Первый арест
В те дни мы, глядя друг на друга, часто говорили: "Ну, ладно, мы привыкли почти ко всему, но что бы подумали люди из внешнего мира, если бы увидели творящееся здесь? Да они бы решили, что это сон!"
И действительно происходило много не поддающихся пониманию событий, но самым невероятным из них лично для меня стало рождение так называемой "Живой (или Обновленческой) Церкви", при котором мне довелось присутствовать в доме молодого протоиерея по имени Александр Введенский. Странного восточного типа, долговязый, худой, сутулый, с необычайно узким лицом, бледной кожей, волосами цвета воронова крыла, подстриженными, вопреки православной традиции, весьма коротко, длинным крючковатым носом и большими чёрными сверкающими и гипнотизирующими глазами, отец Введенский был ранее никому не известным юным полковым священником, последовавшим за своим полком на войну. Во время Революции он внезапно прославился своими красноречивыми проповедями и проведением вдохновляющих Общих Покаяний. Митрополит Вениамин, сильно заинтересовавшись им, около двух лет брал его с собой в разные церкви, где сам совершал богослужения почти ежедневно, а порой и дважды в день, позволяя молодому клирику читать бо́льшую часть проповедей, что Введенский делал абсолютно блестяще. Митрополит любил его, как собственного сына, и все были уверены, что тот отвечает ему взаимностью. В качестве особого благоволения митрополит согласился быть крёстным отцом его новорождённого младенца, в то время как меня попросили стать крёстной матерью. Итак, мы вместе окрестили малыша, и впоследствии я время от времени навещала своего крестника. Именно во время одного из таких визитов я стала свидетелем дискуссии между отцом Введенским и его другом отцом Боярским об отделении от Матери-Церкви и основании новой "Живой Церкви" на ультрасовременных началах.
"Что Вы об этом думаете?" – затем последовал их вопрос, обращённый ко мне, молча сидевшей и внимавшей, не в силах поверить своим ушам.
"Я думаю, что это самая ужасная идея из всех, что я когда-либо слышала!" – откровенно ответила я, вызвав тем самым жаркий спор, длившийся потом более часа. Под конец нашей словесной баталии я уже ясно видела, что решение Введенского о расколе в Церкви непоколебимо.
"А митрополит знает?" – поинтересовалась я, собираясь уходить.
"Нет, ещё нет", – ответил он.
"Что ж, – объявила я, – тогда предупреждаю Вас, что я сей же час собираюсь рассказать ему об этом", – и с тем покинула комнату, направившись прямиком в митрополичий корпус, находившийся в Александро-Невской Лавре. К счастью, митрополит был на месте, и вскоре я была допущена в приёмную залу, где и поведала ему об услышанном.
После того, как я закончила, он некоторое время хранил молчание, а затем мягко промолвил: "Это большой удар для меня, ведь я всей душой доверял отцу Введенскому. Но, может быть, ещё не поздно убедить его отказаться от этой затеи. Я немедленно пошлю за ним и постараюсь удержать его в лоне нашей Церкви, ибо он очень дорог моему сердцу". И ни слова гнева или упрёка – поистине великая христианская душа была у митрополита Вениамина.
В тот вечер он несколько часов провёл наедине с отцом Введенским. Что там было сказано – никто никогда не узнает, но на следующий день Александр Введенский открыто провозгласил обновленческий раскол, а митрополит, хотя и был, как всегда, тих и невозмутим, выглядел сильно постаревшим! Вскоре после этого он был арестован большевиками за то, что открыто осудил осквернение ими серебряной раки с мощами святого Александра Невского, покровителя Петрограда, их гонения на верующих и нескончаемые грабежи церковных ценностей. Его бросили в тюрьму вместе с рядом архиереев, священников и прихожан, многие из которых являлись профессорами Богословского института, и начался ужаснейший судебный процесс.
