…
– Если не секрет, чем сейчас обеспокоена современная молодёжь?
– Современной молодёжи нет времени сейчас беспокоиться, все в полном спокойствии трясут родителей купить им новые гаджеты, а главное – обновления, обновления, обновления! То есть в нашем классе, на пример, все сейчас удовлетворяют стремлению рынка сбагривать его продукцию. Предложение рождает спрос – вот в чём уникальность нашего времени, не спрос рождает предложение, а наоборот. Причём предложение любое. Мы берём всё, что дают. Горстка людей решает, что нам слушать, смотреть и как одеваться…А вообще, спросите меня лучше, как я сейчас провожу свободное время.
– Расскажи, как ты сейчас проводишь свободное время?
– Да как? Природу охраняю (улыбается).
– Кстати, с чего всё началось, я имею в виду твои знаменитые экологические акции.
– А-а. Это Вадик придумал, когда мы…когда мы на Озере сидели, он сказал, что вот, давайте пионеров из лагеря соберём – а рядом лагерь был – и организуем сбор мусора вокруг Озера. А там всё завалено всякой ерундой было, ужас, как там дети купались, я не знаю. Я говорю, давай.
Взрослые относились к ней, так скажем, позитивно, особенно те, кому она помогала, но всё равно как-то с опаской – хорошая, конечно, но больно уж чудная девка, так про неё говорили в Посёлке. Зато для сверстников своих Радуга была безнадёжно потерянным человеком: подумать только – ходит без телефона и не тусуется в клубе, и это в наше-то нелёгкое время! На переменах в учительской педагоги нередко вели задушевные дискуссии о причинах её альтруизма и филантропии. Говорили и о формирующем влиянии матери, которая была видной общественницей и всегда ругалась на собраниях с председателем поселкового совета, и, разумеется, упоминали о благоприятном воздействии школьной среды (когда поблизости находилась директор школы). Однако самым проницательным психологом и чтецом подростковых душ оказался уже упоминавшийся сосед Романа по переулку старик Михалыч.
– Вы думаете, чё она НЕ КАК ВСЕ ЖИВЁТ? – вопрошал пьяный до последней степени Михалыч, сидя как-то вечером в «Марине». – Девка на выданье, а замуж-то никто не берёт!
– Так она ж в школе ещё учится, Михалыч! – отвечали ему.
– И што – в школе? Когда я в школе учился, у меня трое детей уже было! И все от разных жён.... Так вот почему она не от мира сего? Вопрос, однако! А вот и ответ – РОЖЕЙ НЕ ВЫШЛА!
Конечно, в чём-то он был прав: на Радугу мало кто обращал внимания, одевалась она, как беспризорник, старалась вообще быть незаметной. Она была маленького росточка, издали её можно было вообще принять за брошенного ребёнка. Следовательно, по теории Фрейда-Михалыча вполне логично, что поток незадействованной энергии нашёл для себя иное русло. Но ведь с другой стороны, можно было бы найти занятие и попроще из того убогого списка, который предлагает не склонная к романтике социальная среда.
Однако список сей был Радугой в клочки разорван! Она была максималисткой безбожной, если так можно выразиться, впрочем, как и все подростки, с тем лишь отличием, что свои идеи о Всеобщем Счастье (как она его понимала) Радуга умудрилась в той или иной мере реализовать. Вот в чём парадокс. У неё был Дар убеждать. Из её глаз струился поток необъяснимого свойства энергии, которая каким-то неведомым науке образом подчиняла и вела за собой. Когда она – тусклый умирающий мышонок, сливающийся с такой же серой пеленой обыденности, поднимала на вас глаза, то вам хотелось для этих живых клокочущих тайной энергией глаз сделать всё, на что вы способны. Лучшее для неё сравнение – это фонарик, невзрачный предметец, умещающийся в ладони. Но стоит нажать на кнопку, и этот фонарик озарит темноту, как вспыхнувшая сверхновая звезда.
Организованные её агитацией пионеры из лагеря за один летний сезон очистили Озеро, да так, что местная организация зелёных не на шутку встревожилась – такое фундаментальное мероприятия и без руководящей линии! Она собирала деньги для малоимущих, завлекая различные компании в обмен на рекламу в местной газете, и ей, семнадцатилетней девчонке, никогда не отказывали.
