Гном. Часть 3

– Да, действительно. – Голос гостя был странен. – Действительно ничего сложного. Если вдуматься. Вы вот еще разработку этих своих катализаторов автоматизируйте, – вот тогда – да, будет о чем поговорить.

– Шутите…

– Пожалуй. Но обратите внимание – шучу не смешно. Это меня извиняет.

Из материалов «Комиссии по инвентаризации»

– То, что вы рассказали, простите меня, слишком противоречиво и непонятно. Совершенно невероятные достижения с одной стороны, а с другой, как вы утверждаете, он не ведает, что творит. И вообще никакой не ученый.

– То, с чем мне довелось столкнуться, прецедентов не имеет. Он совсем по-другому работает, чем я или, к примеру, Лев Давидович… Поэтому об этом довольно трудно говорить. Я притчу расскажу, можно?

– Не вполне то, что я ждал именно от вас. Но попробуйте.

– Вот представьте себе бандита экстра-класса. Не какого-нибудь там, а князя или, того лучше, хана. Вот он собрал себе шайку, стала она довольно большой, – а к нему идут! Он заметил, что одному командовать стало неудобно, и вместо того, чтобы увеличивать ту же шайку, собрал вторую. Поставил во главе двух верных подручных, шайки назвал полками. А сам, значит, над всеми. Потом – третью, четвертую. Видит – опять неудобно. Своих людей он знает, как облупленных, знает, кому что сказать и как, кому что доверить, кого куда поставить. Они его тоже шибко уважают, а попробуй – не уважь, тут же без головы останешься. Вот он все полчище по три полка разбил, назвал дивизией. А для удобства управления штаб сделал. Никто его теориям не учил, книг он не читал, потому что читать сроду не умеет. Поэтому он сделал штаб и систему управления исходя из людей, вооружения и условий. Нет, он с кем-то воюет все время, ему вообще головы поднять некогда. Но, в общем, чаще бьет он, а не его бьют. Добыча опять-таки. Народу все больше валит. Разделил по две-три дивизии, корпусом назвал. Туда свой штаб, корпусной. Тоже, какой надо. Глядь, – а у него врагов-то раз-два – и обчелся, зато под началом сто тыщ народу. Но он по-прежнему не осознает, потому как занят шибко. И гением себя не считает. Во-первых, не знает, что это такое, во-вторых – в голову ему не приходят всякие глупости. Он просто-напросто в каждом конкретном случае поступает так, как нужно, не думая, что это гениальные шаги. Он думает, что все идет, как обычно, только правильно, без ошибок. Он в этом даже и не сомневается. Но до поры – до времени они варятся в собственном соку, восхищаются подвигами батыров в песнях акынов, а про себя думают, что живут очень обыкновенно и даже скучновато. Чувствуют себя провинциалами, провинциалами и являются, но еще не знают, что провинциальность бывает разных сортов.

А потом он вдруг замечает, что по принадлежащей ему земле надо с конца в конец скакать две недели. Интересы вдруг пересекаются не просто с соседями, но – с Чужаками. Грозными, страшными, непобедимыми. У которых солдаты маршируют стройными рядами и в блестящих латах. Он готовится изо всех сил! Все продумывает, ничего не пускает на самотек, и очень хорошо знает, что именно нужно обдумывать и контролировать. Перебирает командиров, как Скупой Рыцарь – дублоны, – и умеет их оценивать! – все на полном серьезе, но волнуется, потому как это не привычные ему и такие же, как он, гопники, а – НАСТОЯЩАЯ АРМИЯ! Наконец, происходит сражение, в которой супостат в блестящих доспехах побивается в пыль, как глиняный горшок. А у него все продумано, все пути разведаны, все встречные армии он колотит вдребезги и пополам, каждый раз заставая врасплох, и почти не несет потерь, можно сказать, режет, как баранов. И не понимает, как можно быть такими засранцами, потому что у него таких нет НИ ОДНОГО. И представить себе не мог, что такие вообще бывают, в толк не возьмет, почему их в самом начале не запороло плетями их собственное начальство, почему не ссекло тупые головы чуть позже и вообще, – подать сюда того, кто их допустил.