Заключённых ежедневно привозили на грузовике в большую залу бывшего Дворянского собрания, допрашивая в течение многих часов. Главным обвинением против них выдвигали контрреволюцию, и лишь за то, что они противостояли преследованию Церкви и, не таясь, порицали тех, кто принимал в нём участие. Я каждый день ходила на суд с группой студентов-богословов и со многими нашими госпитальными Сёстрами. И день за днём митрополит подолгу стоял перед допрашивавшими его судьями (в основном молодыми коммунистами, одетыми в красноармейскую форму), и никто из них ни разу не предложил ему присесть, хотя ноги его сильно распухли, причиняя мучительную боль. Но он стоял там лицом к лицу со своими обвинителями, кроткий и безмятежный, отвечая на их яростные нападки с таким спокойным достоинством, что я часто думала о суде синедриона над Христом. Поскольку арестантам не хватало еды и они были слабы от голода, студенты-богословы и Сёстры решили взять на себя заботу о них, доставляя каждый день хоть немного съестного. Мы приносили небольшие корзинки, по большей части с варёным картофелем, и во время перерыва передавали их подсудимым. К счастью, большевики этого не запрещали, и нам было очень приятно думать, что мы в силах оказать безвинно страдающим хоть какую-то помощь.
Однажды, незадолго до окончания позорного судилища, двери той залы, где оно проходило, были перекрыты солдатами, и многих присутствовавших задержали, в том числе и меня. После долгой сортировки, напомнившей мне библейскую притчу об овцах и козлищах, был наконец произведён отбор новых арестантов, и нас вывели перед зданием, где было приказано, построившись в колонну, организованно маршировать в тюрьму. Нашу процессию возглавляли и замыкали кавалеристы, тогда как пешие охранники образовали с обеих сторон плотный кордон между нами и остальным миром. К счастью, я оказалась в самом хвосте одного из рядов и как раз в тот момент, когда мы собирались тронуться в путь, вдруг заметила одну свою знакомую, которая, стоя на панели, в ужасе смотрела в мою сторону.
"Пожалуйста, скажите моим друзьям, что я арестована", – пропела я так громко, как только могла, не глядя на женщину, чтобы не навлечь на ту неприятности, но с радостью отметив, что была ею услышана. Проследовав за колонной до самой тюрьмы и таким образом точно выяснив, где нас будут содержать, добрая душа помчалась затем в госпиталь и поведала о моём местонахождении Сёстрам. Этим она спасла меня от участи, постигшей многих других, – быть навсегда потерянной для мира.
Услышав свирепую команду "марш!" и деловитое строевое "ать-два, ать-два!", когда мы двинулись по направлению к темнице, я не смогла удержаться от смеха и хохотала так сильно, что сбилась с шага, получив за это строгий окрик и тычок в рёбра прикладом винтовки.
"Не смейтесь, ради всего святого, не смейтесь", – тихо пробормотал кто-то слева от меня, и, бросив взгляд в ту сторону, я узнала миниатюрную жену секретаря митрополита Вениамина, которого тоже судили и, как все считали, должны были приговорить к смертной казни. Милая, очень милая молодая женщина с огромными тёмными глазами и прелестнейшей в мире улыбкой, из-за своих размеров походившая на сказочную фею, в этот миг находилась на грани срыва, поскольку вдобавок к тому, что её муж был под судом и ему почти ничего не давали есть, кроме того немногого, что она сама приносила ему изо дня в день, дома у неё совершенно один остался маленький ребёнок, который был заперт в их единственной комнате, а ключ от двери лежал в её кармане.
"Ох, что же будет с моим малышом? – стонала она снова и снова. – Кто будет присматривать за ним, кто будет его кормить?"
"Мир полон добрых людей, – твёрдо ответила я, пытаясь её утешить. – Они обязательно догадаются взломать замок и позаботятся о Вашем сынишке, я уверена!" Так и произошло на самом деле, как мы узнали, когда наконец вышли на свободу.