Только Роман знал о том, как она доставала эти деньги. До фестиваля, о котором речь впереди, она могла разговаривать только с ним, со своим бывшим учителем рисования (Роман вёл факультатив для будущих «художников-неудачников», как он выражался). Потому что именно он сделал её ТАКОЙ своими разглагольствованиями на уроках! Но вот об этом Роман не догадывался. И это был главный секрет Радуги. Она обожала его, тридцати трёх летнего женатого мужика, отца двоих детей, обожала, но, как сказал поэт, «странною любовью». Он был её Учитель, её гуру – так она придумала для себя, потому что хотела, как в Древней Индии, чтобы у неё тоже был Просветлённый Наставник. Роман подходил по всем показателям для данной вакансии, хотя он об этом, вестимо дело, не подозревал. И сам того не зная, Роман наш свет Сергеич вылепил её, как из глины, по образу своих давнишних-предавнишних идей, о которых болтал в своё время, но в которые уже не верил сам и по которым уже давно не жил, однако по инерции извлекал их из своей головы для «расширения кругозора подрастающего поколения», как он говорил. Вот и доизвлекался, вот и расширил кругозор.
Вопрос: как Радуга доставала деньги?
Она просто видела из окна автобуса богатый офис, заходила в приёмную к начальнику и, вот этот серенький малыш, рукавом вытирающий шмыгающий нос, с большими голубыми глазами говорил: «Помогите. У меня мама умирает. Нужно двадцать тысяч на операцию. О вас узнает весь город и весь наш Посёлок. Я работаю в газете. У меня с собой верёвка, и я готова повеситься у вас в вестибюле. Помогите маме». И она так смотрела своими огромными детскими заплаканными глазами в глаза тому оторопевшему индивиду в кожаном кресле, любителю шансона, что он сам, толстозадый ворюга, завравшийся слизняк, заливался слезами, снимал с руки перстни и часы и протягивал ей, глядя преданно, как раб на господина.
И так она объездила весь город. И ей всегда давали денег! И никто никогда не просил никакой рекламы взамен. Она сама её делала на оставшиеся деньги! Ей с мамой, поди, и жрать-то было нечего! «Нет, это поразительно!» – говорили учителя в школе и смотрели на неё, как на ходячую икону. О ней стали писать в поселковой газете.
Да и как об этом было не писать! Кому-то нужна была серьёзная операция – Радуга вытрясла деньги с фармацевтической фирмы. Она заходила в офис с сумкой, в которой прятала 10-ти литровую канистру. «Мой годовалый братик при смерти. Помогите. Я сирота, я не хочу, чтобы он умер таким маленьким, но он уже умирает. Дайте деньги на похороны. Он ведь всё равно умрёт. Я сейчас обольюсь бензином…». И хозяйка фармацевтической фирмы, беспринципная тварь, разорившая своих собственных родственников в угоду бизнесу, растолкавшая локтями всех таких же, как она, лизоблюдов, стоящих на пути к её персональному счастью, эта костлявая селёдка отдавала Радуге всю наличность, которая была в офисе и просила, нет – молила, зайти ещё! Не скрывая слёз, она обнимала Радугу, целовала её в лобик по-матерински, гладила по щёчкам и предлагала подкрасить губки своей помадой.
Кто-то спивался или «лечился» наркотой – она достаёт деньги, и людей устраивают (насильно порой) в соответствующие клиники. И никто не понимал, как ей – немодной, неинтересной, неразговорчивой – всё это удаётся! Михалыч хихикал: «Почему маманька-то не следит за её, тэк скеть, моральным обликом? А, мужики? Хе-хе». Роман как-то встретил её на остановке и передал слова Михалыча. «Дурак недоделанный ваш Михалыч. И алкаш», – сверкнула глазами Радуга. Роман согласился.
