Рождество – такое знакомое и в то же время, подобно всему остальному в эти дни, такое незнакомое, такое ненастоящее. Как и в прошлые годы, у нас во всех палатах есть ёлки, подарки и развлечения, но отчего-то всё не так. Нет истинного рождественского веселья, и все попытки возродить его тщетны и бессмысленны. Ёлки в безвкусной мишуре и разноцветных стеклянных шарах выглядят мрачно и уныло, подарки, судя по всему, никого не радуют, а развлечения не согревают ни одну душу.

Кажется, что люди любого возраста как бы живут сейчас внутри себя, интроспективно. Под этим я подразумеваю, что, похоже, все они, осознанно или неосознанно, борются в своей голове с проблемами и помыслами, столь сложными и запутанными, что их невозможно выразить словами, и оттого ещё более мучительными для бьющихся над ними мозгов. Такое отражение процесса интроспекции в глазах большинства людей в наше время, как ни странно, заставляет меня вспомнить про описание взгляда беременной женщины, данное Толстым!

Понедельник, 1 января (14 января) 1918-го года

Новый Год! Ох, что же он нам принесёт? Всего двенадцать месяцев назад мы всё ещё судачили о смерти Распутина и различных её последствиях, а нынче это кажется ужасно далёким и нереальным.

Пятница, 5 января (18 января)

Наконец! Сегодня под председательством Виктора Чернова и при большинстве эсеров и меньшевиков открылось долгожданное Учредительное собрание. С самого начала оно отказалось признавать верховенство Советов, предложив определить новую форму государственного устройства. Интересно, что скажут на это большевики, готовящиеся сейчас к созыву своего третьего "Всероссийского съезда Советов" с целью окончательного установления диктатуры пролетариата – с их точки зрения, единственного достойного класса? Нынче их лозунг звучит так: "Кто не работает, тот не ест", – и эти слова, напечатанные яркими красками, расклеены по всему городу на огромных плакатах, которые невозможно не заметить. Другим призывом является: "Религия есть опиум народа", – цитата Маркса, которой они, похоже, весьма гордятся, цинично выставляя её напоказ как можно ближе к церквям.

Суббота, 6 января (19 января)

Что ж, оба противника обнажили кинжалы, и это случилось! Произошло мощнейшее столкновение, и в результате Учредительное собрание, наотрез отказавшись подписать декларацию прав трудящихся, составленную избранным Советами Центральным исполнительным комитетом, было ночью распущено большевиками. Его разогнали силой, доставив пулемёты к Таврическому дворцу, где злополучный несостоявшийся парламент начал свои заседания, целиком рассчитывая добиться великих политических реформ. Два дня существования – какая же у него оказалась коротенькая жизнь, завершившаяся полным разочарованием после всех чаяний, с ним связанных. Пожалуй, на этом всё и заканчивается, убивая последнюю надежду воспрепятствовать планам большевиков!

Среда, 10 января (23 января)

Сегодня на открытии третьего съезда Советов Председатель Центрального исполнительного комитета Свердлов выступил с программной речью, денонсировав Учредительное собрание и призвав рабочих и крестьян взять в свои руки безусловный контроль и верховную власть над страной. Этими словами он, конечно, хотел окончательно растоптать Учредительное собрание, до этого ясно продемонстрировавшее своё полное пренебрежение к Центральному исполнительному комитету. Затем свою яркую речь произнёс Ленин, за которым взял слово Сталин, комиссар по делам национальностей России. Эти три человека – Свердлов, Ленин и Сталин – представляются мне крайне могущественными и правящими своей партией железной рукой.