По прибытии в острог нас загнали в небольшой внутренний дворик, где стали тщательно проверять наши документы, вновь запустив процесс сортировки. "Такой-то может быть свободен", – объявлял ответственный за отбор после просмотра удостоверения, которое, очевидно, его удовлетворяло, или: "Такой-то останется в заключении!" – довольно радостно, как мне казалось, выкрикивал он, когда написанное в очередной бумаге ему не нравилось. Мне пришлось долго ждать своей очереди, и, заметив кучу брёвен в углу дворика, я присела и стала наблюдать за этой удивительной сценой. Посреди дворика стоял человек, вершивший наши судьбы, в окружении нескольких других мужчин, с которыми он советовался по поводу каждого документа, хотя ни у кого не вызывало сомнений, что последнее слово всегда оставалось за ним. Справа кучковались те, кому вскоре предстояло выйти отсюда, слева – будущие сидельцы. "Совсем как овцы и козлища", – вновь пришло мне в голову, а следом тут же возник вопрос, кем же буду я.
После тёплого дня стало сильно холодать, как это обычно бывает в мае в Петрограде, и вскоре я начала зябнуть в своём тонком платье, отчаянно жалея, что не захватила с собой какую-нибудь накидку. К тому времени, как назвали моё имя, я уже чихала и дрожала в первом приступе озноба. Изучив моё удостоверение, мужчина бросил на меня один из тех радостных взглядов, который красноречивее любых слов предсказал, к какой группе мне суждено присоединиться, так что я ни капли не удивилась, когда услышала: "Ирина К. С. останется в заключении!" И послушно потрусила налево, чтобы занять своё место среди "козлищ". Там уже находились и Ольга (миниатюрная жена секретаря митрополита), и госпожа Ковшарова, жена профессора Богословского института (которого тоже судили вместе с митрополитом), и многие другие, кого я не знала. Когда проверка наших бумаг закончилась, завершив тем самым и процесс отбора, нам, "обречённым", было брошено "в тюрьму!", в то время как счастливчики получили краткую команду ступать по домам. Нас отконвоировали в подвал тюрьмы, где разделили на несколько групп; моя состояла из трёх неизвестных женщин, маленькой Ольги и меня. Я уверена, что они любезно решили не разлучать нас с Ольгой, так как заметили, что она была на грани срыва и что я, как могла, поддерживала её в сложившихся обстоятельствах. Из подвала нас погнали наверх, в комнату, где за квадратным столом сидело несколько мужчин, деловито просматривавших наши документы. Там мы, одна за одной подходя к столу, отвечали на все вполголоса задаваемые вопросы, тоже делая это как можно тише, поскольку нас предупредили, что никто, кроме людей за столом, не должен слышать.
"Как вас зовут?" – было первым вопросом, который я услышала, а затем, когда я на него ответила, последовал раздражённый окрик: "Мы знаем!"
"Сколько вам лет? Когда вы родились? Кем были ваши родители? Живы они или умерли? Есть братья или сёстры? Где они? Где вы жили до Революции? После? Чем вы сейчас занимаетесь?" – быстро выстреливали они, сердито выкрикивая: "Мы знаем!" – после каждого моего ответа.
"Ну, если вам известно обо мне всё, тогда зачем вы задаёте все эти вопросы?" – невольно вскипая, парировала я.
"Замолчите, гражданка, и говорите только тогда, когда к вам обращаются!" – прорычал главный из них, гневно глядя на меня, после чего и остальные, скривив лицо, заорали: "Молчать!"
Так что, разумеется, далее мне пришлось вести себя смирно, хотя, чтобы унять свои взъерошенные чувства, я немного поворчала про себя, как обычно делал наш старый слуга, когда был расстроен. Раньше я часто задавалась вопросом, зачем он так делал, но в ту ночь поняла. Это помогает! После окончания допроса нас всех пятерых отвели в тесную камеру, сказав, что скоро принесут кофе. Такая весть нас существенно приободрила, и хотя было неприятно слышать, как надзирательница закрывает дверь, с жутким клацаньем запирая её, однако мысль о чашке горячего кофе помогла нам пережить это испытание и даже повеселеть.
"Настоящий кофе! Горячий кофе! Только представьте!" – твердили мы друг другу, с волнением ожидая звука шагов, которые возвестили бы о приближении долгожданного, не пробованного годами напитка!