Весь Посёлок – и, возможно, в этом единственный недостаток её деятельности – был превращён в некое подобие рекламной тумбы, где мелькали названия всех отличившихся в том или ином богоугодном деле предприятий. Радуге предлагали стать толи менеджером, толи ещё кем-то в разных фирмах, но она, глупая, как была максималисткой, так и осталась – жила с мамой в деревянном домике, похожем на фургон бродячих актёров, на дальнем краю Посёлка и никаких предложений по трудоустройству не принимала. Это было видно по тому, что в любую погоду, ну, кроме жары, очевидно, она ходила в одном и том же – детская болоньевая куртка, джинсы, кроссовки, знаменитый её белый берет, – всё также оставалась худой, с впалыми щеками, какой-то растрёпанной (у неё всегда была короткая причёска и всегда её тёмные волосы были чисты, но спутаны, как у пацана после драки), да всё это так, но – слава Богу – с таким же таинственным, почти магическим сиянием огромных голубых глаз, которым она и вытворяла все свои «чудеса». Она их включала, как кнопку на фонарике. Её глаза не смотрели, они работали…
Она, входя в любое общество, излучала какую-то странную энергию, которую Роман называл почему-то, наверное, в шутку, «энергией дохристианского человечества». Может, так оно и было? Ведь каждый, разговаривая с ней или просто оказавшись поблизости, пытался казаться лучше, чем он есть, и какое-то время думал, что таковым и является на самом деле. Наступал некий временный Ренессанс. Но вот, взглянув на часы, Радуга уходила, и мир вокруг вновь погружался в пучину борьбы за существование.
Зачем ей это было надо – кто её знает, но Радуга с невероятной быстротой научилась играть на гитаре и начала писать песни. После провала на вступительных экзаменах в Мед (она поступала туда в 15 лет с липовым аттестатом), Радуга с горя поехала на бардовский фестиваль в Повалиху (не сказав матери ни слова), спела там песню «Я уезжаю, товарищ» и заняла второе место (!), растолкав по пути к пьедесталу целые песенные коллективы, бардовские ансамбли и хоры одним только своим припевом «Кто ты, мой старый Товарищ?» Этот фестиваль, как выяснилось, стал переломным моментом во всей её короткой жизни.
Вернувшись в посёлок в бодром расположении духа, она продолжила начатую ещё по зиме Тимуровскую работу (организовала школьников из детдома помогать старикам – немыслимая по нашим временам затея!) и… неожиданно обнаружила, что у неё появилось много друзей, о которых она раньше и не знала. Её стали приглашать сверстники на дни рождения и просто погулять по улицам, причём, раньше она бы только сморщилась и удрала домой, а сейчас, после фестиваля, ей стало интересно быть там, где много людей. Она уже не дичилась мира, как раньше, и кто знает, может быть, из-за того, что сама строила этот мир своими руками?
Её уже никто не считал отставшей от жизни, и она всерьёз подумывала о том, как бы избавиться от своего белого берета и детской болоньевой куртки.
Можно было бы ещё рассказать пару историй про Радугу, но – да простит меня благосклонный читатель! – у меня уже нет времени на воспоминания, так как Роман только что купил две полуторалитровых бутылки пива и вот-вот пойдёт к выходу из тёплого бара.
Итак, вернёмся к Роману. Надо сказать, чувствовал он себя как-то странно. То ли было так сильно накурено, то ли что, но образы сидящих за столиками людей почему-то слегка подрагивали, словно готовились улетучиться вместе с дымом; на них было тяжело концентрироваться. В проплывающих волнах тумана над входной дверью проявился символ Близнецов – ♊, хотя, возможно, это была просто трещина в стене.
– Роман Сергеевич! – окликнул чей-то голос. Это была Радуга. Роману не хотелось, чтобы Ким и Клим не застали его дома, а потому решил перекинуться с бывшей своей ученицей только парой слов и быстренько бежать домой. Он развернулся и, приветливо улыбаясь, подошёл к столику.
– Пошто шумим? Как дела?
Радуга убрала с соседнего стула свою шапку и почтовую сумку, из которой торчали конверты и газеты, и пригласила сесть. Роман сел.
– Ну, здравствуй, Радужкина! Сколь женихов насобирала за отчётный период?
– Здрасьте, но я – не Радужкина, Роман Сергеич, я – Радугина.
– А, ну, слава богу. Пиво пьёшь?
– Нет. Вы же это прекрасно знаете.
