Жизнь волшебника

расстаёмся. Это большая ответственность. И я её осознаю. Ты и вправду хочешь видеть меня

обнажённой? Конечно же, такой меня не видел ещё ни один мужчина. И если мы не имеем права

связать друг друга близостью, то можем соединить себя этой тайной. Я хочу, чтоб именно ты был

первым мужчиной, увидевшим меня. Пусть это станет нашим зароком, откровением, обрядом. И

когда ты уедешь, я буду знать, что у меня есть мужчина, который видел меня обнажённой,

мужчина, которому я сама предназначила себя и которому обязана быть верной. Хочу, чтобы и ты

запомнил это. Хочу, чтобы и у тебя осталась обязанность передо мной. Ты хочешь запомнить меня

так?

Роман сидит, не веря тому, что слышит. Не сумев ничего ответить, он лишь молча и почти тупо

кивает головой.

Для того, чтобы не передумать и не испугаться ещё больше, Лиза тут же встаёт и

нерешительно, вся на нервах, идёт по комнате, щеки её краснеют, пальцы дрожат.

– Я буду сидеть вот так, отвернувшись, – овладев собой и помогая ей, обещает Роман

срывающимся голосом. – Ты скажешь, когда можно будет оглянуться. Клянусь, что я не поднимусь

с этого стула и не сделаю в твою сторону ни шага.

– Хорошо, – не то кивает она головой, не то произносит едва шевельнувшимися губами.

Роман садится лицом к окну и спиной к Лизе. Но теперь он, кажется, видит ушами. С минуту

ещё она стоит неподвижно, а потом раздевается, мягко шелестя своим красивым ярким платьем…

Она не спешит. Эта комната ей привычна, эта комната постоянно видит её голой. Только сейчас

здесь мужчина.

Наконец Лиза словно исчезает, её не слышно. Она просто стоит и смотрит в затылок. Роман

ещё не видит её, но уже знает, как она стоит.

– Повернись, – тихо и совсем трезво произносит Лиза.

Роман медленно поворачивается. Чёрный шкаф, на фоне которого она замерла, чётко

обрисовывает её белую фигуру с розовыми сосочками и тёмным треугольничком внизу. Но всё это

Роман видит боковым взглядом, потому что Лиза смотрит прямо в глаза и он тоже не может

отвести своего взгляда от этого словно магистрального направления. Кажется, ей очень стыдно и

она специально притягивает, сковывает его взгляд своим взглядом, как могла бы удерживать его

руки, чтобы он к ней не прикасался. Но ведь долго это не продлится и он может просто не увидеть

её. Требуется усилие, чтобы вырвать свой взгляд из её взгляда. И когда это происходит, она

продолжает наблюдать за его изучающими глазами.

Лиза просто совершенна: светлая, чистая кожа, грудь с отвердевшими от волнения сосочками,

золотистая коса с одной стороны груди, маленький подтянутый животик, красивые точные бёдра…

В ней всё правильно, всё, как надо, всё гармонично. В её совершенство даже не верится. Но следы

от тугого лифчика и резинки трусиков на её теле явно доказывают, что она реальна и состоит из

плоти. Почему именно та девушка, с которой он так смешно, как будто случайно познакомился и

которая привлекает его своей душой, ещё оказывается идеальной и внешне? Кажется, тот, кто ему

её послал, даже чуть перестарался. В конце концов, её внешнее совершенство и не было столь

обязательно – встретить самую красивую он не стремился. И потому в душе – буря, в которой

нельзя разобраться, которая наружу пробивается нервной дрожью. В этом внутреннем восторге

мелькает и что-то плотское, но оно лишь как непроросшее зерно, как необходимая соль чувства.

Лиза стоит, держась рукой за спинку старого коричневого стула, на который брошена её одежда.

У Лизы тоже нервно подрагивают губы.

– Я вижу Принцессу, – тихо произносит Роман, словно констатируя этот факт для себя. –

Отныне ты для меня Принцесса. Принцесса с большой буквы.

– Достаточно, отвернись, – просит она, оставаясь неподвижной, будто опасаясь, что малейшее

движение на его глазах разденет её ещё больше. – Нет, подожди. Скажи мне такую фразу: «Я

строго запрещаю тебе показываться обнажённой любому мужчине, если на это не будет моего

разрешения».

