Женихи

Все рассмеялись. Пальчик покраснел и его глаза стали влажны. Мытищев принялся за свой чай.

Между тем, совершенно темнело и в липовых аллеях сада ложились на ночлег лиловые тени. Запад гас; одинокая тучка, слегка растягиваясь и извиваясь, перекочевывала с севера на юг, как стая перелетных птиц. Говор жизни стихал и немая тишина уже коснулась земли, заворожив и поля, и луга и лес. Только разбросанный там и сям деревушки да извивавшиеся между полями серые ленты проселочных дорог еще не подчинялись ее обаятельной власти. Оттуда доносилось порою то протяжное мычание затерявшегося теленка, то громыхание крестьянской телеги, то скрип затворяемых ворот. И одинокий мужичий голос уныло выводил где-то ноту за нотою:

Се-десь пырам-ча-ался Вы-ор бы-ра-дя-га-а…

Через час вся компания уже сидела в лодке и приближалась к противоположному берегу. Ксения Ивановна правила рулем и напевала:

Андрюша Пальчик, Хороший мальчик.

Порою она посматривала на Митищева, и думала: «Я знаю, что он злой и нехороший, почему же он мне нравится? Разве злость достоинство? Или уж мы так испорчены, что нам нравятся только пороки?»

Лодка ткнулась в берег. Все вышли и направились в березовую рощу. Ксения Ивановна подошла к Мытищеву.

– Предложите мне вашу руку, – сказала она.

– И сердце? – спросил Мытищев, насмешливо приподнимая брови.

– Нет, пока только руку, – отвечала та.

– Тебя я, вольный сын эфи-и-ра-а-а, – пропел Борисоглебский и развел руками, слегка выворачивая локти, как это делают оперные певцы.

Пальчик заспорил с Потягаевым, у кого лучше лошади, у Зотова или у Свистунова. Потом Мытищев рассказал, как у него два года тому назад жила в кучерах баба, скрывавшаяся от мужа.

– И знаете, чем она себя выдала? – говорил Мытищев: – Приезжаю я как-то с нею на ярмарку. Кучеров на ярмарке видимо-невидимо. И все кучера, как кучера, приехали и по кабакам разошлись. А мой кучер по красным лавкам шляется да ситца щупает. Тут ее урядник и накрыл.

Борисоглебский сдержанно рассмеялся. Потягаев и Пальчик опять завели спор о лошадях.

Тем временем Ксения Ивановна и Мытищев отстали от всех.

– Знаете что, – шепнула Ксения Ивановна своему спутнику: – идемте домой через переход. Тут недалеко через речку переход есть. Пусть нас здесь поищут. Мне ужасно хочется позлить Борисоглебского.

И она, круто повернувшись, пошла вон из березовой рощи к берегу речки. Мытищев последовал за нею.

– Правда ли, что вы очень злы? – спросила его Ксения Иванова, когда они уже скрылись из глаз Борисоглебского и Потягаева.

– Правда, – отвечал Мытищев.

– На кого же вы злы: на людей или на судьбу?

– На себя, на себя самого, – отвечал Мытищев как бы с досадою.

– За что же вы злитесь на самого себя?

Мытищев дернул себя за ус.

– А за то, что человек я не глупый, но ни к какому труду не способен, то есть положительно не способен. Я могу умереть под знаменем, как это говорится, посадить самого себя на кол, хапнуть на отчаянно-рискованном предприятии миллион или прожить в один год сто тысяч, но каждый день вколачивать по одному маленькому гвоздику в одну и ту же доску, вот на это я швах! Тут у меня и лень, и апатия, и оскомина! А между тем, вколачиванье каждый день по одному гвоздику и есть самое настоящее дело. И только люди, способные на это, обречены на жизнь будущую. А всех нас, как сорную траву, ввергнут в пещь огненную. Об этом даже в писании сказано. Так каково же мне-то сидеть, сложа ручки, да ждать, когда меня в печку бросят. Ведь у меня тоже какое там ни на есть самолюбие в сердце обретается. А тут вдруг иди на растопку!