– Ну, эт я так, для поддержания беседы…
– Хотите пирожное?
– Не, ты ешь-ешь. Как сено? Как кролики?
– Сено-то? – Радуга разжевала пирожное и теперь проверяла, не выпала ли пломба. – Да я, Роман Сергеич, хозяйством не занимаюсь, вы ж знаете.
– Знаю, – кивнул Роман, – и не одобряю.
– Сами ж нас учили быть выше этих…мелкобуржуазных интересов – удавки творчества.
– Про удавку говорил, помню, – согласился Роман, – но ты ж меня цитируешь совершенно вне контекста. Это ж я тогда вам, вроде, про Шишкина, про Иван Иваныча сказывал, про его время…про…
– Всё равно. Мне тогда понравилась ваша фраза, что накопительство материального, как же там…
– …растрата возможностей духовных. Это не я, это один мой друг сказал, Эразм Роттердамский. Видишь ли, так-то оно так, но в жизни надо ведь того… жрать чё-то! У меня вот, – Роман стал загибать пальцы, – кролики, куры, утики, кошка, кот, псина, Конь, правда, мы уж продали его, но не важно – и так далее. Понимаешь?
– А я, может быть, завтра умру. Так на кой мне все эти утики? – Радуга склонила голову. – Ну, выращу я этих утиков кровью и пóтом, — с сарказмом произнесла она давно заготовленную речь, — ну, съем я их всех, ну, схожу в туалет, опять выращу, опять съем, опять в туалет; курятник – кухня – сортир, курятник – кухня – сортир…
– Ну, ты чего это – «сортир, сортир», – не одобрил Роман. – Прекрати ужо…
– Хочется сделать что-то стоящее, Роман Сергеич. Чтоб после меня не только навоз от утиков остался. Взять к примеру Че Гевару. Он мир своими руками выгибал в другую сторону. Вот это жизнь!
– Ну, ну. Это, знаешь, что одному – романтика, то другому – инвалидность, – значительно произнес Роман. – Если бы у меня под окном кто-нибудь стал «мир выгибать» в нужную ему сторону, меня не спросясь, я бы ему станину компрессора на ногу уронил. Все эти романтики революции, – Роман махнул рукой, – ну их… Это как эзотерика – не лезь в запредельное для разума твоего! Не береди всё это потустороннее всякое, параллельные дела, там, и прочее. Живи, как говориться, проще, но со вкусом – дом, хозяйство, семья, чем не жизнь? А все эти мистики-эзотерики от лукавого! Прально? Вспомни ситуацию в Германии в начале 20-го века – раздолье для романтиков! К чему это привело? К тому, что вместо нашего кваса, мы щас пьём ихнюю «Пепси-колу», – Роман указал на стаканчик газировки. – А к проблеме материального и духовного, ну, или там – Духа и Тела – мы с тобой всегда так или иначе возвращаемся сколько я тебя знаю. И тем не менее. Ты, Радуга, я вот поговорю с тобой, такое чувство, что ты с Плутона вчера прилетела, – Роман почесал бороду. – Но! У тебя есть своя Идея. Это очень по-человечески хорошо. И я тебя в этом понимаю и поддерживаю… в каком-то смысле. Но всё-таки, пойми меня, красна девица, Дух без Тела – пшик! И нету. Не слопаешь утиков – не напишешь песню, или что ты там сейчас сочиняешь. Улавливаешь, Громозека?
— Ну, улавливаю.
— Во-от. Я, на пример, сяду с утра сочинять предвыборную программу какому-нибудь депутату и, вот пойми, не могу! Не идёт лозунг и всё тут! Глупость лезет, а так, чтоб нутро пробрало – хоть тресни! И что я делаю, м?
– Что?