"Эдакое лакомство в темнице! Кто бы мог этого ожидать!" – восхищённо воскликнула Елена Петровна, стильная участница нашей группы, одетая в белый льняной костюм (по моде 1914-го года) со всевозможными элегантными аксессуарами.
"А что, может быть, нам дадут к нему и молока, и настоящего хлеба", – предположила Анна Степановна, добрая старушка в очках, с седыми волосами, полная и по-матерински заботливая. И хотя нам не верилось в такую удачу, мы всё равно продолжали говорить об этом и надеяться, надеяться.
Даже маленькая Ольга, впервые улыбнувшись, пробормотала: "Возможно, они и сахар в кофе положат, как вы думаете?" – на что Мария Никитична, худая, скорбная старая дева, глубоко вздохнув, произнесла: "Подойдёт любой кофе. Главное, чтобы он был настоящим – и ничего больше не нужно".
Но прошёл час, потом другой, а кофе так и не появился. Всё длиннее и длиннее вытягивались наши лица, всё печальнее и печальнее становился взгляд наших глаз. Внезапно мы услышали долгожданные шаги, сопровождаемые безошибочно узнаваемым дребезжанием кружек на подносе.
"Несут, несут!" – закричали мы, возбуждённо подпрыгивая, а Елена Петровна бросилась к двери. Шаги замерли, в замочной скважине заскрежетал ключ ("Скорее, о, скорее, мы умираем от жажды!" – отчаянно взмолились мы хором), в следующее мгновение замок щёлкнул, затем дверь медленно отворилась, и вошла женщина с большим подносом, уставленным грязными оловянными кружками.
"Это кофе?" – закричали мы, толкая друг друга, чтобы рассмотреть, что налито внутри.
"Кофе? О, да, так и есть, это тюремный кофе", – мрачно ответила женщина, грохнув пять жестянок на наш маленький железный столик, в то время как другая, стоявшая позади неё с корзинкой, бросила нам пять малюсеньких кусочков, в которых мы тут же распознали обычный "занозистый хлеб" нашей жалкой повседневной жизни. В следующую минуту дверь захлопнулась, клацнул засов, и мы снова остались одни, ошеломлённо уставившись на наши пять оловянных кружек, наполненных горячей и явно не слишком чистой водой, поскольку поверх неё плавали характерные мелкие кружочки жира! Столь горькое разочарование, постигшее нас вдобавок ко всему, что пришлось уже пережить, оказалось непосильным, и мы расплакались все разом, но каждая по-своему: Елена Петровна рыдала громко, трагически заламывая свои хорошенькие ручки; у Анны Степановны, продолжавшей выглядеть уютно и по-матерински, слёзы тихо скатывались по её некогда миловидным щекам; Мария Никитична спрятала своё похожее на топор лицо в тонких и жилистых ладонях; маленькая Ольга безудержно всхлипывала, растянувшись на единственном в каземате "ложе", тогда как я, внезапно сбросив годы, ревела так же отчаянно, как в те далёкие времена, когда была совсем малышкой. И так мы плакали и плакали, пока больше не осталось слёз, после чего обессиленно уселись в ряд на нашей единственной койке, словно стайка мокрых воробьёв на телеграфном проводе.
Около полудня нам выдали ещё немного горячей воды (на этот раз назвав её супом), сушёную рыбу и пять крохотных ломтиков всё того же "хлеба". А час спустя вновь заявилась надзирательница и с крайне серьёзным видом сообщила, что маленькую Ольгу и меня надлежит немедленно перевести в другую камеру. Посему мы были вынуждены распрощаться с тремя нашими спутницами, которые, по-видимому, весьма расстроились, а Мария Никитична даже не преминула мрачно сказать, что боится по отношению к нам "самого худшего". И мы двинулись рука об руку навстречу нашей неведомой судьбе, топоча вслед за надзирательницей вниз по железной винтовой лестнице. Прошагав через бесконечную цепь коридоров и зал, мы наконец-то прибыли в ту часть здания, которая показалась нам необычайно старой, грязной и тусклой, и здесь наша надзирательница передала нас мужчине, имевшему крайне неприятную наружность.
