическим реализмом" – искусственно выведенной формой лжи: разбиты строгие идеологические клумбы и высажены искусственные цветы из лживых нарративов, на которых выхаживали ходульный тип "советского человека" – гомо советикус – существо невиданного исторического плана. Таким образом, Россия, спрятавшись под личину "СССР", под вывеской “социалистический реализм”, маскировала колониальную сущность режима, заселив на колонизируемые просторы, людей, самой холуйской модификации. На коих, она предоставляла жизнь в самых непритязательных формах социального выживания. На воспеваемых просторах: "Широка страна моя родная…от Москвы до самых до окраин… где так вольно дышит человек…", какие-то, заполошные зомби, потеряв свой внутренний мир, должны были готовиться до мировых войн и захватов новых территорий. СССР не прекращал войн, воспевая на словах: “мир во всем мире”.

Литературный талант, Шроо, никоим образом не вписывался в прокрустово ложе "социалистического реализма". Можно было создавать любые шедевры в своем творчестве, но в мире советской действительности он не мог проявиться. Он был лишен возможности получить высшее официальное образование (он не мог социализоваться возле сексота, поскольку для того его родители не представляли никакого значения, а без этого получить такое образование, и даже прописку в городе, чтоб получить примитивную работу на заводе, уже было проблематично). А, значит, поэт, не существовал и для колхозных миллионов. Эти рожденные, как социальный тип особенного человека, воспитанники "социалистического реализма", не признавали никаких "доморощенных гениев", будь у них хоть семь пядей во лбах. Он никому был не нужен в Советском Союзе; звать его здесь было – никак, – но и выпустить из страны, таких, никто не собирался. Они слыли никем, потому, что в ранг поэтов в Советском Союзе возводили только в специальном институте в Москве. Сексоты придумали подобным отщепенцам особенную роль: диссидентов. Специальные службы преследовали их с нескрываемым постоянством.

Однако, наш герой, числил себя поэтом и придумывал себе конспирологическое имя-ник: "Шроо".

Его воспринимали “Бачилом”, а он мнил сво персону: “Шроо” . У подобного оригинала, – нетрудно было догадаться, – не было никаких выпущенных в СССР поэтических сборников. Их, и не могло быть априори, а без оных, – "поэт Шроо" – мог считаться только в кавычках (без кавычек – он назывался соотечественниками “графоманом” Бачилом). Весь род Бачил, уходил в седую древность, хлеборобами. Пока не империя в 1914 году не пожелала разжиться новыми землями, Дарданеллами и Святой Софией в Константинополе (Стамбуле). А, потом, началась кровавая замять! Род, практически, перестал существовать.

Еще с юности, благодаря стараниям местных сексотских элит (кланов, как они стали себя величать в эпоху украинской независимости), Бачила начали протаскивать по всем знаковым для отщепенца местам: начиная со стройбата… Чтоб, только заглянув у его характеризующие документы (обычно следовавшие за ним строго по пятам, по секретным ("Первым") отделам, что существовали на любом советском производстве), ни у какого начальника не возникало никаких лишних вопросов относительно этой сумбурной личности. В его характеристики вносились всякие “тайные” знаки, читаемые только чиновниками этого отдела. Ими, как правило, была: взращенная комсомолом, будущая украинская элитка.

Никто из колхозников, воспитанным самым примитивным, советским образованием, и способным понимать лишь самые примитивные тексты, поэтом Бачило не обязан был считать. Поэты, те, кого признавали органы Советского Союза, печатались миллионными тиражами, а самые продвинутые из них – проживали в Москве, состоя в "колхозе", именуемом: "Союзом писателей (имени Максима Горького)". В украинском эквиваленте – "Спiлцi письменникiв (iменi Максима Рильского и Павла Тичини)". Все они служили в редакциях пропагандистского толка, продвигали идею "социалистического строительства" (украинский вариант – "шароварный" – бесконечный эпос о войне казаков с польской шляхтой).

