Жизнь волшебника

стеклорезом стекло и помещает в рамку пыльную варежку. Потом приносит рамку домой, вбивает в

стенку гвоздик и вывешивает своё изделие.

– Что это такое? – с недоумением спрашивает Нина.

498

– Пусть висит, – отвечает Роман.

– Так она же пыльная, – пытаясь хоть что-то понять, говорит Смугляна, – давай я хотя бы

постираю её.

– В том-то и дело, что пыльная, – говорит Роман. – Пусть висит…

– Зачем она тебе?

– Ну, ты же знаешь, что в Бога я не верю, – отвечает он, – а молиться на что-то надо. Решил вот

на варежку молиться…

Повертеть бы пальцем у виска от такой странной причуды мужа, да только кому тут это

покажешь?

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Свежий кавалер

В середине марта жена уезжает на весеннюю сессию, которая в этом году почему-то опять же

начинается очень рано. Прощаются они в этот раз уже и вовсе по-чужому.

– Ты сама видишь, как мы живём, – говорит Роман. – Так что поступай, как считаешь нужным. И

если найдёшь какую-то возможность улучшить свою жизнь (ну, ты меня понимаешь), то думай

сама. Постарайся только, чтобы всё было серьёзно, ведь это связано и с детьми.

И в этот раз Смугляна не отнекивается, не смущается, а лишь смотрит с грустной улыбкой.

Улыбка эта какая-то особенная – Роман ещё не видел её у жены. Смугляна всё принимает всерьёз.

И Романа коробит от этого, хотя свободу предлагает он сам и тоже всерьёз. Или всё-таки не

всерьёз?

Проходит уже середина апреля, а Нины всё нет. Снег к этому времени сходит уже как будто

невозвратно, оставив сопки сухими и жёлтыми. Но вот как раз сегодня с обеда начинается очень

сильный ветер, который уже к вечеру продирает весенний воздух до того, что даже сами сумерки

кажутся синевато-прозрачными. Сразу же с началом ветра Роман закрывает большую комнату,

бросив под дверь старую телогрейку. В такой ветрище даже комната с включёнными

обогревателями скоро превратиться в холодильник. Детей приходится переместить в спальню, и

не выпускать их даже в кухню, где тоже прохладно.

Выйдя из дома уже по темноте, Роман обнаруживает, что с холодным влажным ветром с неба

приносит и мелкий, пока едва заметный снежок. По всей видимости, начинается метель.

Вооружившись фонариком, Роман идёт к оборудованию и осматривает там всё тщательней

обычного: если заметёт по-хорошему, то на подстанцию не сунешься, даже если она отключится.

Когда не видно на расстоянии вытянутой руки, как бывает здесь во время метелей, то даже на этих

пятидесяти метрах можно уйти в сторону и не вернуться. Сколько раз уже думал, что надо бы от

дома до подстанции протянуть для таких случаев какую-нибудь проволоку – скользи потом по ней

рукой, как собака по векше, и всё.

Утром он просыпается от большого света в спальне и, ещё не взглянув в окно, догадывается,

что на улице снег. Так оно и есть: и луг, и село, и сопки снова выбеленные. Накинув полушубок и

сунув ноги в валенки, уже с неделю отставленные в сторону, Роман входит в комнату. Здесь так

холодно, что даже мёрзнет лицо. Стёкла в окнах чистые, отдраенные свирепым ночным ветром со

снежной пылью. По ограде между гаражом и домом весело гуляют белые вихревые столбы. Весь

дом гудит от воздушного потока как какой-то большой музыкальный инструмент. Вряд ли сейчас

вьёт где-нибудь сильнее, чем здесь, потому что дом поставлен в самом горле местного ветра. Но

теперь это даже нравится: мощь потока не может не восхищать. Оказывается, завороженно можно

смотреть не только на огонь – Роман долго не может оторваться от причудливого верчения белого

воздуха. У сарая, где ещё вчера была осевшая, обтаявшая масса старого зимнего снега, за

которой он постоянно наблюдал, радуясь, как она оседает и уменьшается, теперь лежит новый

сумёт: белый, свежий, почти под крышу гаража. Но метель ещё продолжается – поднимается и

сумёт. И если раньше хотелось, чтобы старый снег поскорее растаял, то теперь хочется, чтобы

сугроб поднялся как можно выше. Было бы здорово сесть потом на него где-то на уровне

шиферной крыши гаража и сфотографироваться. А летом, в жару, показать этот снимок кому-

нибудь вроде Штефана и сказать, что это снято в апреле.