487

Роман в точности повторяет фразу, сам недоумевая от того, каков же должен быть момент,

чтобы он позволил ей это.

– Хорошо, мой любимый, – отвечает Лиза, – с этого момента я полностью повинуюсь тебе.

Романа пробивает новая волна дрожи, какой-то общий трепет. Не меняя положения, он

закрывает глаза ладонями, словно запечатывая там её облик, и медленно поворачивается спиной.

Он слышит, как Лиза снова шелестит платьем. А потом снова будто исчезает. Роман сидит, уже

просто задумчиво глядя в окно. Туда же через его плечо смотрит и Лиза, словно догоняя его взгляд.

Проходит минута, другая. Им почему-то необходимо это молчание. Наконец Роман глубоко

вздыхает, словно что-то укладывая в своей душе, и поворачивается. Лиза сидит на стуле, около

которого только что стояла. Они молча смотрят в глаза друг друга. На лицах обоих медленно и

одновременно возникает спокойная торжествующая улыбка. Потрясающе, что Лиза не отводит

глаз, уже не стыдясь того, что было. И от этих обновлённых встречных взглядов у них снова

пересыхает во рту, их снова бьёт мелкая дрожь. То, что было – потрясение для того и другого.

Роман подходит к Лизе, опускается на колени и обнимает её неподвижно сидящую на стуле. Только

это уже какое-то другое объятие. В этом объятии уже есть некое откровенное знание.

– Я ожидал, что ты повернёшься вокруг своей оси, показывая себя, – шепчет он, чувствуя

желание поделиться с ней впечатлением о ней, но так, словно это была не она, а какое-то

отдельное произведение.

– Пока я раздевалась, я так и намечала, – отвечает Лиза, – но под твоим взглядом я не могла

двинуться. Я чувствовала себя фотографией, которую нет смысла поворачивать.

– Только не считай это стыдным. Я восхищён тобой! Ты так прекрасна, что я, наверное, даже не

заслуживаю тебя. А что было в моём взгляде такого страшного, что ты не могла шелохнуться?

– Не смейся, ты и вправду меня испугал, – признаётся Лиза.

– Испугал?!

– Ты был совсем бледный. У тебя с лица ушла вся кровь. Как это понять?

– Ах, так это была бледность, – говорит Роман. – Я чувствовал, как что-то происходит с лицом,

но не понял что. Обычно я бледнею, когда у меня горе (тогда я просто каменею), или когда я бываю

зол настолько, что готов разорвать врага или обидчика. Тогда я уже и сам не могу себя остановить,

будто за меня действует кто-то другой. А от чего сейчас – не знаю. Такое у меня впервые. Только

сейчас моя бледность означала светлый подъём, а не опускание к тёмному.

От её светло-карих, наивных родных и откровенных глаз плывёт в голове. Теперь у Лизы

почему-то усталый, измученный вид. Дрожит краешек губ, по щекам бегут слезинки. Роман

собирает их далёкими, сухими и какими-то чуть отстранёнными поцелуями: после их потрясения,

как после упавшего пламени, поцелуи могут быть лишь обугленными, но не чувственными.

– Знай же, – шепчет Лиза, – что и у бабушки моей, и у мамы настоящая любовь просыпалась

лишь после замужества, когда они уже жили со своими мужчинами. Любовь для женщин из нашей

семьи – это такая категория, которая приходит не сразу, но навсегда. Не обижайся за то, что я не

говорю «люблю», хоть я и назвала тебя «любимым», так как это было необходимым словом для

завершения нашего обряда. Я сказала бы это тебе лишь в том, случае, если бы стала твоей женой.

И то не сразу. Но близость с тобой недопустима для меня ещё и потому, что у тебя семья. Только

не думай, что этими словами я толкаю тебя на какие-то необдуманные поступки. Напротив, я стану

гордиться тобой, если ты скажешь: я выбираю жену и детей, я нашёл возможность счастья с ними.