Колхозникам, же, отличающимся особой узостью своего социального кругозора, внутренний мир, которых, формировался на весьма уродливых догмах советской пропаганды, воспитание начиналось еще со школьной скамьи. В них как бы впрыскивался идеологический яд: прославляющего романтику войн, а с этим, и, всевозможную, официальную ложь. В итоге, с помощью вездесущих агентов влияния, провокаторов и сексотов, вырастал очень агрессивный, неспособный к проявлению человеческой эмпатии, неврастеник, который свои садистские наклонности, чаще всего реализовывал при первой же возможности. В инициированных местах, которыми изобиловала жизнь советского человека, такими, например, как служба в армии. Женщины, в свою очередь, обучались распространять клевету, сплетни и наветы за глаза, подключая к этому мужчин. Часть общества держалась еще и на виртуальном страхе "традиционной религии", клир которой не чурался помогать, органам, создавать непростые условия выживания для своих подопечных, внося "доносительством", свою, посильную лепту.

Что, в конце концов, обеспечивало комфортные условия выживанию ведемского ремесла в имперском, идеологическом саду, в число которых рядились всевозможные народные целители, а то и маститые мошенники. Подобный фольклор вдалбливался в умы населения для поддержания пропагандистских, официальных мифов и легенд, что бывали призваны оттенять идеологические выдумки о мнимых героях, типа: всевозможных павликов морозовых и панфиловцев. Лживая информация, доводилась стукачами и авторитетными носителями ее с числа дипломированной интеллигенции, до пропитанного всевозможным вздором сумрачного сознания людей. При Советском Союзе, среди народонаселения, циркулировали постоянно какие-то сплетни. Люди свято несли в себе веру в то, что можно, например, полностью исцелиться каким-то "мумием”: за подобной субстанцией, отправлялись целые экспедиции в горы, лазея по отвесным скалам, соскребая слизь. Доверчивые люди, давно потеряв веру в официальную медицину, потребляли тонны этой гадости, как панацею от разных недугов.

Косноязычные колхозные старцы, с их "народной философией" (выдумка писателей того периода) выглядели действительно, как мудрецы и светочи.

Вот поэтому, им, не следовало, ввиду своей проницательной упрежденности, обращать внимание на причуды какого-нибудь тунеядца, Бачило, который строгает " стихи" и "заваливает ими" редакции газет (естественно отвлекая тамошних работников от творческих дел).

В Советском Союзе, на слуху были имена тех, кого уже пропечатали (на каком-то уровне: районном, областном, республиканском, союзном). Роберта Рождественского (За того парня) или того же: Евгения Евтушенко ("Хотят ли русские войны?")

"Поэту Шроо" – в лучшем случае – вменяли: за бездеятельное прожигание жизни, – создавая при этом видимость: "не обращения на него никакого агентурного внимания". На самом деле, беспрестанно наблюдая за ним, глазами многочисленных стукачей. Досаждая ему всевозможными мелкими способами, какие только можно было себе представить. Это стало "почетным" долгом каждого гражданина села, – колхозника, – каждый из которых, мог поучаствовать в коллективной обструкции отщепенца. Коллективное сознание, определяющее в "людях новой формации", порождало весьма распространенный тип хохла в украинской среде выживания. Хорошо “спитая” бригада плотников, – это уже танковый экипаж! Отщепенцам не было места в среде колхозников.

Хохол, – этот холуй для всех, кого олицетворял власть "на" Украине: альфа-сексот, Бардак.

Этот высоко взлетевший на обильных харчах, мужлан, с пухлыми губами и двойным подбородком, с набухающим пузцом – каждым новым наростом жира, был обязан Лубянке. С той далекой поры, как его отец был устроен при нацистском Третьем Рейхе в ранге старосты колхозного двора и перевербован, потом, органами госбезопасности в козолупской тюрьме, уже по освобождении села.