"Прощайте и удачи!" – любезно сказала она, а новый надзиратель, слегка подтолкнув нас, рыкнул: "Вперёд, пошевеливайтесь!"
Я не знаю почему, но эта сцена освежила в моей памяти дурацкий анекдот о попугае, произнёсшем: "Что ж, коль мне пора идти – я пойду", – в тот миг, когда его из клетки за хвост тащил кот.
"Что ж, коль и мне пора, то и я пойду", – пробормотала я себе под нос, слегка усмехнувшись.
"Чему, чёрт подери, ты улыбаешься?" – сердито спросил тюремщик.
"Да так, просто вспомнила анекдот", – ответила я, после чего тот гаркнул: "Анекдот? Тебя скоро ожидает куча анекдотов, если чудом не выберешься отсюда", – а Ольга умоляюще прошептала: "Пожалуйста, о, пожалуйста, не сердите его!"
В самом конце тёмного коридора нас втолкнули в огромную камеру, битком набитую женщинами. В тусклом свете мне показалось, что их там было по меньшей мере сто, однако позже при внимательном рассмотрении я насчитала всего шестьдесят. Как только за нами захлопнулась дверная решётка, камера тут же наполнилась насмешливыми воплями.
"Эй, вы, буржуи, откуда, чёрт возьми, вас замело? Дамы, не желаете ли принять душистую ванну? Уже подавать ужин? Шампанское? Белые перчатки? Не угодно ли прокатиться в автомобиле? Ваше сиятельство, разрешите представиться! Ваше превосходительство, позвольте облобызать ручку!" – и прочее подобное, поскольку со всех сторон нас окружили самые мерзкие особы женского пола, каких только можно вообразить.
"Меже́р дёля революсьо́н45 – пронеслось в моём мозгу. – Отродье подпольного преступного мира, вынесенное на свет Божий стихией революции". Но почему теперь они здесь, в тюрьме? Однако этого я так и не узнала. Сущие ведьмы, бо́льшая часть из которых была уродлива, грязна, злобна и зловонна, визжала, вопила и выла, демонстрируя дичайшие жесты. Воздух был насыщен смрадом и сквернословием, а эти твари, подобно бабкам-ёжкам на мётлах, кружили вокруг нас в неистовой вакханалии.
"Эй, вы, – прорычал тюремщик из-за решётки. – Оставьте их в покое, уяснили? А не то я отхожу вас кнутом". И те с видимой неохотой подчинились, разойдясь на время по своим нарам.
"А вы, новенькие, – позвал он, наблюдая за нами сквозь прутья решётки, – не стойте, как две дуры. Ступайте на своё место и оставайтесь там!"
"Но где наше место?" – поинтересовалась я.
"Позови Марту, и та укажет", – прорычал он, загремев решёткой, что, как мы вскоре обнаружили, было его самой неприятной привычкой. Заслышав своё имя, к нам подошла высокая худая женщина и молча указала на лежанку рядом с дверью.
"Нам что, вдвоём на ней спать?" – возмутилась я. Она кивнула, и несколько мегер расхохотались.
"'Княгинюшки' желают отдельные постельки, не так ли?" – проорали они, зайдясь от смеха и, по-видимому, думая, что выдали отличную шутку.
Чрезвычайно узкая лежанка была покрыта чем-то похожим на грязно-серое покрывало, усеянное мелкими коричневыми пятнышками, расположенными неравномерно. Подойдя ближе, мы, к своему ужасу, увидели, что пятна двигаются, а при ближайшем рассмотрении обнаружили, что на самом деле то были постельные клопы, такие толстые и вялые, что едва могли ползать.
"Что же нам делать?" – простонала я, в то время как твари, наблюдавшие за нами, мерзко хихикали, в восторге толкая друг друга в бок локтями.
"Мне всё равно, – еле слышно пробормотала Ольга. – Мне так плохо, что с клопами или без, но я собираюсь лечь, так как больше не могу стоять ни минуты", – после чего упала на топчан и закрыла глаза.