Роман возвращается в спальню к детям, где сегодня тоже чуть прохладней, несмотря на

яростный тэн на полу. Машка, почувствовав, что он вошёл в комнату, хнычет:

– Накройте одеялом маленькую глупенькую девочку.

Роман не может сдержать улыбки. Наверное, это наговорила ей Нина.

– А не пора ли уже маленькой глупенькой девочке вставать, да на горшочек? – спрашивает он.

– Ох, пора, – соглашается дочка, вздохнув и открыв глазки. – Папа, а сегодня мне сколько

годиков?

– Столько же, сколько было вчера. Да ты не спеши – все годики будут твои.

499

Роман поднимает её, лёгкую, как пушинку, целует в щёчку, усаживает на тёплый горшок,

стоящий недалеко от обогревателя. Машка сидит, смотрит на свои пальчики на ногах, которые

шевелятся сами по себе.

– Ой, – говорит она, – а тут у меня ещё годики есть…

* * *

Романа в общем-то и не беспокоила бы долгая задержка Нины на нынешней сессии, если бы

всякий разу думая о жене, он не вспоминал в первую очередь её странную улыбку, словно

сфотографированную им при прощании. После такой улыбки новости могут быть какие хочешь. И,

кажется, её задержка неспроста. Ждет ли он теперь её? Ждёт. Ждёт, как всякое событие, которое

всё равно должно произойти, но без особого желания приблизить его.

На третий день метель чуть стихает. Метёт по-прежнему, но уже с небольшим снежком –

видимость неплохая.

Жену Роман узнаёт по стуку ног, обколачиваемых от снега на веранде. Он бросается к дверям.

Как она только и дошла с чемоданом, вся облепленная снегом? Могла бы оставить чемодан у

Матвеевых, он бы потом принёс. Обрадованные ребятишки с визгом бросаются к матери, не давая

раздеться. Нина выглядит усталой и безразличной ко всему. Внимательно наблюдая, Роман

замечает её отчуждённость, от которой ей, кажется, неловко и самой. Даже детям она радуется

чуть притуплено, будто не для себя, а лишь для того, чтобы не портить их радости. Такого, чтобы

она не соскучилась по ним, ещё не бывало. Значит, есть и какие-то другие сильные эмоции. Роман

ждёт, что жена расскажет всё сама, но она молчит, хотя её замкнутость, с которой она не может

справиться, тоже о чём-то говорит. Роман ставит чайник на плиту, решив заговорить за чаем. Но

вода сегодня почему-то очень долго не хочет закипать.

– Ну что, появился у тебя кто-то? – не дождавшись чая, спрашивает Роман.

– Да… появился, – помолчав, словно раздумывая, говорить или не говорить, отвечает она. – И

даже не просто появился – я вышла замуж…

Опа-па! Стоять, не остолбенев, после такого сообщения просто не выходит. Замуж – это вам не

к соседям за солью или спичками сходить! Ответственный, можно сказать, шаг. Что же, вот так

сразу и замуж? Это при действующем-то муже? А кто ж тогда он – Роман Мерцалов? Похоже, отец

родной, дочь которого тайно выскочила замуж. А что? Это даже забавно… Хотя, стоп, стоп – не

заводись. Разве не сам ей это предлагал?

– И кто же счастливец? – интересуется Роман, чувствуя, что всё равно говорить без иронии уже

не выходит.

И тут Смугляна с азартом, с виной, но и с надеждой на понимание в родном доме повествует о

новом муже – Владимире. Она его так «мужем» и называет, отчего все события начинают казаться

чуть нереальными. Такое впечатление, что на сессии она пробыла не полтора месяца, а по

меньшей мере год, и у неё уже всё окончательно определилось. Муж её работает в аэропорту

каким-то техническим работником, но каким именно, Нина за этот как бы год ещё не поняла. По

возрасту – её ровесник. Женат не был. Живёт с родителями. Конечно, слово «замуж» было

произнесено чисто условно, никакой регистрации, разумеется, быть не могло (как возможно это

при совсем ещё живом муже?). Просто они так решили, ну, вроде как узаконили сами для себя.