Продолжение грабежа

Четверг, 11 января (24 января)

Намедни всем тем, кто пользуется банковскими ячейками, было строго приказано в означенный час явиться в банк, имея на руках ключи. В случае неповиновения обещались ужасные кары, поэтому люди, напуганные до смерти, звеня ключами, прибывали туда точно в срок. Процедура была трогательно проста: каждого подвели к его ячейке, кратко приказав открыть её и показать содержимое, после чего сопровождавший спокойно вынимал оттуда все вещи до единой, не сказав ни "с вашего позволения", ни "спасибо". Документы, ценности, украшения – всё было изъято прямо на наших глазах, а когда ящики были должным образом опустошены, нам сказали, что "данное имущество конфисковано и национализировано", а потому мы теперь можем разойтись по домам, поскольку в банке нам больше делать нечего. Думаю, излишне говорить, что ключи от ячеек нам тоже не вернули, и мы покорно покинули сейфовое хранилище, слишком ошеломлённые, чтобы бунтовать, и ещё не до конца понимая, что нас только что аккуратно ограбили средь бела дня. Всё произошло столь быстро, что большинство несчастных жертв, включая и меня, начало осознавать ситуацию, только оказавшись на улице. Когда истинная картина случившегося постепенно прояснилась в моём заторможенном сознании, я тут же в ужасе встала, как вкопанная. Силы небесные! Да ведь моё бриллиантовое колье, мою диадему, мои серьги, мой жемчуг – все мои украшения, большие и маленькие, более или менее ценные, – всё это забрали. И купчие, и свидетельства, всё, даже мелочи, не имевшие материальной значимости, но которыми я дорожила по сентиментальным соображениям, например, прядь волос сына, его успокаивающие бусы, мои первые дешёвые часики, подаренные мне на шесть лет.

Когда наконец всех настигло осознание беды, мы стали собираться в возбуждённые группы, говоря одновременно и перебивая друг друга, так как нуждались в выплеске ярости и протеста. "А давайте вернёмся", – предложил кто-то, и все бросились обратно, суетясь и толкаясь, дабы добраться к входу первыми. "Эй, постойте-ка, подождите минутку, – воскликнул солдат у дверей, уже некоторое время с подозрением наблюдавший за нами. – Куда это вы, товарищи? Туда никак нельзя без разрешения!" – и с этими словами он штыком преградил нам путь. "Мы желаем видеть президента банка. Произошло недоразумение!" – деликатно обратились к нему мы, намеренно употребляя слово "недоразумение" со смутной надеждой, что это поможет нам войти. Но солдат был непреклонен. "Вам запрещено переступать порог", – сказал он, крепко сжимая другой рукой рукоять револьвера. "Однако, – добавил он, – я сейчас узнаю, выйдет ли кто-нибудь поговорить с вами. Стойте, где стоите, и не смейте двигаться!" – после чего открыл одну большую створку и исчез внутри. Через пару минут, показавшихся нам вечностью, он появился вновь в сопровождении ещё нескольких солдат, вооружённых до зубов. Его лицо было мрачнее тучи. Мы безнадёжно смотрели на армию, посланную против нас, и ещё до того, как были произнесены какие-либо слова, поняли, что наше дело проиграно. "Ну, всё так, как я вам и сказал! Вы не можете туда войти, и никто не хочет вас видеть", – громко заявил первый солдат и снова, ни на кого не глядя, взялся за револьвер. "А теперь ступайте – прочь, прочь!" – неожиданно заорал он, сделав несколько шагов в нашу сторону, и его армия последовала за ним с громким топотом сапог и бряцанием сабель. Мы плавно отступили и неспешно, очень неспешно двинулись восвояси. Никакой надежды не осталось! Сначала нас ограбили безобидные на вид люди в гражданской одежде, а затем разгромила регулярная армия. Нам ничего не оставалось, как уйти со всем достоинством, на какое мы были способны, оставив им добычу. Не самое приятное ощущение, думала я, тащась за печально согбенными спинами моих товарищей по поражению. Весьма печальными спинами с опущенными головами и ссутулившимися плечами! Несколько женщин плакали, а очень пожилая дама рядом со мной рыдала так сильно, что ей пришлось остановиться и присесть на порог, в то время как симпатичная девушка, вероятно, её внучка, заботливо порхала вокруг неё, делая всё возможное, чтобы успокоить и утешить бедную старушку. "Что толку плакать? – сказала высокая молодая барышня с другой стороны от меня. – Это всего лишь начало – подождите и увидите, что скоро станется со всеми нами! Вот тогда и наплачемся", – мрачно закончила она. Взглянув на её бледное лицо и полные отчаяния глаза, я вдруг почувствовала дрожь, пробежавшую по моей спине. "И правда, что же нас ждёт дальше?" – подумала я, и картины, представшие перед моим мысленным взором, были совсем не обнадёживающими.