Вернись, поживи в своей семье. Обо мне не беспокойся – теперь я могу терпеливо и верно ждать

тебя до тех пор, пока ты сам не освободишь меня от ожидания. С этого момента я твоя.

– Ты моя ровно на один год, пока я не приеду?

– Время не имеет значения. Я буду верна тебе до тех пор, пока ты не приедешь. Ну и потом,

конечно, тоже.

– А если это будет больше года? Удивительно, что ты сама принимаешь на себя такие строгие

обязательства…

– Так я же Принцесса. Я хочу, чтобы всё было настоящим. И даже ожидание. А настоящее

ожидание не может быть коротким. Оно не может быть даже определённым и запланированным.

Оно должно быть неизвестным, таким, какое было у женщин в войну.

– А ведь совсем недавно ты говорила, что духовное развитие женщины не должно отставать от

физиологического.

– Говорила, но я думаю, что духовное ожидание (так бы я его назвала) даёт не меньшее

духовное развитие и всё выравнивает.

В этот вечер в общежитие ехать не надо. Они лежат лицом друг к другу и, забавляясь, дышат по

очереди так, чтобы втягивать в себя дыхание другого, понимая, что никакая физическая близость

не может быть ценней их сдержанности. Говорят о многом. Роман рассказывает о родителях, о

детстве и, ничуть не сомневаясь, о своей нелепой мечте стать волшебником, который помогал бы

всем, всем, всем. Всем – и плохим и хорошим, потому что в помощи нуждаются все. Рассказывая

об этом, он знает, что Лиза не засмеётся.

488

За ночным окном шумит город, где даже ночью нет-нет да каркают вороны. С каким

наслаждением, с хрипом, даже с азартом орут они своё гортанное «ка-аррр». Вряд ли стоит

воспринимать их крики как-то нечто символическое. Вороны кричат здесь постоянно – весь город

насквозь прокаркан этими чёрными птицами.

Находясь в своём духовном облаке, Роман и Лиза фантазируют о тех идеальных отношениях,

которые они могли бы построить между собой, если бы жили в каком-то чуть другом мире.

– Мы не давали бы друг другу никакого спуску, – заявляет Роман.

– Как это? – с мягкой улыбкой спрашивает Лиза, уже почти понимая его.

– Мы ревновали бы друг друга изо всех сил. И сближались бы тоже изо всей силы. Мы не

давали бы друг другу никакой свободы. Мы обязали бы себя любить то, что любит другой. И

вообще, у нас было бы всё вместе, вместе, вместе. Мы сделали бы друг на друга такую ставку,

какую делают только на саму жизнь. Моя цветастая биография подсказывает, что люди слабы в

своих моральных принципах и потому не следует эти принципы постоянно испытывать на излом.

Лучше помогать друг другу их укреплять. Если, например, тебе кто-то хоть немного понравился, то

найди опору во мне: тут же признайся во всём, позволив мне уничтожить разрушающий вирус

наших отношений в твоей душе. Я или разуверю тебя в этом человеке или постараюсь быть

достойней его. Откровение должно начинаться именно с этих микронов, царапинок, запятушек. Так

же был бы откровенен и я. Эта открытость была бы делом нашей чести, а всякая неискренность,

утаивание – бесчестьем. А ещё, чтобы приблизиться к самому совершенному чувству, я прямо с

завтрашнего дня начну писать тебе письмо о любви. Я буду писать его в отдельную тетрадку, я

попробую написать тебе такое письмо, какое ещё никто никогда не написал за всю человеческую

историю!

– Здоорово! – с восхищением говорит Лиза. – Но ты говоришь, как по готовому. Так, как будто

кому-то уже это говорил.

– Конечно, говорил! Я всегда заранее говорил это тебе, как мечте, ещё не встретив тебя. Давай

договоримся, что я буду писать тебе это письмо, но не буду его отсылать, чтобы не портить твоё

истинное неопределённое ожидание. А потом, когда-нибудь позже, ты прочитаешь его сразу всё.

Жди меня так, будто я ушёл в какое-то дальнее плавание, откуда писем не пришлёшь. Но

договоримся только об одном. Если ты по каким-то причинам перестанешь ждать, то, не объясняя

ничего, просто пришли мне пустую открытку.