Он сидит в том самом малахае, в котором начинал десять лет тому назад, в засаленных штанах, в бараньих шкурах, в которых ходил всю жизнь, а вокруг все валятся ему в ноги. И называют не иначе как: «Повелитель!». А остальной мир, который год тому назад про них и не знал, вдруг сталкивается с «непобедимой ордой Чингис-хана»…

– Или с вермахтом.

– Или с вермахтом. – Согласно кивнул головой профессор. – Или с неким Беровичем Александром Ивановичем, тысяча девятьсот шестнадцатого года рождения. Комсомольцем, как это ни смешно.

– Вы утрируете.

– Безусловно. Но это главная спектральная линия его натуры. Остальное обертоны. Я знаю цену «простых решений». Осознаю, что это идеал, к которому нужно стремиться. Но, тем не менее, постоянно ловил себя на мысли, что все его решения, взятые по отдельности, на самом деле страшно банальны. «Если к трем полкам добавить НАДЛЕЖАЩИЙ штаб, то будут это не просто три полка, а дивизия» – в этом суть его метода, и это все. Вот только у него каждый раз получается система, свойства которой несводимы к свойствам ее частей. А еще он способен взять какую-нибудь мелочь, повернуть ее чуть-чуть по-другому, и то, что не работало, начинает работать. И никаких озарений! Никакого божественного вдохновения! Я тут осторожно опросил его, потому что знаю, как это бывает, так он не понял, о чем речь. Это другие взлетают в небеса и воспаряют в эмпиреи. Он просто-напросто методично, совершенно не изобретательно строит Вавилонскую Башню. Камень к камню, – и так до самого неба.

Из материалов «Комиссии по инвентаризации»

– Вот вы тут сказали, что электронный микроскоп слишком для вас груб. Так чем же вы пользуетесь? По-прежнему этой своей чертовиной?

– Нет, ну что вы. Я уже забыл, когда последний раз прикасался к ней. Она совершенно, совершенно непригодна для работы на том уровне, который требуется нам сейчас. Не знаю, как объяснить… Предположим, что самый первый молот тоже надо было ковать. А ЧЕМ? Каменным молотом, потому что больше нечем. Но вот спустя год-два его кладут на полку, – или что у них там было, – чтобы больше никогда не снимать оттуда. Лежит. На всякий случай. Только непонятно, на какой, потому что есть уже медные молоты, которые распространились вширь и куют новые медные молоты. Так вот доставшееся мне сокровище сейчас – как тот самый каменный молот. – Тут Саня несколько слукавил. Потеряв актуальность в качестве прибора и инструмента, «Кое-Что» осталось незаменимым учебным пособием. Смертельно опасным, и для очень немногих. – Почтенная окаменелость, без которой да, ничего бы не началось. Но совершенно ненужная для продолжения. Как скорлупа того яйца, из которого птичка уже вылупилась.

– Или крокодильчик.

– Что?

– Или, говорю, крокодильчик. Они, знаете ли, тоже из яйца вылупляются.

– А-а, шутите…

– Теперь вот что. Я могу понять, что эта вещица утратила нужность, как источник этого вашего «праха». Но ведь прежде всего это некий прибор, позволяющий «видеть» объекты молекулярных и атомных размеров, да еще и оценивать их свойства. У вас же нет ничего подобного. Ни электронного микроскопа, ни рентгеноструктурной установки с жестким излучением. Так как?

– Нам в принципе не годятся приборы, использующие слишком жесткое излучение. Они разрушают структуры, которые должны «видеть». Стирают именно те детали, которые нас интересуют.

– Я знаю, что такое Принцип Неопределенности, – сухо сказал профессор, – но знаю также, что дифракция не позволяет увидеть слишком мелкие объекты в нормальном диапазоне. Собственно говоря, второе есть только часть первого. Обмануть физику мира невозможно. Увы. Либо портим, либо не воспринимаем. Факты упрямая вещь.