Пятница, 12 января (25 января)

Итак, сегодня утром я отправилась за своими фотографиями, изъятыми во время обыска несколько недель назад. После трёхчасового ожидания, проведённого, как водится, в грязной и тусклой комнате вместе с десятками других людей, меня наконец-то допустили к главному в том учреждении Революционеру, которому полагалось предъявить выданную мне ранее расписку. Это был забавный низенький толстячок с сердитыми глазами и свирепо топорщившимися усами "а-ля Вильгельм". Я молча протянула ему свою бумажку. "Хм, фотографии? – пролаял он отрывистым, визгливым голоском. – Вы хотите двадцать восемь фотографий, не так ли?" – его взгляд, казалось, сверлил меня насквозь. "Да, будьте добры!" – вежливо ответила я, делая вид, что не замечаю его злобного взгляда, хотя он и был отвратительным мелким уродцем, с которым было весьма нелегко вести себя прилично. "Ну да ладно, – проворчал он, – двадцать восемь фотографий … Дайте-ка подумать, где они. Эй, товарищ Петров, загляни-ка в тот ящик и посмотри, есть ли там пакет с двадцатью восемью идиотскими снимками, взятыми у гражданки К. во время обыска в госпитале А несколько недель назад". "Итак, вам нужны ваши фотографии, – продолжил он, снова обращаясь ко мне тоном, становившимся, похоже, всё злее и злее. – Что ж, вы их получите, хотя не понимаю, почему кому-то вообще охота возиться с фотографиями – абсолютно дурацким барахлом!" "Зависит, с какой точки зрения посмотреть", – начала я, но сразу же была прервана истошным: "Не спорьте со мной и помолчите, коль хотите получить свой пакет!" Итак, проглотив остаток своего предложения, я продолжила стоять у его стола, сохраняя молчание, но уже придя в такую же ярость, какую испытывал он сам. К счастью, товарищ Петров – худой, болезненного вида юноша лет восемнадцати – нашёл конверт с надписью: "Двадцать восемь фотографий, которые должны быть возвращены гражданке К. по предъявлении расписки №739", – и я, подписав бумагу, в которой подтверждалось их получение, вышла из комнаты, радуясь, что тяжкое испытание позади.

Когда же я добралась до дома и вскрыла конверт, из него, о чудо, выпали двадцать восемь фотографий совершенно незнакомых мне и весьма невзрачных на вид людей! Рухнув на стул, я просто покатилась со смеху: что за коллекцию они по ошибке вручили мне, и ведь столь нелепая ошибка может случиться с кем угодно! Я хохотала буквально до тошноты и не припомню, чтобы я так сильно смеялась за всю свою жизнь – до слёз, до боли в боках, до ощущения, что вот-вот расколется голова! Несколько студенток, заслышав мой хохот, пришли, чтобы выяснить, что же настолько забавное произошло, и, когда я поведала им всю историю, тоже зашлись смехом. Так мы и сидели – кучка серьёзных, по общему мнению, медицинских работников, – хохоча, подобно глупым школьницам, и практически уже впадая в истерику.