Завербованный трудолюбивыми органами, род, трудился над улучшением породы советского человека. Менялись сытные должности, которые перепробовал он. С каждым годом пребывания на которых, обслуживание и обеспечение Б., качественно, улучшалось ( в том числе и со стороны женской половины); холуистое население, полностью зависимое от альфа-сексота (как и от председателя колхоза), плавилось как воск. Б., все больше напоминал настоящего Будду: покрывался славословьем колхозников, как сусальным золотом. На всех номенклатурных должностях, он представлял собою лоск советской системы, как: и ум, и честь, и совесть, брежневской эпохи. Для колхозных лодырей, он был – "наше все". Он подменял им собою: и праведный суд, и царя в голове. Его мнение было авторитетно для всех судов в той стране. Он испробовал всех заметных женщин в селе, вербуя их поголовно в агенты влияния своим членом; заимел самую активную сеть в этой части Козолупского околотка. Он искоренял любую крамолу, исходящую от немногих, тех, кто так или иначе завинил ему или его потомству, усомнившись даже в школьных успехах его чад, страдающих неизлечимой дислексией; указывал органам на исходящую от них угрозу существования советской власти на подконтрольной ему территории, а значит и Советскому Союзу, в целом. Не оставалось, – в этой местности, – не единой хлебной должности, начиная от председателя колхоза или сельского совета – и заканчивающийся простым лесником, на которых его бы не попытались применить, как "крепкого хозяйственника". Этот крепкий, кремлевский холуй, был желанной для женщин фигурой, на фоне никаких колхозников. Сын, рожденный при немецкой оккупации, когда советские люди гибли на войне миллионами, в бессмысленных атаках, форсированиях и штурмах рейхстагов. Б., "выбился в авторитеты" уже при андроповско-брежнеском дуумвирате. После очень подозрительного покушения на Брежнева в 1969 году. Тогда, власть в СССР, – по сути дела, – оказалась в руках КГБ, во главе с Ю.В.Андроповым. Как и в любом престолонаследии, власть на местах теперь передавалась от альфа-самца к его старшему отпрыску (преодолении необременительных этапов инициации (школа, вуз, номенклатурная должность)).

При появлении Бачило, альфа-принц, как раз примерял первую должность в селе, придуманную ему в существующем на бумаге колхозе: "главный инженер". В обязательную синекуру входило наличие колхозных одалисок – которых он паковал в колхозную контору, как в свой гарем. Для того, чтоб этот маразм эпохи хоть как-то походил на прошлую, колхозную жизнь, в нескольких сараях, – практически без кормов, – удерживалось некоторое количество тощих, мосластых, коровенок.

Колхоз полностью разрушенный кланом альфа-сексота; продолжал существовать лишь на казенной бумаге, увенчанной трезубцем. Кощунство, используемое еще в 90-х годах, когда, эта, около колхозная рать, кривляясь и бранясь на независимость, держалась за службу во властных структурах Украины (страшно фальшивя при этом), агитируя население за восстановление СССР; не переставала растаскивать остатки имущества, не брезгуя воровать даже те средства, выделенные из районного бюджета, для канающих, на фермах, в страшных муках, голодающих животных.

Эта разруха была выгодна только поэту в Шроо. В ней была разлита вся поэтическая прелесть разрушения старого, с зародышем – обновляемой его родины, Украины. Новой независимой страны, на огромной, политической карте, планеты.

Колхозным стукачам, стало выгодно над этим трудиться, донося Б., об этом, несносном Бачиле.

Б., начинал поход против украинской независимости, в уничтоженном им же постсоветском селе. Ему необходим был такой типаж. На его примере, Б., будет показывать: как он воюет с украинской независимостью.

Украинизацию украинцев надо постоянно ограничивать, поддерживая в них состояние постоянного страха перед возвращением имперских порядков.

Из одного состава парламента в другой, перекочевівали стада откровенных агентов – воюющих с независимой Украиной, только меняя вывески. Это считалось нормой, когда таких было большинство в парламенте страны. (Сидят они и сейчас, еще в большем количестве, во времена кровавой бойни). Значительное количество украинских патриотов, были убиты за эти годы на внутренних и внешних полях сражений. В это время, выбранные колхозниками враги Украины, воюя против них в когортах "депутатов и чиновников", окормлялись средствами из ее же государственного бюджета.

Сильное преимущество подпольного писателя – в свободе его пера: он не держит в воображении ни цензоров, ни редакторов, ничто не стоит против него, кроме материала, ничто не реет над ним, кроме истины.

(Солженицын Бодался теленок с дубом)

Поэтом, Шроо, назначал себя сам (а без этого не может быть настоящего творчества!).