Роман слушает её внимательно, не перебивая, и чем больше Нина беспрепятственно

вспоминает о нём, тем гуще окутывается неким романтическим облаком. Как какой-то подружке

она рассказывает мужу и о своих планах с Володей, и о самом трогательном, испытанном с ним:

как они, держась за руки, грустно бродили в парке ОДОСА, а потом – по магазинам на улице

Ленина, мечтая что могли бы купить для совместной жизни. И почему-то их планы о возможных

покупках убеждают Романа в реальности происходящего больше всего.

– Ты даже не представляешь, как с ним всё легко и просто, – даже хвастается (другого слова и

не подберёшь) Смугляна. – Он какой-то ловкий во всём. Может костёр за минуту разжечь (мы

ездили с его друзьями в лес), может курицу запечь в духовке, а может сварить её в стеклянной

банке так, что банка остаётся целой! Представляешь?! А курочка такая вкусная! И всё у него как-то

естественно и весело. И мне от этого легко и хорошо. А уж какое у него чувство юмора! Сколько

знает он анекдотов! Я такого человека никогда не встречала. И детей он любит, как я поняла…

Роман слушает её с внезапным чувством глубокой внутренней пустоты. Конечно, жизнь, которой

они живут, и впрямь не жизнь, да только и она вытекает теперь, словно желток из яйца. И у него

вообще не остаётся ничего. Наверное, потому-то и жаль эту жизнь. Ну а как иначе? Общее

прошлое – неважно, каким оно было – объединяет уже само по себе. Всё было общим настолько,

что теперь Романа даже обижает, что, радуясь своим предстоящим переменам, жена словно

отгораживает его от своей радости. Это похоже на то, как ехали они с Витькой из армии, Роман сам

же уговаривал Любу выйти за Витьку замуж, а Витька потом в своей радости взял и отгородился от

него. И как тут не усмехнуться над собой за такое сравнение? Как он может радоваться вместе с

ней?

500

Задевает, конечно, и другое – чем больше хвалит Нина своего нового мужа, тем хуже

становится он, Роман. Каждое замечательное качество, рассмотренное в Володе, предполагает

автоматическое отсутствие этого качества у него.

– Какой же он, однако, у тебя, – замечает Роман. – Да я по твоим рассказам уже и сам просто

влюбился в него.

– Конечно! – восклицает Смугляна, не слыша в приступе умиления его иронии. – Будь вы

знакомы, вы были бы хорошими друзьями!

О Господи, однажды она уже говорила эту глупую фразу! Кажется, о том художнике, который

ночевал у них, когда он ездил покупать дом в Выберино. Странно, однако, почему эти фразы

сходятся?

– Ой-ой только не надо так трогательно о нём. А то как бы мне сейчас не прослезиться. А по

национальности он кто? Русский?

– Русский, но, кажется, с какой-то примесью. А что?

– Жаль, что ты так ничего и не поняла. Возможно, ты снова строишь заомок на песке. Тебе нужно

прибиваться к своему. Тебе нужен татарин.

– А я с твоей теорией не согласна. Мне не важна национальность мужчины, мне важно, чтобы

меня любили.

– Кстати, о любви. Как у вас с ней? Вы уже, конечно, переспали?

– Как ты можешь так говорить – переспали? Вечно ты всё опошлишь, – шепчет она, опустив

голову.

– Понятно, – кисло усмехнувшись, говорит Роман. – Чего ж тянуть с хорошим делом… А как

теперь в этом смысле быть со мной? Ты же мне все-таки законная жена…

– Нет, лучше не надо, – даже с каким-то страхом шепчет она, выставив вперёд ладони, как

будто он уже приближается к ней.

– Ну что ты, что ты, – с мстительной улыбкой произносит Роман, – теперь мне это даже

интересно. В этом есть даже что-то пикантное: спать с женой после какого-нибудь Володи. Да и

тебе, наверное, любопытно сравнить. Зачем же лишнюю радость познания упускать?

Детей, обрадованных приездом матери, удаётся уложить не сразу. Смугляне приходится лечь

рядом с Романом, потому что другого места просто нет, на диване в комнате можно замёрзнуть.