– Только это в свое время и дало мне надежду. Фактом является наше существование. Чтобы оно было возможным нужна достаточная точность именно в данном масштабе*. Нет. Наше существование и есть УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНАЯ ТОЧНОСТЬ работы В ДАННОМ МАСШТАБЕ. Именно в данном. А потом до меня дошло: мы ведь можем разменять большой квант на два маленьких. Тем более часто бывает наоборот: греем что-то ВЧ, а оно начинает светиться. Так почему бы нам и для наших целей не заменить одно действие с большой энергией на много маленьких действий?

– Сам придумал?

– Сам придумал бы быстрее. Собственно говоря, артефакт, – он мимолетно усмехнулся, сказав мудреное, «умственное» слово, – тоже действует примерно таким же способом. Освоение общепринятых понятий и терминов делает общение на эти темы хотя бы в принципе возможным. Но при этом чужие слова, придуманные на основе чужих соображений по чужой логике навязывают мешающие делу стереотипы. Увы. За все приходится платить. Все есть результат компромисса.

– Вы справитесь, Александр Иванович. Это временное явление, и оно имеет ту же природу. Сначала терминология повлияла на вас, потом вы повлияете на терминологию и саму систему понятий. Таким образом, чтобы она не порождала мешающих стереотипов, а система понятий снова стала бы компактной. И была такой впредь. Но к делу. Вы понимаете, что эта ваша методология годится далеко не для всех типов объектов?

– Конечно. Замена мимолетного взгляда очень-очень тщательным ощупыванием обозначает куда большее потребное время**. Оно может быть, и слишком часто бывает таким, что объект, может неузнаваемо измениться: надо помнить, с чем мы имеем дело. Поэтому, вы правы, только для многочисленных и однотипных объектов. К счастью, мы имеем дело именно с ними. Исключения слишком редки, чтобы вообще их учитывать. Принцип Неопределенности остается на своем месте, но это тот вариант его проявления, который нас, для наших целей, устраивает. Для чисто исследовательских целей в области физики элементарных частиц дело обстоит, очевидно, совершенно по-иному.

– М-мда. Как-то не приходило в голову, что у него может быть несколько, в общем… не вполне совпадающих вариантов проявления.

– Не было нужды, Петр Леонидович.

Глупости. Была бы идея, а применения найдутся. Это как с принципиально новым техническим устройством. Вроде паровой машины или электричества. Вот не могу считать себя теоретиком, но любопытные соображения о чем-то, что можно назвать Экспериментальным Континуумом, у меня уже есть. Надо будет поговорить с людьми, у которых голова лучше заточена под подобные штуки. Спасибо.

* Наномасштаб. Тот, в котором происходят минимально-актуальные для жизни события.

** Что-то близкое к нынешней атомно-силовой микроскопии.

Курортный роман

Случайно повстречав на полупустынном пляже спецсанатория, Карина сразу же узнала ее, хотя со времен памятного знакомства Стрелецкая изменилась очень сильно. Оно, конечно, не мудрено, восемнадцать и двадцать четыре – большая разница. Тоненькая, как стебелек, девчонка превратилась в статную молодую женщину. Формы обрели определенность, став не столько даже пышнее, сколько… резче, что ли? Более какими-то вызывающими. А вообще она с возрастом вовсе не утратила прежней яркой красоты. Куда там. Это другие начинают увядать, так и не пережив настоящего расцвета, а у таких он еще впереди. И продлится долго. И Карина поневоле почувствовала прежнюю глухую неприязнь, хоть и понимала, что это и несправедливо, и неправильно. Обычные люди, просто так, без самых серьезных оснований, в этот санаторий не попадают. И все-таки присутствие Стрелецкой раздражало ее. Купальник самый обычный, черный, достаточно закрытый. Кажется, – иностранный, но вызывающим или нескромным назвать никак нельзя. И все-таки она умудрялась казаться чуть ли ни голой. Да нет. Хуже, чем голой. Карина не имела собственного опыта, но уж зато девок-то повидала всяких. Мужчина попроще без затей, сугубо функционально определил бы облик старой знакомой, как определенно «блядский», и был бы как-то не вполне прав.