– Иду разгребать чердак! Таскаю мусор, работаю лопаткой – знаешь, инструмент такой музыкальный, лопата называется, ну вот. В бане ведро холодной воды на себя вылью, полотенчиком оботрусь, мясо с грибами поем, чаёк попью. Вот и весь рецепт. Возвращаюсь к себе в кабинет – и махом две предвыборные стряпаю за час! Понимаешь? Тело и Дух так взаимосвязаны, что одно вытаскивает за собой другое. Плохое у тебя настроение – вскопай огород. И наоборот, болеешь – читай Пифагора, или, там, Агни Йогу, а лучше Новый Завет. Дух вытянет Тело из любой Кали Юги, уж мне поверь, – авторитетно заявил Роман и побарабанил пальцами по столу. – Ты ж когда тех оболтусов из полыньи вытаскивала, что ты там себе…
– Воспаление лёгких. И кое-чего ещё…
– Ну, вот. Я ж твоей мамане тогда советовал, и не валялась бы ты месяц в больнице. Есть такая вещь комплексная – молитва и пост называется. И антибиотики, конечно. Как общеукрепляющее… Прошлой весной тебе бы это в самый раз сгодилось. Уж мне поверь.
– Вот это была Весна…, – задумчиво проговорила Радуга, – так Весна! Такая, что не дай вам Бог, Роман Сергеич.
– Мда-а, – кивнул Роман и почесал бороду, усмехаясь. – Весна была ЕЩЁ ТА!
* * *
Та весна была и вправду «странной весной». Снега было на редкость мало (в декабре снега не было до 20-х чисел, в Новый год шёл дождь!), а Обь возьми и откройся в середине марта – явление редкое, да что там говорить – редчайшее! В народе поговаривали, что ось Земли после экономических реформ нашего правительства наклонилась сильнее, и климат теперь в Сибири будет чёрт его знает каким. Но, как бы там ни было, кое-какие рыжие в правительстве за всё это заплатят страшной платой, возможно, очень страшной, хотя, скорей всего, при нашей жизни мы это и не увидим. Старики ждали конца света, впрочем, когда они его не ждали? А ещё до того, как раз перед прошлым Новым годом, поползли слухи (после какой-то заметки вгазете), что подорожает соль (почему именно соль?), все ринулись в магазины, раскупили всю соль, а заодно сахар и муку. Цены взлетели до небес, а потом до лета ни одна душа не купила и грамма вышеперечисленных продуктов – все запаслись под завязку, как перед доброй войной, и цены неохотно сползли вниз. Кто-то по телевизору мимоходом ввернул фразу о растущем дефиците в спичечной промышленности, и бабушки стали понимающе перемигиваться, направляясь в пять утра в поликлинику за талончиками. Спички в Посёлке были раскуплены в фантастически короткие сроки, и почему-то неожиданно с прилавков исчезла тушёнка. Потом пошли новогодние пьянствования; как гром среди ясного неба, наступило 23 февраля, плавно перетекающее в страшный праздник алкоголизма 8 марта. Только затем наступило короткое затишье.
Таковы были настроения в народе, когда в субботу 19 марта Радуга шла с остановки «двадцать пятого» домой. Бледное слепое солнце, цепляющееся за голые пальцы берёз, нелепые замки-коттеджи, устремлённые ввысь, но на самом деле в никуда, чернеющий с каждым днём рыхлый снег, грязь и лужи, обойти которые и не замочить ноги требуется изрядное логическое мышление, лай цепных собак и уличных шавок, быстрые взгляды зализывающих свои раны котов, воробьи на разлитых по монолитным сугробам окоченевших помоях – так начиналась весна.
Кучка семиклассников, куривших один на пятерых бычок «Луча», ещё издали заприметила знакомую болоньевую куртку и белый берет Радуги – наряд, которому, как мы знаем, она была верна, не смотря на изменения погоды, с осени по весну. Джинсы с обшарпанной ковбойской бахромой и кроссовки советских времён также были её визитной карточкой практически круглый год. «Опять этот Козин, подлюка, – подумала Радуга, бросая быстрый взгляд в сторону ларька. – Чтоб вы все провалились».
– Сморите, пацаны, Земфира с гастролей вернулась! – заорал щупленький мальчишка с маленькими глазками голодного хорька. – Автограф, мадам! Вот на этом клочочке туалетной бумаги!
Приятели начали покатываться со смеху.
– Ты, Козин, дурак, – ни на кого не глядя и не останавливаясь, произнесла Радуга, – и не лечишься.
– Ни чё се! – возмутился Козин, и вся компания сопляков двинулась на встречу Радуги. – Ну-ка, завалим её в сугробик!