– Ну, так что, законная жена? – шепчет он откровенно и обнажённо, но с какой-то жёлтой

иронией, наблюдая за её укладыванием, – давай-ка двигайся ближе…

Смугляна сопротивляется, но Романа это вдруг злит и возбуждает одновременно. Никогда ещё

не брал он так свою жену: её упорная холодность просто бесит, доставляя какое-то тёмное

удовольствие. Её неподатливость обычно легко плавится лаской, но в этот раз жена приятней

холодной и отдалённой. Сегодня у них не близость – ласка, а близость – отвращение и презрение.

Вот так тебе, мой святой идеал, вот так! Да, это я сам тебя толкнул, сам. Толкнул, а ты и рада –

сразу на личике какая-то особенная улыбочка заиграла, затлела тайным пламенем. Вот и получай!

Вот так! Вот так!

Никакого уважения в этой близости нет. Это похоже на не наигранное насилие. Такое у него

впервые. Но в этом тоже что-то есть…

Нина потом долго лежит, всхлипывая. Однако, жалоб и упрёков нет. Роман, освободившийся от

многодневного мужского томления, отдыхает, отвернувшись к стенке. Теперь уже вообще и

навсегда ему не нужно от неё и близости. Он получил он неё всё сразу и с большим итоговым

авансом. Пожалуй, теперь с ней покончено навсегда.

– Как нам быть с детьми? – спрашивает он обыденным тоном.

– Я заберу их с собой…

– Как это заберёшь? Тебе надо сначала у меня об этом спросить. Ведь тебе вместе с ними даже

не уехать.

– Володя приедет сюда за мной. Через неделю. За мной и за детьми.

– Ах, вот оно что. Чего же сразу не приехал?

– Его с работы не пустили.

– А может, меня испугался?

– Он не трус.

– Что ж, поглядим…

– Ты что! – вскрикивает она, вскинув голову от постели. – И не вздумай!

– Да я не о том. Зачем его-то обижать? К тому же, из-за чего? Я ему даже благодарность

напишу…

Смугляна, чувствуя его презрение как продолжение жёсткой близости, всхлипывает, но уже с

затиханием: её захватывают фантазии о приезде Володи.

Роману тоже есть о чём поразмыслить. Ситуация и впрямь необычна. Вот как бывает у людей –

сразу и всерьёз… Да уж, схлестнулись они, однако, как говорили когда-то о нём и о Тоне! И всё

уже, конечно, обдумали. Скорей всего, это они вместе решили, что сначала домой едет она, чтобы

обсудить всё с мужем и разрядить ситуацию, а потом уже – он. Кто знает, на что тут можно

501

нарваться, явившись вместе? А вдруг на крепкий и сердитый мордобой? Хотя легко ли было

Володе отпускать любимую женщину (именно любимую – а как иначе?) к мужу, который ещё имеет

право полностью на неё претендовать? Если у них и впрямь всё серьёзно, то можно представить,

как плавится сейчас его душа от разных подозрений! Ох, и учинит он ей потом допрос! И если уж

он и вправду очень любит её, то прибежит сюда ещё скорей, чем они договорились.

– Конечно, обоих детей ты не заберёшь, – рассуждает Роман. – Я ведь тоже свой голос имею.

Заберёшь Машку – она тебе будет ближе, она больше похожа на ваших. Её и родичи твои сильнее

любят. А Федька – это уже мой. Он мужик, и должен оставаться с мужиком.

Смугляна долго уговаривает отдать и сына, утверждая, что дети должны расти и воспитываться

вместе, что она сама их очень любит и что, конечно же, их полюбит и Володя. Этот нервный спор

продолжается до трёх часов.

– Короче, так, – режет, наконец, Роман, приподнявшись с постели, – вот моё последнее слово:

или ты оставляешь Федьку, или вообще никуда не едешь. Сына я тебе не отдам. Ради детей я

потерплю и тебя. А твоего весёлого, юморного Володю запущу мордой с крыльца…

– Ну уж нет, с тобой я не останусь!

– Слушай-ка, – вдруг даже как-то мечтательно произносит Роман, – я вроде как-то случайно

подумал про морду с крыльца, но мне это так понравилось. Мне так этого захотелось. Он хоть как

по габаритам-то? Высокий? Здоровый? Только не разочаровывай, пожалуйста.

– Да такой же, как ты.