Кто покультурней и поэтому знает больше слов, сказал бы, что от нее буквально пышет сексом, – и тоже, пожалуй, ошибся бы. На самом-то деле призыва – не было. Неприязнь, как и ревность, – наблюдательны. Заставляют подмечать и оценивать каждую мелочь. Вот и Карина Сергеевна подмечала. А вот с тем, чтобы оценить, понять, было хуже. Очевидно, в данном случае ей пришлось столкнуться с чем-то незнакомым, не имеющим графы в прежнем ее опыте. Вот и глаза Стрелецкой оставались по-прежнему густо-синими, но при этом глядели все равно как-то не так… не по-прежнему. Все нутро Карины, вся ее врожденная интуиция, женская и вообще, твердили ей, что от этой особы, – такой, какой она была теперь, – надо держаться подальше. Что ничего, кроме беды, компания ее не принесет. Но всякие там предчувствия проходили у нее по графе буржуазного мракобесия, с которым надо бороться. Она и боролась.

В данном случае борьба проявлялась в том, что Карина не только не избегала компании Стрелецкой (та, надо сказать, особо не набивалась), но и старалась проводить как можно больше времени вместе. Делать в санатории оказалось особо нечего, людей подходящего возраста практически не было, а они когда-то все-таки проработали вместе чуть ли ни два месяца. Можно сказать, – земляки. Ну, – почти. А с объективной точки зрения их жизненный опыт различался настолько, что, казалось, они свои двадцать с лишним лет прожили не то, что в разных странах, а и в разные эпохи. Общих тем для обсуждения практически не было. Время от времени, увлекшись рассказом о том, что ее действительно волновало, составляло смысл ее жизни, Карина, глянув на собеседницу, видела этакую слабую, неопределенную улыбку. Обычно так улыбаются собственным мыслям, не слушая собеседника. Карина тоже так думала, и замолкала.

Она была не вполне права. Мысли у ее собеседницы если и не относились прямо к ее словам, то были ими спровоцированы. «Боже мой, – думала бывшая Жар-Птица, – сколько же на свете сортов глупости. Причем характерно то, что наиболее интересные сорта принадлежат людям, в общем, неглупым. Взять хотя бы вот эту вот… мышь. Ведь не дура же. Справляется с такими делами, которые не каждому умному в подъем, а дураку делать нечего. Где можно было, помимо всего прочего, просто-напросто двадцать раз сгореть за эти семь-восемь лет. И сколько же, при этом, дури».

Она глядела на товарища Морозову, и только диву давалась: ведь она тоже была чем-то вроде еще каких-то пять лет тому назад. Пожалуй, даже хуже, потому что имела высокий уровень допуска, доверие больших, – рукой встав на цыпочки не достать, – людей, включая Самого, и была посвящена во многие опасные тайны. Кроме того – она ж из хорошей семьи! Была. Речь «культурная», словарный запас побогаче. Да и книжек прочитала раз в десять больше. Поэтому много о себе мнила, считала себя существом особой породы, и на эту вот Морозову смотрела с тайным презрением. А сама была похо-ожа. Такая курица, сякая курица – все равно курица. Образ Жар-Птицы был, по мнению ученых, навеян нашим эмоциональным предкам павлином, то есть тоже, в конечном итоге, курицей. Теперь она ни к каким курам не относится. И уж, во всяком случае, она больше не Жар-Птица. А кто тогда? Лучше даже не задумываться. Ей и вообще-то задумываться вредно. Даже вспоминать – и то не так.