Это понимание он закрепил от мнения тех, кому он давал почитать свои стихи, – в студенческие годы, – все отзывались о его творчестве только в похвальных тонах; особенно дороги будут воспоминания полученные от своего бывшего товарища, который носил их своей еврейской бабушке, – ценящей литературу, – предсказывавшей его виршам большое будущее.

Для добропорядочных граждан советской империи, поэзия Шроо оставалась за семью печатями. И таковой бы она и осталась навсегда, если бы не прекратил своего существования Советский Союз, или поэт Шроо не нашел возможности напечатать стихи за рубежом своей Отчизны, что, тоже, выглядело весьма проблематично, поскольку там тоже приоритет отдавали известным авторам, в основном представителям иудейской ментальности.

Шроо считал себя "неразбавленным" украинцем, сочинившим себе нелепый сей усредняющий псевдоним, по которому сложно было идентифицировать его национальность; он всегда и во всем гнул свою линию. Упрямо не желал превращаться в некий, переходной тип – "хохла", – в ипостаси которого, его, в принципе, смогли бы трансформировать во что угодно (или: в кого угодно).

Он не счел нужным в ХХ веке погибнуть в стихии украинского языка; пробуя выразить себя в его лубочном стиле. Всевозможные провокаторы от культуры, создавая видимость существования украинской литературы для всего мира, – шароварной, лубочной, гротескной, – напропалую уничтожали обереги украинской нации, как таковой. Используя в этой вековой интриге российских спецслужб, выдавленную на весьма далекую периферию от социальных отношений, украинскую мову, – ибо: какому же здоровому на вид, жизнеутверждающему организму, явилась бы в голову мысль, связывать себя какими-то значащими, психологическими узами, с чем-то уже давно отжившим; развивая себя в духе XVII века от рождества Христова?.. Для этого – достаточно энтузиастов-реконструкторов.

У Шроо не возникало ни единой попытки публиковать что-то в изданиях принадлежащих, этой, их, "Спiлцi письменникiв".

Шроо бежал в темпе своего стремительно развивающегося века, чуть забегая наперед (на пороге интернетизации). Это обстоятельство никоим образом не сказывалось на его творческом потенциале. У него было достаточно тем для образного выражения себя. Не только неразделенная любовь. За спиной была еще служба в СА: в стройбате, куда его затолкали за несуществующие прегрешения его родителей. Долгие годы шатаний по Советскому Союзу, в составе разных геофизических групп и партий. Жизнь в больших и малых городах. Войны с чиновниками и сексотами (в одном лице). Эти события совпадали с поисками собственного пути в литературе; становления особенности собственного стиля.

Все, что рождается не бескорыстно, это не самое лучшее. Самое лучшее – то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано…

(Варлаам Шаламов Колымские рассказы. Шерри-бренди)

Шроо, долгое время своей юности, жил поисками жизненной опоры и точки приложения сил в местах соприкосновения с человеческими сообществами и трудовыми коллективами. Однако, лишь, привыкая к тому: как легко рвать социальные связи с сообществами людей, каждый раз переходя с одной работы на другую. Проделывая эту процедуру, чаще всего, по собственной инициативе, по какому-то неистовому желанию познавать мир и в поисках правды жизни; пролагать на житейской карте как можно больше познавательных маршрутов, сменяя географические декорации. Вряд ли кто из его сверстников способен был поступать так же легко, как это учился делать он. Совок очень неуклюж; сконцентрирован в неопрятных заводских и фабричных общежитиях. Существовал, к тому же, жесткий институт прописки. Только такие, как он, – путешественники и вольные люди, – не могли, казалось бы, манкировать этими социальными условностями и табу, придерживая себя в определенных рамках поведения.

Этапы жизненных поисков, обычно, фиксировались синими штампами в паспорте – и приносили "позорное" прозвище, в сильно забюрократизированной среде: "летун".

В это время, в Шроо концентрировался дух, той, фальшивой эпохи – увиденное и переосмысленное в ней – новизной – находящее отзыв в его мыслях, которые необходимо было зафиксировать на бумаге. Что не возьмешь из прочитанных книг и не выколупаешь из носа. Мысли, будоражащие его, требовали некоторых остановок в его маршрутах. Поэтому, Шроо, иногда, наведывался домой. Чтоб скоро, снова вернуться на круги своя.

