Жизнь волшебника

твоим умным глазкам. Ну, тогда вот ещё один анекдот в твою копилку. Сидят, значит, два бурята,

водку пьют. Пьют, пьют, пьют. Наконец, один и говорит: «А чо, Бадма, пойдём, щёлкнемся? Сколько

водки ни пей, а драться-то всё равно, однахо, придётся». Буряты – они молодцы: любят подраться,

когда выпьют. Их за это даже уважать хочется. К тому же, дерутся они честно – кулаками, без

всяких там подсобных инструментов. И вот, когда самое лучшее время для удовольствия

наступает, они просто, так по-дружески, можно сказать, предлагают: пойдём, щёлкнемся.

– Ну вот, я так и знала! – кричит Смугляна. – Никуда вы не пойдёте. Я не пущу.

– Кого не пустишь-то? – смеётся Роман. – Его или меня?

– Обоих.

– Маладца! Ты очень добрая женщина. Ну, а ты как? – обращается он к Володе.

– А что? – отвечает тот, по-петушиному вскинув голову. – Я готов.

«Кукареку!» – хочется добавить Роману. Тут он уже не может сдержать смех.

– Да ладно уж, сиди. Я пошутил. Испытать хотел. Но ты оказался молодцом. Нина, тебе можно

им гордиться. Я ведь, ожидая тебя, думал, что ты и впрямь большой да спортивный. Ну, думаю,

устрою для жены финальное представление, чтобы она потом всю жизнь его с удовольствием

вспоминала. Женщины же любят, когда из-за них дерутся, хоть и не все сознаются в этом. Но тут,

вижу, другой случай. Я как-то в Выберино ударил примерно такого же, так до сих пор совесть

мучит. Ты хоть и боксёр, а всё равно тебя жалко.

– Почему боксёр? – с удивлением спрашивает Володя.

– Тьфу ты! – восклицает Роман, взглянув на жену. – Ты и в этом обманула? А зачем? Я и то,

смотрю да думаю: ну какой он к чёрту боксёр?

– Я попугать хотела.

– Кого? Меня? Тьфу ещё раз! Нашла кого пугать! Нет, и чего я тут с вами, такими

бесперспективными, сижу? Всё, ребятки! Допивайте сами ваше вино. Больше мне в вашей

компании делать нечего. Вижу, что тут меня совсем не ценят.

Конечно же, эта усмешка нужна для того, чтобы не было так больно внутри. Увидев на краю

плиты корм для собаки, Роман берёт миску и в одной рубашке выходит на крыльцо. Мангыр,

метнувшийся из конуры, носится вокруг него так виляя хвостом, что его заносит на поворотах.

– Ах ты, шалава! – с раздражением выговаривает Роман. – В дом пришёл чужой, за хозяйкой

приехал, а ты хоть бы тявкнул!

Мангыр мечется и мешает вылить еду в обледенелую старую кастрюлю. Хозяин отпихивает

собаку ногой, но это больше похоже на пинок. Мангыр взвизгивает, испуганно отскочив в сторону. И

505

Роман, обозлившись теперь уже на себя, присаживается на холодное крыльцо. Никогда в жизни он

не бил собак и не обижал их без надобности.

– Вот так-то, друг мой, – словно извиняясь, говорит он Мангыру, жадно набросившемуся на еду.

– Такие у нас увлекательные события… Да уж… А ты всё-таки поменьше на стороне-то бегай.

Сторож называется…А то, нехорошо, однако, совсем нехорошо получается…

Потом, захватив из кухни детей, Роман ведёт их в спальню – всё, спать пора! Но строгость

сегодня неуместна. Сначала он ползает с ними по кровати, играет, тормошит, но не может

развеселиться сам, хотя дети, видимо, не понимают: чего это папка сегодня так долго возится с

ними? Конечно, то, что происходит сейчас за столом, – это всё ерунда, настоящая, главная боль

вот она, здесь. О чём они там говорят – слышно, да прислушиваться не хочется. Один только раз

Володя, видимо, выпивший ещё, вдруг высказывается:

– А чего это он из себя строит? Если хочешь, я сейчас с ним разберусь. Эй, где он там!

– Да сиди ты, – шипучим шёпотом осаживает его Нина. – Лучше с ним не связывайся. Ты его

ещё не знаешь.

«Молодец, всё-таки уважает меня», – думает Роман про жену, но уже, выходит, бывшую.