Немного успокоившись, я впихнула снимки обратно в конверт и, надев шляпку и пальто, побежала обратно в то ужасное место, где провела полдня со столь неожиданными результатами. Мне снова пришлось прождать несколько часов, и я уже пришла в отчаяние, думая, что не смогу попасть к тому уродцу до закрытия. Однако, как раз в тот миг, когда я уже потеряла всякую надежду, меня-таки допустили на аудиенцию. "Послушайте! Вы дали мне не те фотографии, – задыхаясь, закричала я. – Они не мои! Я никогда раньше не видела всех этих людей!" "Ну, и что с того? – насмешливо осведомился гадкий коротышка. – А чего вы ожидали? Вам дали расписку на взятые у вас двадцать восемь фотографий, и вы получили столько же обратно. Чего ещё вы хотите? В вашей расписке ведь не было указано, кто на них, не так ли? Нет! Ну, и на что вы жалуетесь? Двадцать восемь были взяты и двадцать восемь возвращены, так что всё в полном порядке. Как вы только додумались опять побеспокоить меня! Уходите и не смейте возвращаться!" С минуту я не могла поверить, что этот мерзавец не шутит. Затем, когда поняла, что он более чем серьёзен, развернулась и вышла, кипя от гнева, страстно желая свернуть его скотскую шею и удивляясь, как, чёрт возьми, я могла смеяться всего пару часов назад над его целенаправленным оскорблением. Конечно, тогда я этого не осознавала, принимая случившееся за глупую ошибку, но как же я ненавижу себя сейчас за то, что вообще смеялась.

Как первые христиане

Воскресенье, 21 января (3 февраля)

Какие треволнения в течение всего дня! С самого раннего утра в госпитале царила суматоха. Она началась в семь с внезапным прибытием большого числа военных в полной экипировке, окруживших госпиталь, закрывших все наружные двери и запретивших кому-либо покидать здание или входить в него. Мы были за завтраком и не могли понять, в чём дело, поскольку за указанными действиями более ничего не последовало. Солдаты просто стояли на своих "постах", будто охраняя тюрьму. Сначала мы подумали, что они пришли, чтобы затеять новый обыск, однако не заметив никаких признаков этого, начали любопытствовать. В конце концов, обыск —не повод для волнения, так как мы уже пресытились ими, но тут разворачивалось нечто новое, а потому интригующее. После завтрака Сестра-хозяйка, собрав всех нас, сказала, чтобы мы продолжали, как обычно, выполнять свои обязанности, не обращая внимания на военных снаружи. "Скоро что-то обязательно произойдёт, – заключила она. – Но до тех пор придерживайтесь своего распорядка и не позволяйте ничему вас расстраивать. Помните, что от вас целиком зависят больные люди, и все ваши мысли должны быть посвящены им. Прежде всего, сохраняйте спокойствие и собранность, не допуская волнения и паники. Не забывайте, что вы солдаты Красного Креста, исполняющие свой долг до самого конца". Итак, мы разбрелись по своим больничным делам, внешне стараясь быть как можно более спокойными, но ужасно волнуясь внутри. Прошёл час, потом другой, и ничего не случилось. Временами мы выглядывали из-за штор, чтобы посмотреть, нет ли каких-то изменений, но снаружи всё было тихо, поскольку солдаты не шумели, стоя весьма чинно и даже не позволяя себе курить и переговариваться. Их поведение было на удивление практически идеальным, и это беспокоило нас ещё сильнее. "Мне не нравится их настрой, совершенно не нравится! – повторял наш Заведующий снова и снова. – Они слишком тихие, слишком благопристойные. Боюсь, что мы все в большой опасности, и нам следует быть крайне осторожными. Лучше держитесь как можно ближе к пациентам, девочки, это самое умное, что вы можете сделать", – и мы послушались, трепеща от напряжения.