– Хорошо, – отвечает Лиза, спокойно соглашаясь со всем, что слышит. – Но тогда такую же

пустую открытку пошлёшь и ты, если решишь освободить меня от ожидания. И это будет отменной

всех обещаний, слов и клятв. Хотя от меня ты её никогда не получишь.

– И тем не менее, эта договорённость нужна, – ещё раз просит он. – Пусть всё будет честно.

Если что-то в тебе или в твоей жизни изменится, то не бойся меня огорчить. Огорчай. Я справлюсь.

Я своим чувством умею управлять. Если потребуется, я уничтожу его, даже если оно, не желая

умирать, будет с визгом и стонами отчаянно сопротивляться. Я его преодолею. Не многие это

могут, но мне кажется, я такой силой обладаю. Проболею, сколько потребуется, но выдержу.

Знаешь… Такое нелепое сравнение пришло в голову. Мне приходилось вместе с мужиками

забивать животных, когда требуется ломать их яростное, крайнее, инстинктивное сопротивление.

Жалко, конечно, животинку, да делать нечего – приходится её убивать, хотя твоя душа в этот

момент разрывается от жалости. Так вот я думаю, что тот, кто хоть раз сломал что-то живое вне

себя, сломает и внутри себя.

– Как страшно ты говоришь, – шепчет Лиза. – Это какие-то мужские вещи, которых мне лучше

не знать.

Так они говорят: мужчина и женщина, а потом будто случайно забываются. Они чувственно

дремлют в квартире Лизиной бабушки, конечно же, видевшей множество разных событий, но

сегодня это не просто квартира, не просто кубик, вставленный в общую схему дома и всего

мегаполиса. Сегодня это пространство до шелеста насыщено горячими чувствами и эмоциями, как

лейденская банка бывает полна электричеством. Сегодня пространство этой квартиры – колыбель

любви, центр мироздания. И потому, когда наступает срок, то утро как какой-то большой световой

сгусток робко приближается к этому центру, не уверенное даже в том вовремя оно приходит или

нет. Они лежат на постели, наблюдая, как это утро, будто наступающее из другой Галактики,

вливается в окна своим серым, радостным и грустным, прощальным светом. Оказывается, каждый

из них всё ещё дышит воздухом другого, и за ночь, они, конечно же, окончательно духовно

пропитались друг другом. Физическое, как не главное, оставлено на потом. Когда-нибудь оно ещё

будет.

Вечером следующего дня Лиза провожает Романа на поезд. Поезда на вокзале стоят под

низкими облаками. Вечер тёплый, уютный и какой-то камерный, объединяющий. Предстоящая

разлука в целый год кажется им нереальностью и обманом. От самого общежития, куда пришлось

заехать за вещами, они уже ни о чём не говорят. Общаются лишь глазами. И этого достаточно. Они

оба понимают, что надо молчать до конца. Пожалуй, это самое странное расставание из всех,

которые каждому из них приходилось когда-либо переживать. И в последнюю минуту они не

489

произносят даже «до свидания!» Такое расставание кажется им продолжением их вчерашнего

обряда. Им вполне понятно и всё несказанное. Всё выходит волнующим до дрожи в пальцах и

почему-то немного страшным. В сумочке Лизы и в чемодане Романа – пустые открытки, купленные

в киоске на вокзале, на которых они друг для друга так же молча написали свои адреса. Смешно и

забавно, что на открытках изображены розовощёкие деды Морозы, поздравляющие с

наступлением этого, уже давно идущего Нового года. Просто никаких других открыток в киоске не

оказалось.