– О, это уже хорошо!

– А в армии служил?

– Служил.

– Молодец! Ещё один плюс.

– А спортом каким-нибудь занимался?

– Занимался. Боксом.

– Боксом! Да что ты говоришь?! И разряд имеет?

– Первый.

– Вот уж не ожидал от тебя такого подарка, дорогая. Пожалуй, я так и сделаю.

– Что сделаешь?

– С крыльца его спущу.

– Не смей! – шипящим шёпотом восклицает Смугляна. – Ну, хорошо, хорошо. Я с тобой

согласна. Пусть Федька остаётся с тобой.

– Не понял. А чего это ты так легко соглашаешься, если он боксёр? Вы бы отвоевать

попробовали. Подрались бы немного, всё не так скучно.

На следующее утро Нина приносит из кладовой два других своих пыльных чемодана, протирает

их влажной тряпочкой, начинает собираться. Её сборы неспешны, сосредоточенны и даже как

будто нудны.

– А если он не приедет? – поддразнивая, говорит Роман. – Представляешь картину: твои

настроенные чемоданы печально стоят у дверей и смотрят на дорогу. Стоят неделю, стоят другую.

А Володечки всё нет, и уже становится понятно, что не будет – он сдрейфил. И тогда возникает

вопрос у меня: что мне делать с твоим багажом, да и с тобой тоже? Может, просто взять и

выбросить всё сразу за ворота?

Отстранённо, почти как в кино наблюдая за происходящим, Роман пытается даже намеренно

обострить свою грусть мыслью, что вскоре она уедет навсегда. Нет, не отзывается почему-то

предстоящее событие никакой особенной грустью. Больно только из-за Машки. И из-за Федьки

тоже, ведь он останется без матери. Ну а как иначе? Чего ты хотел? Сам совсем недавно жаждал

какой-нибудь жизненной подвижки. Вот и дождался. Чего ж тогда издеваться и посмеиваться над

женой? Она эту подвижку и обеспечила тебе.

– А ведь чемоданами-то тут не обойтись, – говорит он на другой день, когда Нина снова что-то

перебирает в них. – Тут контейнер надо. Забирай всё, что тебе надо. Возьми и пылесос, и палас…

– Ну что ты, это всё твоё, – виновато отвечает она. – Мне ничего не надо. Всё, что надо, мы

купим сами.

– Что ж, это даже неплохо. Как всё-таки удобно иметь такого качественного преемника!

По рассеянным взглядам жены, которыми она обводит квартиру во время сборов, Роман с

недоумением читает её желание оставить всё тут так, как есть – вроде как в музее, который можно

будет потом посещать. Похоже, она не осознаёт, что настал конец всему, не понимает, что

жизненное движение бывает лишь в одну сторону.

А в общем-то, сегодня они ещё спокойней, чем вчера. Хорошо, что теперь можно рассуждать

обо всём, не обижаясь на правду: обида уже просто бессмысленна. Нину настораживает лишь

одно. После обеда Роман находит в кладовке три пустых мешка, тщательно выколачивает из них

пыль, вставляет один в другой и туго набивает старым тряпьём. Что это такое, знает даже она. Это

груша для тренировки. Роман привязывает мешок проволокой к перекладине в гараже, и потом

дважды уходит молотить его руками и ногами. В дом возвращается взмыленный и довольный

502

собой. Только вот Нину от его тихой улыбки начинает потряхивать. Ведь такой ситуации у них ещё

не было – кто знает, чего от него можно ожидать? Может быть, Володе лучше здесь не появляться?

Хотя по разговорам муж не кажется слишком агрессивным. Напротив, как будто даже беспокоится

о её будущем. Единственное его недовольство состоит в том, что её новый мужчина – не татарин.

– Всё равно идеал любимого человека складывается, исходя из национального типа, –

утверждает Роман, – и ты можешь ошибиться.

– Ну, и каков же тогда твой идеал? – задето спрашивает Смугляна.

– Для меня прежде всего важно преобладание красоты внутренней над внешней. То есть,

внешние черты должны быть одухотворены внутренним. А внешне… Я люблю большеглазых,

большеротых, круглолицых и чуть курносых.

Странный, кстати, получается портрет – как он вышел таким? Кажется, в нём все вместе: и

Люба, и Ирэн, и Тоня, и Лиза. Только от Смугляны ничего.