Измученная, в полубессознательном состоянии, она даже не пошевелилась, когда кровососы начали по ней ползать, я же занялась тем, что стала деловито снимать их с неё, бросая затем на пол. Однако две ведьмы на соседних нарах, дабы свести на нет мои труды, мгновенно придумали очаровательную игру – перебрасывать своих собственных клопов на наше ложе, посылая их щелчком указательного пальца с таким совершенством, что ни разу не промахнулись мимо цели. А позже мерзкие насекомые начали падать на нас с потолка и заползать с пола по моим ногам, и это продолжалось до тех пор, пока я, обезумев, больше не могла терпеть такой пытки.
"Тюремщик, тюремщик! – заорала я, гремя решёткой так же, как делал он. – Тюремщик, сюда!" Ворча и ругаясь, он зашаркал ко мне.
"Что с тобой такое? – гневно рыкнул он. – Как ты посмела меня тревожить?"
"Тут клопы!" – отчаянно воскликнула я.
"Клопы? Нету тут никаких клопов!" – отрезал он, сотрясая, как обычно, прутья решётки.
"Нет, есть!" – сердито возразила я, тоже снова дёрнув решётку, к его явному удивлению и досаде.
"Прекрати шуметь и иди спать", – взревел он, но из-за гадких жучков я пришла в такое отчаяние, что всё остальное, казалось, не имело значения.
"Я буду греметь всю ночь, пока Вы не сделаете хоть что-нибудь с этой гадостью", – завопила я в ответ и, видимо, с такой решимостью, что внезапно он, перестав ругаться и расплывшись в добродушной улыбке, стал успокаивающе шептать: "Тише, тише! Я ничего не могу с ними сделать, ведь здесь их пруд пруди, и единственное, что тебе остаётся, – научиться полегче это переносить. Меня тоже кусают, но что я могу поделать? Ничего, абсолютно ничего! Камера была довольно чистой, пока сюда не пригнали этих стерв, и теперь тут ад".
Поражённая тем, что людоед неожиданно стал добрым и человечным, я тоже невольно улыбнулась ему и вернулась к нашему топчану, чувствуя себя уже не такой сердитой на весь мир и отчего-то готовой к проявлению большей терпеливости. Но это состояние длилось недолго, так как вскоре мегеры устроили другую забаву, которая была столь же несносной, как и предыдущая, и при том бесконечно более опасной. В чём была суть, я не знала, но они бросали кости, после чего выигравшая громко объявляла, что она заберёт такой-то предмет одежды, принадлежащий "княгиням", имея в виду, конечно же, Ольгу и меня. Очевидно, мы являлись вынужденными дарителями призов, поскольку наши вещи были тщательно оценены, а затем последовали комментарии следующего рода: "Слышь, Саша, коль я выиграю, то заберу её ботинки" или "Матрона, коль твоя возьмёт, тады сымай её чулки", – и так далее, и так далее. Сначала всё это было на словах, но когда они попытались всерьёз снять с Ольги обувь – я, вновь бросившись к решётке и загрохотав старыми прутьями, заорала: "Эй, тюремщик, быстрее сюда!"
"Что на этот раз? – зарычал он, снова приходя в ярость. – Неужто ты никогда не угомонишься и не дашь мне поспать – уже за полночь!"
"Мне всё равно! – кричала я. – Эти женщины играют в мерзкую игру, и победительница получает нашу одежду. Взгляните!" – и я указала на топчан, где несколько ведьм деловито стаскивали с Ольги чулки.
"А ну отвалите от неё, чёртовы кошки, прекратите сейчас же! – взревел тюремщик, отперев дверь, бросившись на мегер и расшвыривая их в разные стороны. – Разве я не запрещал вам кости? Что ж, попробуйте сыграть снова и увидите, что с вами будет. Клянусь, я не дам спуску, как в прошлый раз".