– Ты щас по морде получишь, Козя, – сказала Радуга, освобождая руки из карманов. – Прошлый раз получил…
Кто-то схватил её сзади за куртку.
– Ах, вы, твари! – Радуга рванулась и оттолкнула напавшего.
– Чё, Серый, как у неё там?
– Так се.
– На абордаж!
С криком вся компания навалилась на Радугу, пытаясь оттеснить её к ближайшему забору, но она увернулась в сторону, поскользнулась и едва не упала, но всё-таки удержалась на ногах, а мальчишки с задорным визгом попадали в грязный сугроб, словно столкнувшись с ветряной мельницей. Белый берет упал в лужу, Рудуга потянулась за ним, но тут кто-то опять сжал её в объятьях, она замахала во все стороны руками, а её всё пытались прижать к забору и, хохоча, ухватить за что-нибудь этакое. Клацнули чьи-то зубы, у кого-то носом пошла кровь, чья-то щека оказалась расцарапанной – Радуга приходила в звериное состояние и, визжа, махала руками и ногами, ничего уже не видя, не понимая, зажмурив глаза, закипая от злости, злости от своей беспомощности перед какими-то тварненькими, гаденькими…
Она вырвалась и побежала в сторону от дороги к обрыву, к реке. Козин и компания с криком «уйдёт!» бросились за Радугой. А та уже кубарем, не разбирая дороги, спустилась к замёрзшей реке, обежала одну полынью, другую по меньше, и тут впереди показалась узкая протока, по которой уже плыли большие толстые льдины. Радуга, не останавливаясь ни на миг, прыгнула на ближайшую льдину, прокатилась на ней с полметра, и перепрыгнула на толстый лёд, что ещё не собирался ломаться.
Она всё бежала к противоположному берегу и не останавливалась. Кое-где под ногами хрустел лёд. Из её глаз ручьём текли слёзы, она задыхалась, она не чувствовала холодного речного ветра, она была вся в снегу, пальцы в крови, шапки нет, брюки разодраны от колена до пятки. Зачем она так неслась – не знала сама. Но внутри у неё клокотал некий странный безумный ужас. Причём боялась она не козинскую компанию – она могла накостылять им запросто, как делала уже не раз. Нет, Козин тут был не при чём. Она испугалась чего-то в самой себе. «Как мало отделяет человека от зверя на самом деле, – думала она, вспоминая фразу Романа Сергеича на одном из уроков. – Самый благовоспитанный человечек, попади он в иные условия, превратился бы в пожирателя, расчленителя, хищника, детоубийцу! Кто-то льстит себя надеждой, что уж он-то никогда не опустится до преступления. Враньё. Я читаю Библию, молюсь, почти до конца могу соблюдать Великий Пост, но у меня всё же хватает честности сказать себе: я – Машина для уничтожения себе подобных. Я думаю о Духовном и Прекрасном 24 часа в сутки и в тоже время во мне часовой механизм – заведи, и я убью тебя той же Библией, буду бить тебя, паскуду, по голове, пока ты, Козин, подлюка, не сдохнешь. Потом я накормлю церковными свечками всю твою компанию, посрываю с вас ваши вшивые крестики и воткну их в ваши лживые глазёнки, лживые, потому что думаете, что надев их, вы избавились от своей звериной шкуры. Как бы не так! Зверьё. Но я покажу вам, кто тут настоящий зверь. О Боже! Вон он берег. Ещё не много, ещё… »
Если бы Радуга хоть на секунду обернулась, то увидела бы любопытную картину – компания Козина стояла у первой полыньи рядом с берегом и ошалелыми глазами смотрела на фантастический забег Радуги. Сам Козин от ужаса и восхищения открыл рот – никто из смертных никогда не перебегал Обь в этом месте во время ледохода!
Радуга уже стояла на противоположном берегу и… хохотала.
– Ну, чё, струсили? – кричала она мальчишкам на том берегу. – Айда ко мне! Вы, трусы паршивые!
Она продолжала кричать и хохотать одновременно. Пацаны сначала тоже принялись что-то кричать в ответ, а потом по команде своего предводителя с индейским улюлюканьем ринулись по льду к первой полынье.