– Ну и чудо ты нарисовал, – невольно смеётся Нина, хоть ей и не хочется этого. – Уж прямо

такой одухотворённый образ вышел, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

– А ещё я хочу, чтобы эта женщина излучала спокойствие. Мне кажется это главной русской

чертой. Моя женщина должна быть внимательна, покладиста, послушна.

– Рабыня что ли? Покладиста, послушна …

– Отчего же?! Покладиста – значит мудра. Это тоже отличительная черта русской женщины. А

вот твоя татарская вспыльчивость мне как-то не очень…

– Зато русские со своим спокойствием черствы и равнодушны. Вспыльчивый татарин куда

отзывчивей спокойного русского. Он в лепёшку разобьётся, но всё сделает для тебя.

– Возможно, ты права. Если с татарином ласково, то лучше человека не найдёшь, но чуть

против шерсти – и уже всё! Не знаю, хорошо это или плохо, просто так есть. Однако, хорошо то,

что ты защищаешь своих. Но почему же тогда снова связываешься с русским?

– Я не знаю. Это выходит само собой.

– Ух ты, как здорово поют! – отвлекаясь и прибавляя звук приёмничка, откуда раздаются

частушки, говорит Роман.

Поёт женщина. Голос чистый, открытый, подкрашенный красивым тембром.

– Раньше мне нравилось это, – отвечает Смугляна, – но как только ты стал националистом, я

эти песни стала ненавидеть.

– Когда это я стал националистом? Ты всё не так понимаешь. Националист – это тот, кто

нетерпим ко всем нациям, кроме своей. А я все нации уважаю, видя их уникальность.

Националистка больше ты, потому что, как говоришь, ненавидишь русские песни. Да как же можно

это ненавидеть?! Ну послушай же, послушай.

– А что это тебя так пробило национальным? – спрашивает Нина. – Ну, чем внутренне-то я

отличаюсь от русской?

– А зачем тебе надо быть на кого-то похожей? Уходя от своего, не приходишь никуда. Мой

бывший мудрый тесть правильно говорил: чем более человек национален, тем более он личность.

То и плохо, что ты схожа с русской. Если б ты была настоящей татаркой, то нравилась бы мне

больше.

– Но откуда во мне возьмётся татарское? У нас даже школу татарскую закрыли.

– Конечно, это была дурь. Только, интересно, почему ни в твоих родителях, ни в тебе не

взбунтовалось национальное самосознание? Или его уже нет?

– Не знаю. Наверное, когда-то что-то было и во мне. Помню, как стыдно мне было однажды за

одного старика-татарина, который заплакал над русской песней. Или как оскорбляло меня в школе,

когда где-то в литературе татары назывались погаными.

– А на мой взгляд, русские и татары – это две великие нации, которые (были времена)

буквально прорубали себе дорогу друг в друге. На поле Куликовом они пробивались буквально

сквозь кровь и мясо друг друга. Вот, наверное, оттого-то потом так кровно и срослись. Хотя всё

равно остались разными. И это хорошо.

Их споры продолжаются будто по привычке, безотносительно к отношениям. Нина вроде как

живёт уже где-то не здесь, продолжая с волнением рассказывать о новом мужчине и тогда, когда

они с мужем лежат в постели – правда, теперь не соприкасаясь даже тенями. Надеясь на его

понимание, она рассказывает обо всех интимных деталях с Володей, словно всё это из её

далёкого прошлого. Роман лишь хмыкает, слушая её: странные вещи повествует женщина, которая

всё-таки его жена.

– Скорей бы он приезжал, что ли, – вздыхает она на третий день, – а то я, кажется, снова

привыкаю к тебе.

– Стоп, стоп, – останавливает её Роман. – Твоё привыкание уже не имеет никакого значения.

Назад хода нет. И потом, что это значит – привыкаешь ко мне? Ты что же, не любишь его что ли?

– Люблю, очень люблю, – спохватываясь, говорит Нина. – Я никого так не любила.

– Вот и хорошо, – чуть уязвлёно отвечает Роман. – Значит, и люби. А к чужим мужикам – ни-ни.