Его угрозы, судя по всему, произвели на тварей желаемый эффект, и те, забросив опасную забаву, оставили нас в покое. Всю ту ночь Ольга пролежала в состоянии полудрёмы-полуоцепенения, а я простояла рядом, готовая упасть от усталости, но ни разу не осмелившаяся присесть на отвратительную лежанку. Рядом с решёткой, похоже, было меньше клопов, и именно туда я время от времени подходила, цепляясь за прутья, чтобы передохнуть.
"Ты выглядишь прям как караульный, – сказала одна из женщин, подойдя поговорить со мной. – Я не могу уснуть без снотворного, а здесь мне его не дают", – простонала она.
"Но как вообще возможно спать со всеми этими клопами?" – спросила я.
"О, они больше меня не беспокоят, – ответила та. – Я уже привыкла, да и они всегда нападают на новичков, оставляя нас, старожилов, сравнительно непокусанными". И я задумалась: если это правда, то кровососы, безусловно, должны обладать недюжинным умом, чтобы понять, что новоприбывшие, как говорится, более вкусная новинка в их меню.
Рано утром нас с Ольгой опять повели на допрос, но на этот раз к другим мужчинам, а после этого без каких-либо объяснений, но к нашему безмерному облегчению, перевели обратно в новую часть тюрьмы, поместив в маленький каземат, где были лишь мы без каких-либо других сотоварищей. Наше новоявленное пристанище оказалось чистым помещением размером с крошечную ванную комнату с бетонным полом, одним маленьким окошком высоко под потолком, чтобы сидельцы не могли выглянуть наружу, одной узенькой койкой, прикреплённой к стене двумя цепями, чтобы иметь возможность либо поднять её, прижав вплотную к стене, либо опустить для сна, железным столом и парой железных сидений, которые, аналогично койке, крепились цепями к противоположной стене, а также туалетом в углу, завершавшим интерьер. Выцветшие стены, некогда выкрашенные в бледно-зелёный цвет, были теперь буквально покрыты дневниковыми записями политзаключённых, начиная с 1905-го года и вплоть до последних дней, и в этом заключалась интереснейшая особенность нашей камеры. Было весьма познавательно читать эти ежедневные отчёты о тюремной жизни, и к тому времени, когда я вышла на свободу, я знала их все наизусть. Имелось также несколько стихотворений, и одно особенно красивое было начертано представительницей рода Сувориных (владельцев одной из наших крупнейших газет "Новое время"), юной девушкой, которая, как нам поведали, скончалась в этой камере незадолго до нашего прибытия. Я выучила эти строки, а потом, когда меня освободили, записала и отправила одному из членов её семьи, но мне не известно, нашло ли то письмо до адресата.
Каземат был настолько чистым, что мы, к своему огорчению, обнаружили, что являлись в нём единственными источниками грязи – мы принесли в своей одежде несколько этих мерзких постельных клопов из отвратительной "адской камеры". Итак, после серьёзного обсуждения мы начали планомерную совместную охоту, не останавливаясь до тех пор, пока последнее насекомое не было поймано и благополучно изничтожено.
Среди записей на стене мы нашли небольшую инструкцию для кодового перестукивания и сразу же начали экспериментировать с ним, моментально получив ответные сигналы из камер справа, слева и снизу, что доставило нам огромное удовольствие. Затем, по очереди забравшись друг другу на плечи, мы выглянули в окно, увидев, что находились над небольшим квадратным двориком, в самом центре которого росло одинокое дерево. Вокруг него ходил охранник с винтовкой, постоянно бросая взгляд на окна, вероятно, чтобы убедиться, что никто из арестантов не выглядывает наружу. Однажды мы стали свидетелями того, как он, вскинув винтовку, прицелился в одно из окон, хотя за тем никого не было видно. Позже мы стали абсолютными экспертами в том, как взбираться на узенький уступ под окном и общаться с другими сидельцами с помощью знаков, пока охранник стоял к нам спиной.