А эта вот так и осталась. Говорит, а того не понимает, что Настю даже не смысл ее речей коробит, – чего там, человек большое, сложное реальное дело делает! – а сами слова эти ей слушать невозможно. Куда хуже, чем железом по стеклу – для иных-нервных. С души воротит от родимых штампов. Вот еще раз скажет что-нибудь про любовь к Родине, про трудовой героизм, про «почин» или «единый порыв», – и стошнит. А что? Очень даже может быть. За эти годы они стали существами разной породы. Взаимопонимание между ними невозможно в принципе.

После войны кое – сгладилось, поумнело, упростилось, стало действительно добрее и удобнее, а кое – как-то вроде бы подраспустилось, потеряло прежнюю аскетичность*. Да и то сказать, – сколько можно жить затянутым на все дырки? Член ЦК, заместитель члена ГСТО, член Совета Директоров ПО «Степное Машиностроительное объединение» директор серийного производства К. С. Морозова, по факту, имела право на довольно многие блага. Еще важнее всех официальных званий и прав была принадлежность к отцам-основателям, узкой группе руководства, – истинных руководителей! – богатейшего предприятия, всех возможностей, активов, денег, связей и влияния никто посторонний не мог себе даже представить. Практически это обозначало любые деньги и земные блага. Так что на курорте в ее полном распоряжении был, например, катер. Вместе с молчаливым мотористом в качестве непременной принадлежности. Катер привезли в виде комплекта, а потом за день собрали и наладили ребята из Комсомольска. А потом еще неделю делали внутреннюю отделку и обстановку. Это уже кустари, потому как – спецзаказ, а не на нужды военного флота. То есть Карина непременно отказалась бы, поскольку являлась ярой противницей любых привилегий, но Саня без особой натуги обвел ее вокруг пальца. Как обычно. Тем более, что даже не особо и соврал. А у нее в тот момент не было сил сопротивляться. А сам по себе катер был большим удобством. Благодаря ему в их распоряжении оказалось практически все побережье с массой укромных мест, где можно было, например, купаться нагишом. Собственно, катер был одной из главных причин, по которым Стрелецкая продолжала совместное времяпрепровождение. Лежать. Голой. На песке. Под солнцем. Ни о чем не думать. Такой образ жизни ее более, чем устраивал. Точнее, ее мало устраивали любые другие. По настоянию Карины моторист убирался с глаз долой, хотя было ему лет под шестьдесят. Насте, понятно, было все равно, и она в такие моменты обычно думала, что если какой-нибудь мужик решит подглядеть за голой Кариной, то глянет не больше одного раза. А потом будет глядеть исключительно в другую сторону.

Пожалуй, в этих мыслях содержалась немалая доля несправедливости, связанной с не слишком сильной, но вполне определенной неприязнью: ну худая, ну бюст не дотягивает до второго размера, ну – сутуловата, но и ничего, отвращающего глаз, тоже не было. Да и откровенно костлявой назвать все-таки нельзя даже теперь, после болезни. Определенно портили внешность только кисти рук: крупные, с длинными пальцами, но при этом с виду довольно грубые, жилистые. Такие, какие и положены людям, на протяжении многих лет много работающих руками. Сама же она поглядывала на потрясающее тело Насти с явным восхищением и, понятно, не без некоторой зависти. Взгляды эти, в свою очередь, тоже не оставались незамеченными.

«Смотришь? Ну смотри, смотри. Сравнение и впрямь не в твою пользу. Поди, думаешь, – до чего повезло стерве с внешностью. И не поверишь, как и сколько раз, бывало, кляла судьбу и Бога за то, что не уродилась какой-нибудь невзрачно-незаметной. Вот вроде тебя. А интересно, что бы ты сказала, увидав мою задницу? Не снаружи, как сейчас, а, так сказать, – в развернутом виде? Во всей, то есть, красе? Хотя, – оспорила она сама себя, – ни черта бы ты не поняла, даже увидав. Куда тебе. Да и то сказать, вид все-таки уже совсем не тот, что год тому назад. То ли упражнения помогли, то ли здоровье мое лошадиное. А тогда думала, так и останется. И радовалась, что хоть говно держится. А была бы такой, как ты? Да, скорее всего, ничего бы и не было.»