503

Володя приезжает на четвёртый день, то есть, как и предполагалось, раньше намеченного

срока. Ветра на улице в этот день нет, и в большой комнате тепло. Теперь там пахнет свежим

снежным, будто простиранным воздухом с особым привкусом обветренности стен, стола, книг.

Вечером Роман сидит с книгой на диване, Смугляна показывает Машке буквы в большой

детской книжке. И тут-то раздаётся тихий, робкий стук в дверь. Ну, тут и к бабке ходить не надо,

чтобы угадать, кто это. Местные так не стучат (они и вообще не стучат). Конечно, это Володя. Нина

тут же оказывается у двери. Роман, положив в книгу палец вместо закладки, как было когда-то при

ложном чтении перед Элиной, стелющей простыни, выходит поприветствовать гостя. Но что это?

Где его обещанный рост? До заявленного там не хватает ровно одной головы, так что, отказываясь

от готового образа, смотреть приходится чуть ниже. Ох, всё-таки и сильно же они схлестнулись,

если у Нины такой сдвиг в восприятии масштабов. Прибывший новый муж выглядит не то что

пришибленным, а, скорее, скомканным и примятым. И здоровается он не то каким-то непонятным

звуком, не то каким-то жестом: то ли на мгновение поклонившись, то ли втянув голову в плечи. А

ведь, описывая ему Романа, Смугляна тоже могла, уменьшив его, сказать, что они примерно одних

габаритов. Уж он-то, наверное, впечатлён этим несовпадением куда сильнее.

Под шапкой Володи чубчик кучерявый, который он автоматически укладывает маленькой

расчёской. Под пальто – фирменная синяя форма Аэрофлота, чему нельзя не улыбнуться. Он мог

бы, конечно, надеть и что-нибудь цивильное, но как произвести неизгладимое впечатление на

какого-то там электрика? На деле же впечатление выходит иным – петушок и петушок. Ему ещё и

кукарекать положено с хрипотцой. Для того, чтобы гость поскорее освоился, Роман возвращается в

комнату, не без труда увлекая за собой и любопытных к новому человеку детей. И дверь надо на

всякий случай прикрыть – пусть уж влюблённые поприветствуются, как положено. Палец из книжки

теперь можно вынуть. Тут уж не до чтения. Подойдя к окну, Роман тупо смотрит на сумёт около

гаража. Ну и что делать? Может, сходить в гараж да ещё разок отдубасить свою грушу? Но,

пожалуй, сейчас его и вовсе не так поймут. Нет уж, лучше поиграть с Машкой. С ней ведь

прощаться пора.

Спустя полчаса в комнату заглядывает смущённая, с розовыми щеками, Нина, приглашая за

стол. Роман подхватывает на руки Федьку и выходит. А что? Жених-то, несмотря на свою

начальную примятость, уже вроде как притёрся к ситуации – жесты раскованней, в голосе

уверенность.

– А я всё сижу там и думаю, – пытается шутить Роман, – пригласят меня на ужин или нет?

– Ро-ом, ну зачем ты так! – мягко и как-то даже незнакомо, как будто уже с чем-то перенятым от

другого мужчины, упрекает Смугляна.

А впрочем, болтать тут не обязательно. Тут интереснее молчать. Молчат и они. Только хозяину

молчать проще. Его молчание комфортней – оно с позиции сильного. Это молчание можно даже

смаковать, потому что для «молодых» оно непереносимо. Володечке, конечно, трудней всех – ему

ведь надо доказывать какое-то своё превосходство. Но как это сделать перед соперником,

которому не требуется ничего корчить из себя? Хотя, как предполагает Роман, он сейчас лишь

соответствует портрету – ведь если Нина считает Володю весёлым, то он-то наверняка

представлен скучным. Вот таким и надо быть. Он просто сидит, ест, разглядывая стёршийся

рисунок на клеёнке: надо же, эту клеёнку, кажется, постелили совсем недавно, и она была очень

яркой. И когда только успела потускнеть? А ведь если так сидеть, то за столом и вовсе как на

похоронах. Если бы не дети, на которых постоянно приходится обращать внимание, так просто

тоска тоской.

– Ну ладно, – говорит Роман, громко и намеренно «некультурно» хлебая суп, – случай-то у нас

сегодня особенный! Не грех и отметить. Нина, там в холодильнике есть бутылочка винца. Достань

– не в каждую же твою сессию такое случается…

– Роман, – тем же мягким укором отвечает Смугляна на его издёвку

– Не надо! Не доставай! – почти испуганно восклицает Володечка.

