Женихи

Ксения Ивановна было расхохоталась, но тотчас же притихла. Они были уже возле речки и перешли ее через деревянный помост.

– Ксения Ивановна, ау! – раздалось из березовой рощи.

– Вернемтесь к ним, – проговорил Мытищев: – а то Пальчик расплачется, слышите, у него в голосе слезы.

– А что за человек Пальчик? – спросила Ксения Ивановна, как бы не вполне расслышав слова Мытищева.

– Что за человек? Вы же сами недавно изволили пропеть: «Андрюша Пальчик, хороший мальчик!» Он такой действительно и есть. Только безобидчив уж больно. Это какая-то манная каша с сахаром. Мамаша его до сих пор на смирное место сажает. И он ничего, слушается. Как-то я заезжаю к ним, а он в уголке на стуле сидит и лицо у него печальное-препечальное. Увидел меня, с места не встает, а только возится шибко. Я говорю: «Здравствуйте, юноша!», – а он опять на стуле возится, а встать не встает. Весь покраснел, на лбу даже пот выступил, а все сидит. Я говорю: «Что с вами, голубчик?», – а он еще пуще краснеет, в глазах слезы и на носу пот. Тут уж его маменька вошла и со смирного места его отпустила. «Вставай, говорит, Андрюшенька, видишь, чужие люди приехали. Только чтоб в другой раз у меня этого не было!» Сказала и пальцем ему погрозила. Тут он встал, а за что он наказан был, не знаю.

– Да вы что? Кажется, не верите? – спросил Мытищев: – Да ведь его маменька родом казачка, в сажень ростом. Она и трубку курит. А трубку она люлькой зовет. «Глашка, говорит, дай-ка мне мою люльку пососать!» А голос у нее, как у протодьякона, и на подбородке три бородавки, каждая с семишник и все с волосами. И когда она в меланхолии, то начинает волосы на них покручивать да в рот себе забирать. Чисто Тарас Бульба какой-нибудь ус свой закусил, резать татарву собирается. И вы опять не верите? Да ведь она не то, что сына, она раз урядника, на пожаре избила, да ведь как стукнула-то, так с ног и срезала. Тот только встал, почесался да говорит: «Эх, вот кого бы в полицмейстеры!» А он, нужно вам сказать, из городовых в урядники-то попал. Мужики не даром же ее «безменом» прозвали.

– И вовсе не мужики прозвали, а вы, – сказала Ксения Ивановна, слегка улыбаясь.

Мытищев дернул себя за ус.

– А разве это не верно? Она так же, как инструмент этот, при случае обвесить любит.

– А хозяйка она хорошая, – добавил он, немного помолчав: – у нее все впрок идет. У нее даже индюки индюшат выводят. Да чему вы не верите? Ведь она, конечно, не с голыми руками к ним подходит. Индюки, конечно, по лукошкам сидеть не любят; они любят больше около индюшек фуфыриться, вот как Борисоглебский около дам, да она тут к уловке некоторой прибегает. Выпросит на винокуренном заводе бражки даром, да и напоит индюков пьяными. Так пьяными их по лукошкам на яйца и рассажает. А те сидят пьяные-препьяные, украшения свои через нос перевесят, а детей все-таки выводят. Эта баба тоже не проживется.

– Будет вам шутоваться, – заметила Ксения Ивановна почти грустно.

– Как вам угодно, – отвечал Мытищев.

– Ау, Ксения Ивановна! – прилетел из березовой рощи плаксивый возглас.

– Ну, манная кашка с сахаром, кажется, сейчас разрыдается, – вздохнул Мытищев и добавил:

– А ведь его тоже в пещь ввергнут. Борисоглебского не ввергнут, тот приспособится. Тот будет общественные огороды караулить и самому себе «долой!» кричать.

– А как вы себя зовете? – спросила Сукновалова: – или вы только для других мастер на прозвища?

– Себя я зову «На горе Увертыш», – отвечал Мытищев.

– Это почему?

– Да так-с. Усадьба моя, как вам известно, на горе и живу я, стало быть, на горе, ну и от долгов до сих пор довольно ловко увертывался. Вот и выходит «на горе увертыш».

Они снова оба притихли.

– Отчего вы не женитесь? – внезапно спросила Мытищева Ксения Ивановна.

– То есть, как это, почему?

– Да так. Мне кажется, что, если бы вы женились, из вас порядочный человек мог выйти. Делом вы занялись бы, на службу, что ли, поступили бы. А теперь вы только даром язык околачиваете.

Мытищев покосился на Сукновалову.

– Благодарю за комплимент! – отвечал он. – Да и на ком жениться? На вас? Но разве вы поверите мне, если я скажу, что люблю вас? Вы сейчас же во мне стяжательские намерения заподозрите. А я тоже самолюбив немножко. Нет, жениться не стоит.

Ксения Ивановна шла тихо и смотрела куда-то вбок.

– Ну, а если, – проговорила она: – я сама первая скажу вам, что люблю вас?

Мытищев пожал плечами.

– Если вы скажете это сами, так все равно вы заподозрите искренность моего ответа и хищнические поползновения мне припишите. Нет, между нами пропасть лежит, Ксения Ивановна!

Они еще несколько шагов прошли молча. Сукноваловой казалось, что лицо Мытищева бледнеет и становится печальным. Он заметно похорошел. Она все замедляла и замедляла шаги. Усадьба была уже совсем близко.

– Какая же между нами пропасть, Михайло Сергеич? – прошептала Сукновалова.

Мытищев дергал концы распушенных усов, точно сердился.

– А вот какая, – заговорил он: – я запутавшийся в долгах дворянин Михайло Мытищев, а вы купеческая дочка – миллионерша Ксения Сукновалова. И если бы мы даже искренно полюбили друг друга и поженились, в глазах многих порядочных людей я был бы ни больше, ни меньше, как Альфонс. Да при одной мысли об этом все мое самолюбие встает на дыбы! Я могу продать родовые земли, даже фамилию, но тело свое и душу… Ах, Ксения Ивановна, мне холодно даже от одной мысли, что меня могут подозревать в этом! Нет, между нами пропасть! – заключил он.

Они двигались среди тихой поляны, окутанной сумерками.

– Вы говорите, – прошептала Сукновалова и запнулась, – вы говорите: «Я могу продать родовые земли и даже фамилию». Кроме того, вы говорите всегда что ищете выгодного дела, чтоб удержать имение от продажи. Так, стало быть, если бы я вам предложила, так неужели… постойте, у меня голова кружится…

Ксения Ивановна провела рукою по лбу. Она сильно бледнела. Мытищев косился на нее.

– Так, стало быть, – заговорила она, медленно вытягивая слово за словом: – так, стало быть, если бы я предложила вам женитьбу на себе, как выгодное дело, то вы согласились бы?