Они провалились под лёд все вместе, разом, не успев докричать последнее ругательство. Раз – и никого нет! Все в воде. Барахтаются и пытаются выбраться из ледяной воды.
– Эге-гей! – кричала Радуга. – Ну, как водичка? Так вам и надо!
Она захохотала и вновь, сначала медленно, потом всё быстрее пошла по реке.
– Ничего! Один мужик Берингов пролив в трусах переплывал! – кричала она, давясь от смеха и прибавляя шаг. – Чтоб вам не всплыть никогда, гады! Вот вам и кранты! Это вам не на второй год остаться! – она принялась снимать с себя куртку. – Подыхайте как есть, лживые псы! – продолжая смеяться, Радуга прыгнула на проплывающую льдину, чуть не скатилась с неё, прыгнула на твёрдый лёд и побежала вперёд к полынье. – Хо-хо! Пять придурков! Купальный сезон объявляется открытым! – она на бегу дышала на свои окровавленные пальцы – они не слушались её, она стала клацать зубами от холода. – Не забудьте свои шлёпанцы и плавательные шапочки! А также акваланги, но это удовольствие для тех, кто хочет изучать разнообразие речных видов на глубине. А на берегу вас ждёт горячий чай и спасатели с баграми. Ой, умора! Я рада, что вы наконец-то подохнете и отстанете от меня навсегда! Боже, какое облегчение! Нет, это не реклама туа… нет, я щас лопну, – она захохотала ещё сильнее и упала на лёд, тут же поднялась, споткнулась – её буквально сотрясало от приступа то ли смеха, то ли холода.
Она побежала быстрее, словно хотела убежать с реки и не видеть, как пятеро барахтаются в полынье, цепляются скользкими онемевшими руками за края льдины, края обламываются у них в руках, одежда тянет на дно, они кричат благим матом и зовут на помощь.
– А меня, к сожалению, – на бегу кричала Радуга, отсмеявшись, – дома ждёт телевизор и чай «Принцесса Нури» за двадцать один рубль шестьдесят копеек! Приятного вам плавания, дорогие мои мальчики, сочувствую, конечно, вам, что вы так и не смогли меня завалить под забором, и можете так не орать, никто вас тут не услышит! Всего вам наилучшего, твари поганые! Покойтесь с миром! – с этими словами Радуга со всего разбега бросилась в полынью, где барахтались бедные пацаны.
Первыми она вытащила на берег Серёгу и Тольку Зайцева, потому что они одни ещё оставались на поверхности, потом, деревенея от холода, нырнула за этой паскудой Козиным, но Козина она не увидела, за неё мёртвой хваткой уцепилась чья-то рука – это оказался козинский брат Виталя. За Виталю в свою очередь держался Хват – уже полумёртвый. По снегу ползали Серёга и Толик, Хват лежал, перегнувшись через край полыньи, Серёга орал, что Козя утонул, что Козя погиб, что Козя – дурак. Радуга, проклиная всё, набрала воздуха в лёгкие и опять нырнула в тёмную ледяную муть. Она шарила руками по самому дну – тут глубина-то метра два не больше, как вдруг, обернувшись и готовясь уже всплывать на поверхность, она прямо перед собой увидела его лицо, просто белое пятно. Она схватила его за волосы и потянула вверх.
Серёга и Толик тряслись от холода, но удержали-таки здоровую ветку клёна, за которую схватилась Радуга. Они вытащили её и Козю на берег. Виталю и Хвата рвало ледяной мутью, которой они наглотались больше всех, рвало какой-то белой дрянью. Козя, как испорченная пластмассовая кукла, просто лежал на снегу и не дышал. Серёга орал про искусственное дыхание. Радуга оттолкнула его пинком в зад, а сама вдруг встала перед Козей на колени, чтобы посмотреть, что за белую тряпку сжимает он в левой руке. Она с трудом разжала его окоченевшие пальцы. Это был её белый берет.
Так до неё дошла частица Правды. А вся правда состояла в том, что Козя был влюблён в неё по уши, влюблён ещё с четвёртого класса и влюблён безответно и, как сказал бы поэт, «безнадежно».