Потом, пока поезд очень долго с остановками выпутывается из мрачной сегодня столицы,

Роман оцепенело сидит у окна с мыслями, застывшими, как студень. И самое важное его

жизненное впечатление сейчас – это тонкие пальцы Лизы, нежно и ласково выскользнувшие из его

ладони, когда он уже одной ногой стоял в вагоне. Они так и не сказали друг другу ни слова…

* * *

И снова купейный вагон – ехать далеко, и хочется, чтобы весь путь был спокойным, чтобы ничто

не нарушало состояния, увозимого из Москвы. Но ощущение здесь то же, как когда-то в вагоне с

Любой: на свете есть только одна женщина, а все остальные – «не то». Неудача с поступлением

кажется огорчительной лишь от невозможности видеться с Лизой. Правда, теперь уже никуда не

денешься – нужно как-то разбираться с собственной жизнью. В ней одновременно и всё ясно, и всё

запутано. Есть любовь, есть настоящее чувство. А с другой стороны – семья. К тому же, уже не

первая. Оставлять её безнравственно. Хотя, что в жизни нравственно, что нет? А может быть, по

большому-то счёту, в этой нравственности всё просто? Может быть, нравственно быть счастливым

и безнравственно – несчастным? И если это так, то выбор решается легко: всегда иди к своему

счастью, к своей любви, потому что лишь любовь способна сделать жизнь счастливой, причём, как

чувство абсолютное, любовь приносит счастье независимо от того, «счастливая» она или

«несчастная», потому что для человека желанны даже мучения от любви. Если ты избежишь этих

мучений, значит, вкус любви будет неполным.

Но как быть с болью, причиняемой другим? Ведь без неё не обойтись. Может быть, тень,

создаваемая тобой там, где ты несчастен, десятикратно окупится светом там, где ты станешь

счастливым? Ведь счастливый человек всегда озаряет светом окружающих. Поэтому, может быть,

не следует бояться причинять боль? Не следует?! А если это боль твоего ребёнка? Как

переступить через неё? По рассуждениям-то всё, вроде бы, гладко, а на деле даже крупинка боли,

причинённая своему ребёнку, не окупается и солнцем, которое ты можешь зажечь впереди. Логики

никакой, но через это не переступишь. Что же скажет душа? Какой выход подсказывает она? А

никакой – молчит она, грустно отвернувшись. Она, бедная, и сама ничего не может понять.

Мысли, между тем, конечно, странные… Слишком уж похожи они на некую подготовку к разрыву

с семьёй. Хотя, понятно: одно дело – рассуждать, другое – следовать рассуждениям. Как

вспомнишь Машку и Федьку, так сердце кровью обливается. Нет, специально он ничего делать не

станет. Пусть всё идет самотёком.

А вот спокойным путь не получается. На нижней полке едет какая-то неслыханная красавица.

Сказать «красавица» – пожалуй, даже слабо сказать. Это просто какой-то «гений чистой красоты».

Красоты, срезающей любого мужика. Ну просто некий экспонат, чудом попавший в толпу из музея

исключительной красоты. Весь вагон взбудоражен уже одним её присутствием. Что там

знаменитая актриса, на которую трудно не оглянуться в улице. На актрису оглядываются, потому

что её узнают. На это же чудо нельзя не оглянуться, и увидев впервые. Она притягивает взгляды не

только мужчин, возбуждая в них мужское, но и женщин. Женщины, однако, ей даже не завидуют:

она так далеко ушла в красоте и обаятельности, что зависть уже нелепа. С мужиками же

происходит нечто похожее на психоз, на откровенный, неприкрытый ажиотаж. Они

сомнамбулически постоянно дежурят около их купе или с показной независимостью теснятся у

окна напротив. Некоторые, уже просто срываясь, при первой же возможности обращаются к ней с

разными вопросами и нелепыми предложениями. Женщина принимает всё это как привычное, с

царской усмешкой и снисходительностью. На своих соседей – Романа и пожилую седую пару –

красавица посматривает как на сообщников: ну, мол, вы же понимаете что происходит, уж

потерпите, пожалуйста. И в самом деле, не в парандже же ей ходить?

– Ну, чего вы тут столпились! – строго выговаривает проводница, идущая по проходу. – А вы

откуда? Вы же из другого вагона! Нечего здесь ошиваться, идите к себе!

Чтобы понять причину собрания, прокуренная проводница заглядывает в купе. Прелестная

пассажирка в розовой, какой-то воздушной кофточке, на которой лежат золотые естественные, а не

накрученные локоны волос, оборачивается и смотрит на неё ясными голубыми глазами с

поволокой. И проводница просто обмякает перед ней, как перед ангелом, слетевшим с неба в купе

её вагона. Роман со своей верхней полки видит лишь проводницу, шалея от того, что с той

происходит. Она влюбляется. Прямо здесь и сейчас, прямо на глазах. Оказывается, процесс самого

490

влюбления можно наблюдать визуально. Конечно, Роман слышал о любви женщины к женщине, но

никогда не видел её так близко, тем более, не видел самого её возгорания.