Незадолго до девяти в госпитальной церкви за-звонил колокол к обедне, и через пару минут нам передали сообщение от Сестры-хозяйки, что всем молодым из числа Сестёр, стажёрок и студенток нужно немедленно прийти в церковь, тогда как их места в палатах займут старые седовласые Сёстры, большинство из которых, выйдя на пенсию, живёт на пособие в приюте для престарелых медработниц в одном из корпусов. Дождавшись представительниц "Старой бригады" (как мы их называем), сменивших нас, к большому изумлению пациентов, не понимавших, что происходит, мы пошли в храм, где обнаружили Сестру-хозяйку стоящей у дверей и с тревогой наблюдающей за всеми входящими туда девушками. Дважды она посылала за опаздывающими, и только когда мы все были "угра́н компле́"³³ и большие стеклянные двери закрылись за последней из нас, она явно почувствовала облегчение, подобно курице, собравшей всех своих цыплят без исключения. "Это святое место, и все вы будете здесь в безопасности", – прошептала она мне, когда я проходила мимо. "Но так ли это? – спросила я Тамару Л., занимая своё привычное место рядом с ней. – Будут ли они, имея скверные замыслы, питать больший пиетет к храму, нежели к любому иному месту? В конце концов, нынешние времена гораздо хуже, чем средние века, когда святилища почитали … Что ты об этом думаешь?" "Я думаю, что нас всех ждёт смерть", – торжественно ответила та, и, взглянув на её бледное лицо и расширившиеся зрачки, я поняла, что она действительно верит в то, что говорит.

Было интересно наблюдать за девушками вокруг, видя, сколь по-разному они испытывали одно и то же переживание. Лица одних были белыми, словно простыни, а других – розово-красными; у кого-то глаза сияли ярко – возбуждённые, заинтригованные, бесстрашные, – в то время как у большинства были либо широко раскрытыми от ужаса, либо полными слёз, либо окаменевшими и непроницаемыми, будто после пережитого шока и наступившего за ним равнодушия к своей судьбе. Мои же щёки горели, руки были липкими, и по спине всё время пробегала дрожь от какого-то странного, болезненного ощущения внутри. Честно сказать, мне было жутко любопытно и неимоверно страшно.

Но нервное напряжение внезапно спало, когда началась служба и хор тихо запел знакомые песнопения и молитвы. Девушки опустились на колени, их лбы касались земли, некоторые из них плакали, однако все молились с исключительным усердием. Это было прекрасное зрелище – видеть их в белоснежных накидках низко склонившимися в истовой молитве. Они напоминали мне покачивающиеся на ветру луговые ромашки, а травянисто-зелёный цвет огромного ковра делал иллюзию ещё более полной. Сестра-хозяйка стояла на своём обычном месте – немного впереди всех остальных – прямая, гордая и бесстрашная – поистине величественная фигура женщины, рождённой руководить и командовать.

На середине службы мы услышали ужасный шум внизу в вестибюле, за которым последовал топот —тяжёлая поступь множества ног, поднимавшихся по лестнице. В следующую минуту сквозь стеклянные двери стало видно, как по четверо в ряд прибывают солдаты, собираясь на лестничной площадке и кучкуясь у дверей, но по какой-то причине не открывая их. Там они и остались стоять, уставившись на нас, как на зверей в клетке, подталкивая друг друга локтями и показывая на нас чумазыми пальцами, ухмыляясь и перешёптываясь, корча рожи и скабрёзно подмигивая. Оцепенев от ужаса, мы стояли, как вкопанные, не смея пошевелиться и пытаясь по примеру Сестры-хозяйки смотреть только прямо перед собой, даже не скашивая глаз в их сторону. И вновь мы были во власти всепоглощающего нервного напряжения, из-за которого казалось, что внутри вот-вот что-то лопнет. Но в тот миг, когда напряжение стало невыносимым, старый Отец Пафнутий, неожиданно покинув алтарь и подойдя к самому краю верхней ступеньки амвона, встал лицом к пастве. "Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – начал он, осенив себя крестным знамением. – По специальному дозволению Митрополита, которому один из членов нашего хора только что телефонировал, вам, дети мои, разрешается на этом богослужении принять Святое Причастие, даже несмотря на то, что все вы сегодня утром что-то ели и не готовились по обычным правилам. Однако непосредственно перед Причастием я сам подготовлю вас, проведя обряд Общего Покаяния, поэтому соберитесь с мыслями, не забыв поблагодарить Господа за это особое проявление милосердия и благодати".