* С самого начала, с 17-го года во многом лицемерную. Потом – тем более. Скромные люди в свою честь городов не называют.

Тут, надо сказать, она была права. Никаких настоящих подозрений она не вызывала, и в ходе массовых облав на коммунистов и социалистов с анархистами ее прихватили единственно только потому, что она имела несчастье приглянуться полковнику Варгасу, и он незаметно кивнул на нее своим подручным, Габриэлю и Игнасио. А потом, когда, будучи уже арестованной, она не видела, еще и показал им кулак: чтобы не распускали лишнего лапы или, – не дай Бог! – не вздумали решиться на большее. Аресты шли массовые, особо разбираться было некогда, и среди низших чинов полиции и жандармерии царила крайняя простота нравов.

Полковник тоже поступал подобным образом не первый раз, но, разглядев поближе нынешнюю свою добычу, осознал, что на этот раз в его руки попал истинный бриллиант. Он даже привлек к детальной оценке возможной драгоценности давнего своего приятеля доктора Вегу, старого холостяка и большого циника. Специалист очень широкого профиля, он, в некоторых случаях, помогал разговорить наиболее неразговорчивых клиентов. С неизменным успехом.

На этот раз он вышел из помещения, служившего ему смотровой, в некоторой задумчивости и начал доклад не вдруг и с непривычных слов.

– Ты не поверишь…

Смысл его достаточно витиеватой речи сводился к тому, что необыкновенно хорошенькая синеглазая маха, – никак не менее двадцати лет от роду! – оказалась девственной.

– И, похоже, – многозначительным тоном уточнил почтенный доктор, – девственна всесторонне, если ты понимаешь, что я имею ввиду.

Еще бы полковник, в соответствии с двухсотлетней семейной традицией бывший, помимо всего прочего, выпускником иезуитского колледжа, не понимал.

– Неужели? – Варгас – улыбнулся улыбкой, обещавшей исключительно много. – Не может быть. Ты не ошибся? – Глянул на обиженную гримасу эскулапа, и резюмировал. – Какая прелесть!

То есть он, может быть, предпочел бы лет шестнадцать-семнадцать, но, с другой стороны, нынешняя добыча была куда более редкой и оттого могла обещать совершенно исключительные нюансы.

Само собой разумеется, девице с такими достоинствами не грозила обычная судьба: два-три дня более-менее замысловатых развлечений а потом, – что останется, – отдать подчиненным. Насте предстоял классический этюд с мастерской увертюрой и более-менее длительной, сложной, многообразной эксплуатацией.

– Когда надоест, – напомнил о своем существовании доктор Вега, – не избавляйся. Дай знать.

Но полковник был погружен в обдумывание деталей, и потому приятель удостоился только небрежно жеста руки: не приставай, мол.

Заранее ясной была одна только первая цель: девку надо было «размягчить», чтоб соглашалась на все сразу и без писку, но при этом так, чтобы избегнуть прямого физического насилия. А то еще будет про себя воображать, что душа у нее все равно осталась чистой. Или что-нибудь в этом роде. Так вот, чтоб того – не было! Должна и быть, и, – главное! – чувствовать себя шлюхой до глубины души. До самых ее потаенных закоулочков. Чтобы и малой щелки не осталось, куда можно было бы спрятаться самоуважению.

Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, он на следующий же день запихнул ее в переполненную камеру, где содержались всякие там коммунистки, анархистки и социалистки. А еще – жены, сестры и дочери арестованных коммунистов, социалистов и анархистов, которых схватили для надежного воздействия на их мужей, братьев и отцов, соответственно. И каждый день по нескольку баб и совсем еще девчонок таскали на многочасовые допросы. А потом возвращали назад, ждать следующих допросов. Тут же находились те, кто больше не годился даже для допросов, в том числе – сошедшие с ума от пыток. Тут же иные и помирали. Тогда мертвые тела лежали, порой, около суток, поскольку, в соответствии с правилами, вытаскивать трупы полагалось только по утрам. Естественно, духота и зловоние, царившие в этих помещениях, были совершенно неописуемы, но на них практически не обращали внимания, потому что каждая здесь могла думать только об одном: когда поволокут на допрос. Предсказать это было совершенно невозможно: могли вызвать через неделю, а могли – часа через два. А еще тут стонали, вопили от невыносимой боли в умело истерзанных телах, бредили, делились подробностями допросов вообще и отдельно взятых методик, ссорились по каждому поводу, умело изводили друг друга, безошибочно отыскивая чужие страхи, и ругались настолько грязными, омерзительными словами, что впору было удивляться человеческой фантазии. По совокупности всех перечисленных причин в этом предбаннике ада, – ну не назвать же это – камерой? – практически никто не спал… А вот Стрелецкую никто не вызывал: время от времени, вроде как, собирались, упоминали ее имя, не забывали насовсем, – но в последний момент отменяли.

Пару дней спустя они, гуляя по городу, познакомились еще с одной дамой, поправлявшей здоровье в здравнице попроще. Нельзя сказать, чтобы Клава навязчивой или развязной, но и к застенчивым, робким, таким, которых легко смутить холодным приемом, она не относилась тем более. Зато даром знакомиться и общаться, – хоть и достаточно своеобразным, – она обладала определенно. Кроме того, налицо было определенное чутье: из всего достаточно скучного контингента она безошибочно выбрала Карину с Настей. И вот что интересно: в общем, не понравившись ни той, не другой, она тем не менее как-то втерлась в компанию и с определенного момента она стала состоять из трех человек.

С виду тетка, бывшая несколько постарше их, была самой обыкновенной, но Настя по ряду эпизодов почуяла, что имеет дело со своего рода человеческой экзотикой. Вроде той, какой являлась сама. Диковинным продуктом редко встречающейся комбинации социальных процессов. Из всех троих вся на виду была одна только достаточно скрытная Карина, а две остальные взаимно помалкивали о прошлом и главном содержании своей жизни. Клава смешновато одевалась, очень сильно напоминая гриб в своей широкополой войлочной шляпе, виртуозно играла в «подкидного», – тоже занятие, когда с прочими негусто! – и еще гадала на той же самой не первой свежести колоде. В гаданиях этих, как и в самой речи достаточно словоохотливой дамы время от времени вдруг прорезались цепляющие детали, подробности, куски бытовых и бытийных концепций, которые в Советской стране простому советскому человеку вовсе не были положены. И: у нее как-то получалось разговорить Настю. Спровоцировать ее на разговор о вещах, которые она не желала ни обсуждать, ни вспоминать.

– … На Западе, поди, даже тюрьмы культурные. Ни тебе «параши», ни тебе баланды.

– И Запад бывает разный. И с тюрьмой как повезет. Даже от того, что попадешь не во-время, может быть большая разница. Но так – да. Культура. Во время следствия никто тебя по ребрам сапогами пинать не будет, потому – надолго не хватит. Иголки под ногти забивать, – так и то непременно сперва спиртиком протрет, простерилизует! Насиловать, – так не абы как, а только в гандоне. Ароматизированном.

– Правда? – Заинтересовалась новой идеей Клава. – А-а, шутишь…

– А ты-то откуда знаешь, – лениво спросила Карина, – сама что ли, сидела?

– Не-е, откуда? Таких, как я, на нелегалку не посылают. На пушечный выстрел не подпускают. Сколько с кадрами работала, слишком много, а, главное, – слишком многих знаю… Рассказывали.

– Чего-то не верится. Уж кто попал, – точно не вернется.

– Всякое бывало. Эту, она курьером работала, по дурке, за бродяжничество взяли. А тут как раз массовые облавы, коммунисты-республиканцы, все прочее, камеры набиты под завязку, не до нее стало, подержали дней десять, да и дали пинка под зад… Отделалась легким можно сказать, испугом. И что интересно, – сразу грязная была, вонючая, да еще обоссалась пару раз, на всякий случай, – так все равно нашлись двое, польстились. Потом мандавошек выводила. Благо, хоть триппером не наградили. Ну и нагляделась, что там с республиканками-то делали. Каждый день.