Однажды надзирательница, застукав нас за этим, пригрозила посещением "пробковой комнаты" – помещения размером не больше телефонной будки и, как нам сказали, со всеми четырьмя стенами, потолком и полом, полностью сделанными из пробки, без каких-либо окон или отверстий, да и вообще любой иной формы вентиляции. Сначала пребывание там воздействовало на поры жертвы, через очень короткое время начинавшей потеть, а затем из-за недостатка воздуха и задыхаться, что в конце концов могло привести к смерти от асфиксии, если жертву не выпускали слишком долго. Существовало ли подобное место в действительности или нет, мы так и не узнали, поскольку, к счастью, умудрились туда не попасть, но его жуткое описание произвело на нас столь глубокое впечатление, что всякий раз, когда нас предупреждали о возможности визита в "пробковую комнату", мы тут же прекращали совершать проступки, принимаясь соблюдать правила до мельчайших деталей.
В первый же день нашего пребывания в новой камере госпитальные Сёстры (знавшие, где я нахожусь, благодаря женщине, которая проводила меня до ворот тюрьмы) прислали корзину с едой, так что я смогла разделить с Ольгой всё тот же хлеб из мха и коры, сушёную рыбу и варёную картошку, которыми мы довольствовались в повседневной жизни. Нам приходилось отказываться от трети содержимого любой передачи, доставляемой нам дважды в неделю из внешнего мира, хотя в чью пользу, так и осталось для нас загадкой.
Спать вдвоём на одной узкой койке было большим испытанием, так как места едва хватало, и одна или другая из нас неизменно падала ночью на пол, просыпаясь с болезненной дрожью от тесного и внезапного соприкосновения с твёрдым, холодным бетоном. Наконец мы обнаружили, что лучший способ – укладываться на ночь "валетом", то есть когда ноги одной находятся рядом с головой другой, хотя это тоже было не особо приятно, так как мы часто во сне ударяли друг друга по лицу.
Поскольку в нашей камере имелся водопроводный кран, мытьё было простым и непринуждённым, и хотя было всё ещё очень холодно, мы ежедневно совершали под этим краном водные процедуры, в то же время позволяя воде свободно стекать по полу, таким образом основательно очищая и его тоже. Два раза в неделю мы получали с теми же передачами из госпиталя свежее нижнее бельё, в промежутках устраивая лёгкие постирушки в холодной воде под приветливым краном, что позволяло нам сохранять относительную чистоту. Еду приносили три раза в день, хотя то, что нам давали, было съедобным лишь отчасти. Всегда одна и та же горячая вода с жиром, солёные рыбные кости, "занозистый хлеб" и иногда довольно противная каша.
По ночам мы часто слышали звяканье ключей, а затем приглушённый окрик: "Заключённый номер такой-то, соберите свои вещи, вас отпускают на свободу", – либо же: "Заключённый номер такой-то, оставьте свои вещи в камере и выходите". Когда до нас долетал этот второй зловещий возглас, мы все понимали, что арестант, которого сейчас объявили, обречён сегодня на расстрел, и принимались тихо петь отходную молитву. Затем мы слышали "повороты ключей и скрипенье замков"46, лязганье дверей, топот ног и рокот заводящегося мотора грузовика, готовящегося отвезти приговорённых к месту казни. Причина, по которой до нас так отчётливо доносились эти звуки, заключалась в том, что тюрьма была построена как колодец; все ярусы камер выходили на узкие железные балконы, висевшие над пустым пространством и соединявшиеся с первого этажа до самого верха винтовой железной лестницей. Таким образом малейший шум отдавался в этом колодце гулким, многократно усиленным грохотом, который был особенно пугающим в ночное время. А заключённых всегда либо освобождали, либо выводили на расстрел ближе к рассвету.
Однажды, когда мы, сидя на своей койке, рассказывали друг другу различные истории – это было единственным, что мы могли делать, поскольку нам не разрешалось читать, писать, шить или во что-то играть, – мы услышали в "колодце" неясный шум, за которым последовали громкие голоса и топот ног, поднимавшихся по железной лестнице. Вскоре шаги приблизились, затем остановились перед нашей дверью, и мы, схватившись за руки, стали дрожать от страха. В следующее мгновение дверь открылась, и в камеру вошла надсмотрщица в сопровождении незнакомого мужчины.