После таких слов нервное напряжение ушло, и девушки вновь пали ниц, распростёршись в страстной молитве. Во всепоглощающей важности данных минут подготовки всё прочее – солдаты, опасность и страх – было забыто, и когда Отец Пафнутий вышел из алтаря, чтобы совершить Общее Покаяние, все лица вокруг меня, пусть бледные и тревожные, носили печать радостного ожидания и покоя, и в их глазах сиял внутренний свет, делая их божественно красивыми. "Так вот как чувствовали себя в катакомбах первые христиане!" – думала я, когда Отец Пафнутий приступил к обряду, сначала прочитав предварявшую его молитву, а затем с потрясающим крещендо назвав различные грехи, в то время как со всех сторон с губ тихо слетали слова признания, наполняя церковь волшебным звуком, похожим на шелест осенних листьев. Это был один из самых чудесных моментов жизни, прожитых мною! Никогда раньше не присутствовавшая на Общем Покаянии, я была потрясена до глубины души. Оно произвело на меня впечатление, которое я не забуду до конца своих дней. Вдохновенное лицо старого Отца Пафнутия, спокойная красота церкви, мощный, граничащий с фанатизмом религиозный пыл девушек и произносимые шёпотом исповедальные признания – поистине сакральная атмосфера по эту сторону стеклянных дверей, и словно бы вырвавшиеся из ада, дьявольские лица – по другую. О, какой же контраст содержала эта картина! Казалось, что подобный эпизод просто немыслим в двадцатом веке, эпизод, напоминающий первые дни христианства, но, определённо, совершенно неуместный в наше время. Всё это было похоже на странный до невозможности сон – восхитительный в одном смысле и омерзительный в другом. Завершив прохождение обряда, отпустившего нам всем коллективно наши грехи, мы подошли к алтарю, дабы принять Святое Причастие. Никогда раньше мне не доводилось видеть настолько радостных лиц после Причастия, как в той церкви! Это походило на пасхальную ночь – все восторженно обнимали друг друга, все были по-настоящему счастливы тем счастьем, что не от мира сего. Если бы нам тогда сказали, что нам суждено умереть в ту же самую минуту, я убеждена, что мы пошли бы на смерть в радостном экстазе, веря, что она воистину венец жизни. Теперь я могу понять, какая сила двигала мучениками, когда те абсолютно бесстрашно шли через невыразимые пытки к своей погибели. Да, смерть в таком состоянии духа – это нечто чудесное, чего стоит желать всем сердцем и незачем бояться!