Мытищев сердито рассмеялся.

– Все это хорошо, – сказала Ксения Ивановна: – но правда ли что вы вызывали на дуэль Свистунова, приревновав его к его же жене?

Мытищев пожал плечами:

– Что это? Допрос?

Ксения Ивановна продолжала:

– А это не вы прозвали моего батюшку Бисмарком?

– Нет, я звал его «Вас всех Давишь».

– За что?

– Как за что? Пришел он в наш уезд тихим и смирным манером, пришел – и маленький участок земли купил. И тотчас же для всех благодетелем оказался. Взаймы направо и налево дает; деньги даст и закладную к себе в карман положит. И на губах у него всегда улыбка ласковая блуждает; и говорит он попросту, без затей, вместо «прежде» и «в ту минуту» – «допреж» и «в таю в минутаю». Одним словом, прекрасная русская душа. Ну-с, и наложила прекрасная русская душа в бумажник свои закладных этих самых видимо-невидимо. А на нас в эту пору машинная лихорадка напала, бельгийские глыбодробители да сеноворошилки мы выписывали; выписывали мы их и, как вам это по истории государства российского известно, в сарай поломанными запирали. А Иван Сукновалов в это время землю кривой сохой пахал, да с своих озимей наших телят загонял. И не успели мы оглянуться, как и именья наши, и мельницы, и фабрики к Ивану Сукновалову отошли. Так как же не «Вас всех Давишь»?

– Давить-то вас, стало быть, ничего не стоило, – прошептала Ксения Ивановна и добавила:

– Зачем вы рассказали мне все это?

Мытищеву показалось даже, что она начинает бледнеть.

– А затем чтобы вы знали об этом – ответил он. – А давить нас, действительно, было легко; мы сами под пяту к нему ползли. Должно быть, уж такое призвание наше: у кого-нибудь под пятой обретаться.

Они замолчали. Вокруг темнело. Только узкая фиолетовая полоска слабо светилась на западе. Неподалеку, на тусклой поверхности узкой речки сверкали серебристые звезды. Они покачивались, как светящиеся моллюски, и даже можно было видеть как шевелились их беспокойные реснички. Ленивая струя сонного ветра опахнула лицо Ксении Ивановны, словно ласкаясь.

– Ксения Ивановна, ау! – раздалось из березовой рощи и голос Борисоглебского, кокетливо картавя, пропел:

– Чи-удные ди-е-вы, ди-е-вы мои…

– Идемте скорее, – прошептала Ксения Ивановна: – нас ищут.

Мытищев прибавил шагу.

– Кстати, что за человек Борисоглебский? – спросила его Сукновалова.

– Он очень хороший человек, – отвечал Мытищев, сердито дергая себя за ус: – главное мне нравится в нем его бережливость. Этот не проживется. Он очень экономен и, хотя всегда носит свежее белье, но ради экономии не держит у себя в усадьбе ни ночного сторожа, ни собаки. Он исполняет сам эти две должности. Выйдет ночью на крылечко и сперва по-собачьи полает, а голос у него, сами знаете, звонкий, далеко слышно!.. Так сперва по-собачьи полает, а потом палочкой о палочку постукает и закричит: «Долой Волчок, чтоб тебя!» Эдак он раза три-четыре ночью выйдет. Я как-то ночью мимо его усадьбы еду, а он сидит на крылечке и лает. Я ему и крикнул: «Здравствуйте, Борисоглебский!» Он меня за это терпеть не может: на выборах всегда, мне черняка кладет. А раз я к нему ветеринара попросил съездить. «Заезжайте, говорю, к Борисоглебскому; у него Волчок, кажется, беситься начинает. Борисоглебский, говорю, чуть не плачет». Тот и заехал, про Волчка спрашивает, а Борисоглебский от злости губы до крови кусает!