– А-а, – тянет проводница, мгновенно понимая толпящихся мужиков и уже, кажется, нисколько

на них не сердясь. – А… чайку не хотите?

Она тут же убегает и минут через пять в купе возникает поднос с чаем для всего купе, хотя по

вагону чай ещё не разносят. Но поднос подаёт не проводница, а перехвативший его один из

воздыхателей – кавказец с блестящими чёрными глазами. Ставя поднос на столик, он, пользуясь

моментом, склоняется к красавице.

– На вокзалах нэт роз, – тайно, как сообщнице, сообщает он срывающимся голосом, – но как

только появятся, так сразу букэт…

К обеду следующего дня, залежавшись на полке, Роман идёт в туалет, едва протолкавшись

мимо страдающих воздыхателей. Около самых дверей туалета его догоняет вчерашний кавказец.

– Послушай, дарагой, – говорит он, взяв Романа под локоток, – давай мэстами поменяемся. У

меня такое же мэсто, как у тебя, только в другом купэ.

– И что мне будет за это? – с усмешкой спрашивает Роман.

– Дэнег дам. Ты куда едэшь?

– До Читы.

– Вот сколько билэт до Читы стоит, столько и дам. Нет, два раза столько дам. С доплатой

приедэшь. Как князь приедэшь.

Роман смотрит на него с недоумением. Ну понятно, что все тут с ума посходили, но не

настолько же.

– Нет, за три билэта сразу, – поправляется кавказец, расценив его молчание, как попытку торга.

– Не согласен, – отвечает Роман.

– Па-ачиму?! Я ведь тэбэ столько дэнег даю!

– Я не знаю, зачем тебе нужен этот обмен, – говорит Роман, – только сам подумай, как я могу

оставить жену, которая там, на нижней полке, едет? Ещё обидит кто-нибудь…

На лице кавказца выражение жесточайшего разочарования и злости. А вместе с тем нечто

похожее на оттенок уважения. Наверняка, представься сейчас Роман генеральным секретарём

Коммунистической Партии Советского Союза, то вряд ли его восхищение оказалось бы большим.

Но вдруг эта искра уважения тухнет, и остаётся только злость.

– Врёшь, собака, – подозрительно говорит он, сузив глаза, – зарэжу…

Ну ни фига себе, поворотик! И тут Роман чувствует шевеление кожи своего лица, понимая, что

лицо заполоняет та самая бледность, во время которой он готов порвать кого хочешь. Горяч

кавказец, да только с этим своим похолодевшим славянским лицом Роман съест сейчас трёх таких

орлов и не обожжётся, и не подавится. Но спокойно, спокойно, здесь всё-таки вагон. Надо

вздохнуть, перевести дыхание. Надо, наконец, открыть дверь в туалет.

– А вот я не буду тебя рэзать, – передразнивая его, говорит Роман. – Видишь, вон ту штуковину

с дыркой? Так вот я сейчас утрамбую тебя туда вместе с говном. Не обижайся, что дырка

маленькая. Весь войдёшь. Иди, спробуем…

И сказанное уже как программа – хочется схватить его за шкирку и сунуть в унитаз головой. Но

кавказец уже видит лицо Романа, освещённое теперь окном. И он уже менее горячий. Остывает

быстро и без шипения. Ему становится понятно – этот утрамбует. Дырка действительно так себе,

но этот, пожалуй, засунет. А не утрамбует, так помнёт. И снова в его глазах какая-то искра

уважения. Да, у такой славянской красавицы и должен быть такой мужик. Только такой.

Вернувшись в купе, Роман уже чуть иначе присматривается к своей прекрасной попутчице.

Хороша – ничего не скажешь. Вряд ли в ней есть что-то, что может не нравиться. Ну и что? Она

сама по себе, а Лиза – это Лиза. Эта красавица не более чем случайная попутчица до

Новосибирска, а Лиза – закономерная спутница по всей оставшейся судьбе. Иначе она уже не

воспринимается.