Козя не погиб, его откачали, вытащили с того света. Когда Радуга исчезла, он пришёл домой к её маме и попросил подарить ему её гитару. Она не разрешила. Тогда он залез в её дом тайком и эту гитару выкрал. До самой смерти он хранил её, как и все её фотографии, которые делал также тайком, когда она шла мимо его дома в школу и обратно. У него была целая коллекция подпольных снимков. Радуга исчезла навсегда, и даже у её мамы не было ни одной её фотографии – Радуга не позволяла себя фотографировать никому, она даже паспорт не получила. А у Кози хранился целый альбом.
Вот такая вот была эта Правда, лучик которой увидела продрогшая до полусмерти Радуга, когда из посиневших пальцев Кози она вытащила свой белый берет. Она уткнулась в этот мокрый обледеневший кусок ткани и заплакала.
* * *
– Мда-а, – Роман почесал бороду. – Весна была ещё та…
– Тогда я и прочитала книгу про Че Гевару, – продолжала Радуга. – Че Гевара… Он мне стал как брат. Был бы он жив, уверена, он сделал бы что-нибудь… ну, что-нибудь…
– Что-нибудь прекрасное, – подсказал Роман, хмуро окидывая взглядом посетителей бара.
– Да.
– Он бы, милочка, таких дров бы наломал со своей романтикой и справедливостью во имя Прекрасного, – Роман постучал пальцем по столику, – что не дай нам Бог оказаться с ним рядом в том же месте и в то же время.
– Вы не романтик, Роман Сергеич.
– Да, я не романтик.
– Сейчас он не взял бы в руки оружие, клянусь вам, он был бы, ну, как я, на пример, – Радуга отхлебнула из стаканчика свою газировку. – Помогал бы людям, просто так помогал. Всяких тварей, вроде Козина, спасал бы. Свет – это ведь соль таких людей. И я знаю, – она понизила голос до шёпота, – что я – свет. И он такой же…
– Ты, как маленькая… «Я – свет!» Тоже мне, горсвет-стройгаз… Любишь ты этакие красивые лозунги.
– Нет, почему? Он бы дарил свет и помогал в беде. Ну разве нет?
– Конечно, помогал бы. По-своему.
Посетители заведения подхватили песню, которую затянула бабка за соседним столиком – «Ой, мороз-мороз, не морозь меня». Бармен приглушил звук телевизора, и облокотясь о стойку бара, закурил гавайскую сигару. Для форсу.
– Пора уже, наверно, – стал надевать перчатки Роман. – Ко мне тут гости должны пожаловать.
Однако подниматься он не спешил – что бы такого ещё сказать ей, этакого Высокого. Роман даже приподнял бровь и готовился уж было поднять указательный палец, как он делал всегда при оглашении чего-то финального и важного, но, как на грех, мысль ушла куда-то не в то русло, взгляд его упал на сидевшую напротив него Радугу – девка-то в принципе, конечно, ничего так себе. Он представил, как бы она кормила его курей, чистила бы за его поросятами, деловито прохаживалась по тропинке на огороде – нет, не то. Не той она породы. «Это был бы неравный брак», – улыбаясь про себя, подумал Роман, а в слух сказал:
– Не той ты породы, Радужкина. Не той. И что ждёт тебя в будущем, не представляю.
– Моё будущее уже прожито, Роман Сергеич, – сказала она драматично. – Опять лозунг сказала, да?
– От книг это, – утешил Роман. – Это у тебя переходный возраст так проходит. Под лозунгом «Я – свет. Не тушите»
– Наверное. Но у меня смутное чувство, что я выполнила свою миссию: я спасла жизни пяти человек, помогла двенадцати семьям выбраться из нищеты, выкормила бездомного котёнка (правда, он потом сдох), очистила Озеро от мусора, написала песню, почти выиграла Олимпиаду по биологии, нарисовала десять картин – и всё. Мне семнадцать, а делать мне на планете уже нечего.
– Ну, ты даёшь, – улыбнулся Роман. – Ну, ты… Ты типичный подросток современной суицидальной прозы!
Радуга сурово на него взглянула, очень даже по-взрослому.
– Нет, конечно, ты молодец, – торопливо стал оправдываться Роман – не дай Бог, она ещё обидится. – И разумеется… м-м… как это у Кавки?…