– Говорят, – деловито поинтересовалась Клава, – провода электрические во всякие места суют?

– Говорю же, – ци-ви-ли-за-ци-я. Высверлят зуб, – и туда иголку под током. Ни тебе переломанных костей, ни кровищи, – а результат налицо.

– Толково, – кивнула Клава, – во звери!

– Да ну вас к черту! – Не выдержала Карина, которая в своей жизни успела настрадаться с зубами и оттого – сочувствовала. – Аж мурашки по коже…

– Это – правильно. – Кивнула Стрелецкая. – Но, говорит, сильнее всего напугала совсем простая вещь.

– Это какая?

– А это, в самом начале, одну коммунистку увели утром, а назад принесли вечером. Никаких изысков. Непрерывно драли ее, по очереди, почти шесть часов подряд. Человек, что ли, двадцать.

– Это как? – На всякий случай осведомилась Морозова, дабы убедиться, что поняла все правильно, и речь идет не о плетях с розгами.

– А это и так, и этак, и перевернумши.

– Что, – осведомилась Клава, – и через «чужую» – тоже?

– Обязательно. Один раз из пяти-шести – непременно. По схеме положено. Но! Под наблюдением, чтоб не озоровали и лишнего не калечили. Строго: сделал свое дело, – уступи рабочее место товарищу, а материал не порть. Тут страшнее всего, что она потом, в камере, еще больше суток прожила, и без крику не могла, и голоса уже не было, сорвала. Тут расчет был безошибочный: больше никому в голову не приходило упрямиться или там в молчанку играть…

– У нас, бабы рассказывали, это, – ну, когда человек сто, двести, весь этап, – «тяжелый трамвай» называлось. В мою бытность неподалеку, на пересылке под Каргополем было. Но те скоро обеспамятели, прямо под мужиками померли, хорошо, быстро… А чего не добили?

– А кто? Там же все в бога веруют истово, греха боятся, никому и в голову-то не пришло. Ну, а нашей, понятно, на себя нельзя было обращать внимания. Оставаться грязной, вонючей бродяжкой.

На самом-то деле свидетелем того самого эпизода была она сама, лично. Тересу в тот незабываемый день увели одной из первых, но другие возвращались, – кто своими ногами, кто не очень, а кто и волоком, – а Тересы не было. Обстановка в этом заведении способствовала эгоизму, всем, вообще говоря, было до себя, до своих сломанных зубов, сорванных ногтей и поврежденных внутренностей, но тут все как-то задумались о постороннем человеке. О Тересе. Те, что возвращались попозже, рассказали о немыслимом, непрекращающемся крике из бокса, куда увели Тересу. Все подавленно примолкли, никто не ругался, наступил вечер, и вот тогда-то в камеру вернули Тересу. Приволокли и кинули на пол. Пока она валялась без сознания, было еще ничего, но бога все-таки нет, и сознание к ней вернулось. С этого момента она кричала непрерывно, до тех пор, пока не потеряла сознание снова и уже с концами. Всю ночь и большую часть следующего дня. Это был даже не крик, а какой-то хриплый вой. В том варианте, который выпал на ее долю, изнасилование являлось, по сути, не слишком интенсивным внутренним избиением, которое зато продолжалось шесть часов подряд. Избитые ткани тазового дна отекли настолько чудовищно, что не помещались внутри, и снизу ее буквально вывернуло наизнанку. Это была огромная, тугая опухоль темно-лилового цвета, которая все увеличивалась по мере того, как жидкость из организма заполняла разбитые, раздавленные ткани. Со временем темно-лиловый цвет перешел сине-черный, а в конце стал угольным. К утру отек лопнул, потекла гнилая сукровица, и обычное зловоние этого переполненного ковчега обреченных прорезал, как нож, едкий запах гангрены, скоро ставший невыносимым.