– Может быть, предложить им разойтись? – ещё не совсем остыв, предлагает он прекрасной

пассажирке.

– Да ладно уж, – смущённо отвечает та, – не обращайте внимания…

Неужто мужики не понимают, что такие красавицы редко бывают одиноки? Да не думают мужики

сейчас ни о чём. Не могут думать – их мозги в тумане. Просто слетаются на её розовый свет, как

мотыльки. Чуют её здесь и уже не могут усидеть в своих купе. А ведь в другое время, наверное, и у

него забродила бы кровь от такой. Просто сейчас любое постороннее влияние засвечивается

Лизой. А на мужиков раздражаться не надо. Они нормальные – такими и должны быть, если

мужики. Это он сейчас другой.

Выражение о занятом сердце на самом-то деле очень точноо. В сердце, заселённое любимым

человеком, уже не войдёт никто. Даже тот, кто более красив или богат. А если и войдёт, то тут же

поблекнет. Любимый человек светится в твоей душе, а не любимые тускнеют. Если рядом с тобой

нелюбимая, то многие женщины вокруг кажутся тебе лучше её. Но если твоя женщина любима, то

её не победит и царица женщин. Находясь в любви, ты находишься на пике самого человеческого,

491

в состоянии такой высокой духовности, которая не то чтобы даёт тебе силу справляться с

соблазнами, а просто не позволяет этим соблазнам возникать. Потому-то, имея в своём сердце

любимую, ты уже без всякого вожделения любуешься самыми обворожительными девушками и

женщинами точно так же, как любовался бы цветком, дождём или закатом.

Давно уже, ещё со времён эпохи Ирэн не испытывал Роман этого сладостного чувства: с

холодной чисто эстетической улыбкой наблюдать за красивыми женщинами, чувствуя высокое

безразличие к ним. Как вместительны и богаты моменты, когда мир не напрягает непреодолимыми

соблазнами, позволяя действовать в нём духовно. Как прекрасно смотреть на мир духовным

взглядом, без всякой зависти и вожделения! Жаль, что длится это обычно не долго. Если бы

существовали люди, у которых такое состояние сохранялось постоянно, то, наверное, они-то и

считались бы истинно святыми.

Выпив стакан чая, Роман ложится на полку, забыв и эту красавицу, и мужской психоз,

вскипающий лишь от одного её присутствия. Вагон покачивает, жёсткие колёса отсчитывают

рельсовые стыки, в стакане с серебристым подстаканником звонко вздрагивает ложечка. В купе

пахнет одновременно и какими-то тревожными духами, и дремучими портянками. Но Роману не до

того. Ему есть о ком и о чём думать. Хорошо, что в сумке находится чистая тетрадка, которая не

пригодилась для лекций. Время начинать письмо Лизе.

«Здравствуй, моя милая Принцесса!

Сейчас мой поезд мерно стучит колёсами, а я нахожусь в каком-то взбудораженном,

удивительном для меня состоянии. То, что в эти дни происходит со мной, похоже на какое-то

нравственное просветление. Ты, возможно, спросила бы меня: почему именно просветление? А

раньше было что? Отвечу: раньше была грязь. Много грязи. Но, наверное, просветлённым

становится лишь тот, кто проходит именно через грязь. Тот, кто чист с истока, по самой своей

природе, просветлённым быть не может, ведь никаких преодолений у него нет. А намеренно по

этому пути не пойдёшь. Не станешь же специально для получения уроков окунать себя в грязное?

Это было бы смешно. К просветлённости идут через преодоление порока, словно вручаемого кем-

то изначально. Чаще всего он выражается в форме сильной страсти. Тот, кто начинает откровенно

служить ему, становится дьяволом, тот, кто преодолевает его, становится просветлённым.

Мне кажется, что я долгое время служил дьяволу, но то, что сейчас во мне идёт процесс

выветривания и просветления – это совершенно точно. Мне и самому интересно: пойдёт этот

процесс дальше или как волна, набежавшая на сушу, вновь отхлынет назад?».