Тут же, смазывая о воздух блеск фирменных аэрофлотовских пуговиц, он пикирует к своей

сумке на полу:

– Я прихватил…

– Какой молодец! – хвалит Роман. – Она правильно рассказывала про тебя, что ты

хозяйственный и предусмотрительный… О, «Портвейн 33»! Не то, что наши «Слёзы Мичурина»,

выжатые из ранеток в Атамановке. Но нынче у нас в сельмаге, увы, другого нет.

Едва разливают вино, гость торопливо опрокидывает рюмочку и снова сминается, не зная, куда

ехать дальше. Что ж, это молчание уже помягче, но тоже приятно. Немного посмаковав и его,

Роман наливает ещё по одной. И только тут, дождавшись первого толчка алкоголя, Володечка с

засветившимися глазами и с ещё круче заторчавшим чубчиком поворачивается к хозяину, так же

безразлично хлебающему вторую тарелку супа, и вдруг успокаивает:

– Да ты не переживай. Дело-то житейское, чего там…

Тут можно бы и захохотать, да как-то не выходит. Выходит лишь усмешка. Удивительно, что в

голосе жениха отчего-то плещется снисходительность победителя. Может, охладить его лёгким

504

намёком на то, как они тут с его любимой переспали, когда она приехала? Ведь сама-то она

скромно промолчит.

– А я не переживаю, – отвечает Роман, – теперь уж, извини, твоя очередь переживать… А,

кстати, чего это вы такие скучные? Хоть бы поговорили о чём-нибудь. Поворкуйте немного, а я

послушаю.

– Нет уж, мы потом наедине с ней поворкуем, – заговорщицки улыбнувшись Роману, говорит

Володечка и вдруг ласково гладит Нину по руке.

У Романа чуть ложка не вываливается из пальцев. А Нина сидит, глядя на руку, которую гладит

Володя, так, будто она замёрзла.

– Послушай-ка, – говорит Роман, обращаясь к жене, словно гостя здесь нет, – а ведь тебя

ожидают неприятности. Он же совсем не умеет пить. Хлопнул две рюмашки какого-то жалкого

винишка и уже нюх потерял: не соображает, где сидит и что говорит.

– Нет, Володя, ты бы правда… – смущённо шепчет Смугляна, освобождая руку.

И тут жениха словно прорывает. Он вспоминает по этому случаю анекдот. А потом другой. А

потом и вовсе рассказывает один за другим. Анекдоты, вроде бы, смешные, но никто не смеётся. И

почему-то чем больше этих смешных анекдотов, тем тяжелее на душе. От гостя уже просто мутит.

Нина поглядывает на Романа с виноватой улыбкой. «Что ж поделаешь, – словно говорит она

своим взглядом, – вот такой он у меня болтунишка и есть». Ох, дурочка ты дурочка… По хорошему-

то надо бы взять и выкинуть этого жениха куда-нибудь за штакетник, а потом объяснить тебе, кто

он такой и сколько стоит. Но это твой выбор. Пусть это будет одним из твоих милых глупых

заблуждений. И потом, не оставлять же теперь тебя с собой и, возможно, ещё надолго. Так что, всё

это хорошо и правильно. Только за Машку больно. Правда, тут очевидно и то, что Нину Володечка

любит искренне. Вот, пожалуй, в чём его преимущество, которое не нужно и доказывать. Ему даже

хочется позавидовать: «Ну надо же: ты любишь, тебе это удалось, а я вот как ни старался – не

смог». И, судя по всему, именно Володечка сможет по-настоящему испытать счастье заботы о ней.

И сделать для неё всё, что возможно. Да, видимо, и для Машки, которой он уже несколько раз

дружески подмигнул. На Федьку он не обращает никакого внимания – расклад с детьми ему уже

известен. Ну и ладно, хорошо, что за Нину с дочкой можно будет не волноваться.

– Слушай-ка, – говорит ему Роман, – а ведь с тебя выкуп причитается.

– Какой ещё выкуп? – удивлённо спрашивает Володя.

– Ну, хотя бы удовольствием. Давай выйдем, щёлкнемся… Э, не понимаешь ты, как я вижу по