Развал Советского Союза, застал Щроо в провинциальном Козолупе, на одном из многочисленных, тамошних, заводов.Шроо живет упрямыми попытками: обуздания своих мыслей, в рамках поэтических – ритмов, рифм и размеров. Все это, скрупулезно записывает, и периодически отсылает на Москву.

Стотысячныцй городок назван Козолупом, потому, что в этом городе, живо распространялась легенда о том, что когда Екатерина Вторая ехала к своему полюбовнику, князю Потемкину, на юг, – кто то из его жителей драл козу. В каком виде? – история умалчивала.

После развала СССР, Шроо – преднамеренно – опускается в родное село, чтоб в тишине от суеты мирской, закончить капитальное внутренние преобразования: “инициированное внедрение в литературный процесс”.

Детские воспоминания о счастливых летах своей жизни, давали красочный фон этому стремлению, подсказывали ему опору в забытом богом и людьми, селе: чтоб в обстановке свободного парения над быстро дичающей территорией, развивать проблески своего литературного дарования. Эпическая картина провала в тартары СССР, конечно же, в какой-то мере, травмировала психику всех его граждан.

В последние дни в Козолупе, на съемной квартире, у него уже не уходили из воображения картины детских воспоминаний. Эти огромные, вздымающиеся над горизонтом бело-розовые облака над отрогами Средне Русской возвышенности; весенний запах голубых и бледно-розовых сиреней несущийся благоуханиями из неухоженных палисадников. Витающие над садами медовые ароматы яблочного Спаса. Запахи дождей. Мокрых лугов. Трели соловья. Теньканье синичек. Нахохленные снегири на рябинах. Воробьи. Ласточки. Стрижи. Все, что пахло и кружилось в волшебном вихре его воспоминаний, заставляло его мечтать; тесно переплеталось с запахами свободы творчества, которую он обретет, когда вернется в село. Этими мыслями было заполнено все ему внутреннее пространство.

Расхаживая по сибирским хлябям, в составе всевозможных геологических организаций (как и подобает заправскому джек-лондонскому герою), – рюкзак его памяти был набит ощущением оставленной отчизны, Украины ( уютного ощущения домашнего очага, а также, воспоминаниями, связанными с первой любовью, встреченной им слишком рано, почему обреченной быть потерянной по злому умыслу, приставленного к нему на обучение, стукача). Цепкие юношеские воспоминания, заполненные этим событием, роднили его с соседним селом. Он жил этим миром даже больше чем настоящим; он был, по своей природе, человеком способным погружаться в свой собственный, внутренний мир. В этих "экспедициях" в недалекое прошлое, он заново как бы снова переживал свою первую любовь хоть уже и без той хорошенькой, юной принцессы, когда-то превращенной злыми колдунами во что-то противоположное – по его определению. Чувства, же, привыкли к подобным, язвительным подколкам, вечно оппозиционного к ним рассудка, не страдающего трепетными привязанностями, отличающегося мнительной мстительностью, бескомпромиссностью к недоброжелателям (не говоря уже о своих врагах); активно накапливающим житейский опыт и занимающегося подготовкой его к закладкам к длительному хранению в ячейках памяти; с жесткими периодами самобичевания, в виде всякого рода сомнений и разочарований, вызванными локальными неудачами. Закаленный в житейских заварухах, на самом деле, разум, был уже достаточно развит на то время, имел все признаки интеллекта: избирательный, твердый, сильный своими всесторонними познаниями, гибкий и пластичный – сторицей компенсирующий ему все потери от не(до)развитости чувствительности. После утери любви, в Шроо, произошли внутренние вулканические потрясения, помогающие ему сконцентрировать все умственные силы на литературные цели, что, в итоге, помогло окончательно устранить чувства от управления своим настоящим и будущим. Превращая чувствительного и сентиментального юношу, в холодного, и замкнутого на своей личной территории, творца; поэт в котором замер, и стал медленно перерождаться в прозаика.