Роман останавливается. А как же теория пластинчатой любви, согласно которой одна женщина

способна добавляться к другой, не вытесняя её? Но кто, какая женщина в силах войти сейчас у

душу, в которую вошла Лиза? Лиза вошла и вытеснила всех. И как-то трудно поверить, что это

лишь на время. Хотя, скорее всего, как подсказывает опыт жизни, так оно и есть – только на время,

о чём сейчас не хочется думать. Кажется, Лиза пришла в его жизнь ещё и для того, чтобы испытать

на прочность его теорию. И теория эта уже трещит по швам. Путаница, какая путаница в себе.

Правильным кажется то одно, то другое.

В Новосибирске красавица сходит. Проводница, накрашенная, как деревянная матрёшка

провожает её, глядя какими-то по-коровьи ласковыми глазами. Кажется, после встречи с

пассажиркой она и сама себя не поймёт. Самое потрясающее, что здесь же сходит и кавказец,

остро сверкнув глазами на остающегося Романа. И не понять: то ли это его остановка, то ли решил

сойти с поезда вслед за ней. Мужик, похоже, конкретно съехал головой…

Место прекрасной новосибирячки занимает солдат, чем-то напоминающий молодого бычка. Он

как ракушками облеплен всяческими значками. Сидит, выглядывая в проход. А глаза – как удочки

на женщин. Он понятен. Что, сам-то был лучше, когда, кажется ещё совсем недавно ехал на

дембель вместе с Витькой Герасимовым? Эх, знал бы этот солдат, чьё место он занял. Увидь он

эту королеву – и дембельское впечатление о дороге осталось бы сказкой и легендой на всю

оставшуюся жизнь.

Но сейчас интересно не это. Не все воздыхатели красавицы видели, что она сошла. И вот вагон

снова покачивается и стучит колёсами. Кавалеры появляются один за другим. Но что за странная,

кощунственная подмена!? Ах, сколько печали и огорчения на лицах… Как будто что-то потеряно. А

что потеряно, если не было и найденного?

Свежий пассажир-воин бреется три раза в день, хотя брить там пока особенно нечего. Всякий

раз после этого холостого, по сути бритья, он смачно одеколонится «Шипром», так что уже не

только в купе, но и во всём вагоне устойчиво пахнет парикмахерской. Расчёску же он просто не

выпускает из рук. Постоянно находясь на своём боевом дежурстве, он каждый раз, как только мимо

купе проходит какая-нибудь девушка, почти автоматически по пояс выпадает в коридор. И даже

когда, уже вконец утомлённый своими хищными бросками, отдыхает поверх одеяла, то и тогда

лежит готовым: причёсанным и с таким наклоном головы, чтобы чуб не падал на другою сторону

его крутого, на вид даже умного лба. Этому беспокойному, бычку, находящемуся в устойчивом,

492

хроническом возбуждении, хочется даже посочувствовать. Или чуть позавидовать. Как многое в

жизни ему ещё предстоит испытать!

Роману становится вдруг любопытна разница состояний, в которых находятся они сейчас с этим

солдатом. Некоторое время он лежит раздумывая и вдруг в его голове складывается простая

картина главных человеческих состояний, довольно легко объясняющая почти все душевные

мытарства и противоречия не только его жизни, но, возможно, и многих других людей.

Из древней мифологии помнится загадка, загаданная Сфинксом царю Эдипу: «Кто утром ходит

на четырёх ногах, днём на двух, а вечером на трёх?» Ответ – это человек, который младенцем

ползает, взрослым ходит на двух ногах, а стариком опирается на посох. Человек проходит в своей

жизни разные возрастные периоды. Но ведь не только возрастные. У него есть ещё и разные

нравственные периоды, связанные с возрастом и изменяющейся физиологией, хотя эта связь не

всегда бывает прямой. Обычно в каком нравственном периоде находится человек, таков он и есть

в данный момент. Да что там говорить о периодах, если даже мужчина, который находится в

состоянии любви и тот же мужчина, находящийся в состоянии не любви – это две разных личности

с совершенно разными суждениями, чувствами, взглядами. Сексуальное возбуждение – это иное