Когда служба закончилась, Сестра-хозяйка подошла к стеклянным дверям и распахнула их. "Что вы здесь делаете? Что вам нужно? – спросила она столпившихся перед ней солдат. – Почему вы беспокоите нас, когда мы молимся в церкви?" "Но во время молитвы мы вас и не беспокоили, – ответил тот, который стоял к ней ближе всех. – А вот что нам нужно: мы хотим, чтобы вы прошли с нами – имея в виду всех молодых и хорошеньких", – добавил он с противной ухмылкой. "Но по какому праву вы этого хотите? – спокойно уточнила Сестра-хозяйка. – Для начала покажите мне свой мандат". "Вот он, вот он, моя красавица", – закричал солдат, доставая замусоленную бумагу, которую тут же сунул ей прямо под нос. "Смотри, – продолжил он, постукивая по листочку грязным указательным пальцем, – здесь говорится, что по приказу местного Совета сегодня к полудню Сёстры госпиталя А должны быть арестованы и доставлены в бараки Б, где они и будут содержаться вплоть до дальнейших распоряжений. Подписано комиссаром Гарфункелем. Теперь ты видишь?" "Да, я вижу, – ответила Сестра-хозяйка. – Что касается мандата, то он в полном порядке. Но позвольте мне всё же сказать вам, что я не удовлетворена. Местный Совет! Вы серьёзно? Как это он посмел арестовать нас без всякой причины? И как прикажете нам покинуть госпиталь, полный целиком зависящих от нас больных людей? Нет, этого не может быть, и я сейчас собираюсь позвонить в Центральный исполнительный комитет Петросовета и узнать, что там скажут по этому поводу". Солдат выглядел озадаченным и смущённым. Он, очевидно, не ожидал такого решительного отпора, да ещё от женщины! "Дайте же мне пройти, – потребовала Сестра-хозяйка. – Я собираюсь сию же минуту телефонировать самому товарищу Урицкому". Судя по всему, фамилия Урицкого подействовала как по волшебству. Солдатня тут же расступилась, и Сестра-хозяйка пошла через образовавшийся проход с гордо поднятой головой, направившись в свой кабинет. Случайно оказавшись рядом, я последовала за ней вместе с Сестрой Верой – заместителем председателя Совета Сестёр – и тем солдатом, который, видимо, руководил всем процессом. Войдя в свой кабинет, Сестра-хозяйка, не теряя ни секунды, подошла к аппарату, сняла трубку и, назвав номер, осталась с весьма решительным и непокорным видом стоять рядом, ожидая соединения. "Это председатель Совета Сестёр госпиталя А, и мне нужно немедленно поговорить с Товарищем Урицким по сверхважному делу, связанному с опасной контрреволюцией", – отчеканила она, заслышав голос на другом конце провода. "Алло, алло, это сам Товарищ Урицкий? Вас беспокоит товарищ Т., – невозмутимо произнесла она, назвавшись таким образом, дабы с самого начала расположить к себе Великого Большевика. – Послушайте, Товарищ, более сотни солдат пришли сегодня в госпиталь, намереваясь по приказу местного Совета арестовать меня и большое число моих Сестёр, стажёрок и студенток – 'всех молодых и хорошеньких', как они позволили себе выразиться. Не было представлено вообще никаких оснований для ареста! Вы что-нибудь об этом знаете? Это делается по Вашему приказу? Нет? Это не так? Что ж, Товарищ, раз они своевольничают без Вашего ведома, то я считаю, что это чистейшая контрреволюция, и прошу Вас немедленно взять на контроль данный вопрос. Вы разберётесь? Хорошо! Спасибо! Рядом, – подтвердила она, повернувшись к солдату. – С вами желает поговорить Товарищ Урицкий", – и с торжествующим блеском в глазах протянула ему трубку. "Да, Товарищ, – услышали мы почтительные и кроткие ответы солдата. – Да, конечно. Хорошо, очень хорошо. О да, должно быть, вышло недоразумение. Конечно, мы подождём. До свидания, Товарищ. Что ж, – сказал он, с мрачным видом вешая трубку, – ты победила, умная баба! Товарищ Урицкий сказал, что возьмёт это дело в свои руки, а мы должны ждать здесь, пока он не свяжется с местным Советом и мы не получим от него дальнейших распоряжений". "Отлично! – строго подвела итог разговору Сестра-хозяйка. – А теперь ступайте и подождите в вестибюле и, пожалуйста, держите своих солдат в узде, так как мы больше не потерпим, чтобы нас беспокоили. Не забудьте, что сказал вам Товарищ Урицкий". И бывший наглец покорно удалился в вестибюль, где, как нам было слышно, велел остальным молча ждать, поскольку таков приказ Товарища Урицкого. Вскоре пришло сообщение от местного Совета, согласно которому солдатам надлежало немедленно отбыть назад, что они и сделали весьма поспешно, снова оставив нас в триумфальном обладании госпиталем. Столь негаданный финал такого тревожного эпизода был во всех отношениях похож на чудо. Во-первых, блестящее наитие Сестры-хозяйки, вдохновившее её на звонок Урицкому, во-вторых, удивительная удача, что он именно в этот момент оказался на месте и ей разрешили поговорить с ним лично, и, наконец, её умный способ привлечь его на свою сторону. Чистая решимость и Провидение помогли ей пройти через всё это и одержать безусловную победу.

33. Французское "au grand complet" – "в полном сборе"