Федька, как обычно, засыпает первым. Потом, взяв Машку на руки и плотно прижав её к себе,

Роман долго сидит, глядя в тёмное окно за тюлем. Машка, удивленная этим неожиданным

трогательным отцовским вниманием, замирает, присмирев. Он ощущает её хрупкие плечики –

Господи, да какие же косточки-то у неё тонкие! Вот примерно так же трогал его отец, когда однажды

в детстве они рано утром ехали в райцентр. Правда, Машка-то сейчас куда меньше, чем был тогда

он. Отец тоже вот так же ощупывал его. Неужели придётся с ней расстаться? Она теперь такая

забавная. А какие интересные, смешные рассуждения проскальзывают у неё иногда. В последнее

время у Машки появилось странное увлечение стричь ножницами. Все газеты искромсала в клочки.

Вот, кажется, позавчера подходит и спрашивает: где ножницы? А тут как раз не до неё: только лишь

взялся за книгу по электротехнике, которая никак не даётся.

– А чего ты у меня спрашиваешь? – недовольно говорит Роман. – Сама же стригла, сама куда-

то и подевала.

– Ой, ну что же ты не можешь спокойно сказать об этом? – выговаривает она, правда без

строгости и раздражённости матери.

– Ну, доча, ты и даёшь! – только и сказал тогда Роман.

Сколько разных забавных мелочей, связанных с ней, будет вспоминаться потом…

Однако ей тоже пора спать: автобус, как и тогда, в его детстве, уходит раным-рано. Вставать ей

придётся ещё в темноте, что для неё не привычно.

Выключив свет в спальной и прихватив одеяло с простыней, Роман выходит через кухню в

комнату. «Молодые», убрав посуду, инспектируют собранные чемоданы. Володечка чем-то

недоволен. Кажется, тем, что Нина, на его взгляд, набрала лишнее. Понятно – тащить-то ему.

Роман ложится на диван, взяв книжку, но больше на тот случай, если в комнату заглянет

Смугляна… Пусть думает, что и в этой ситуации он способен читать. Их голоса постоянно слышны

из кухни. Он слышит их всю ночь, уже не понимая, во сне они или наяву. Но вот раздаётся

хныканье дочки – значит, её уже поднимают, чтобы одевать. А вот в чайник начерпывается вода –

явно собираются пить чай перед дорогой. Его пока не трогают. И, наверное, могут не тронуть

вообще. Надо вставать, попрощаться с дочкой.

Всё новое семейство уже за столом. У Нины и Володи усталый вид – посиди-ка всю ночь на

стульях. Ничего, они с Ниной тоже как-то одну ночь провели в креслах на вокзале. На вялую,

невыспавшуюся Машку трудно смотреть: душат слёзы, которые не хочется показывать

отъезжающим.

Пальтишко на дочку Роман надевает сам, опять же не глядя ей в лицо, совсем как когда-то в

садике с Серёжкой, когда тот спросил про рубашки. Машка тоже послушно поворачивается перед

отцом, взбодрившись, наконец-то, горячим чаем и довольная, что едет куда-то в гости. Понимала

бы побольше, так сказал бы ей: Машуня, посмотри кругом и запомни всё это – здесь ты росла. И к

братику зайди, шепни ему что-нибудь, хоть он тебя и не услышит. А выйдешь во двор, так и там всё

запомни: и двор, и штакетник, и Мангырку, который побежит тебя провожать.

Сам он провожать их не идёт, а мотоцикл – в заметённом снегом гараже. Ничего: Машке и

прогуляться в удовольствие, чемоданы же поволокут они. На улице уже светает. Смугляна,

уходящая из дома, уводит дочку за руку. Машка несколько раз оборачивается на него, стоящего на

крыльце, и радостно, со смехом машет ручкой – такой тоненькой ручкой, которую вчера он

запомнил ощущениями, наверное, навсегда. Володечка как ёлка увешан чемоданами – пока он

доплетётся до остановки, будет в своём форменном прикиде как лошадь в мыле, и чубчик его

кучерявый прилипнет к лобику. Что ж, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Русская народная

пословица.

И всё-таки даже с уходом нелюбимой жены из жизни вытекает многое. Как бы там ни было, но

ей отдана часть души, которую она уносит теперь в чужую жизнь. Ведь было у них голодное

Выберино, было её трудное лечение, да много чего было ещё. Теперь она будет окружена совсем

506

другими людьми и другими вещами. Теперь она будет стирать и гладить чужие рубашки. Теперь её,

такую знакомую, родившую Машку и Федьку, будут обнимать другие руки. И всё это происходит так

просто и банально. Так легко, что даже невозможно в это поверить, чёрт возьми!

Формальный вопрос решён просто: Нина подаст на развод, а он напишет согласие на повестке

из суда. С Голубикой такое уже проходили.

Теперь, когда его никто не видит, можно и носом похлюпать, глядя вслед дочке, семенящей

мелкими шажками, отчего её светлые ботиночки в утренних сумерках мелькают, как мотыльки.

Обычно такие горькие слёзы вызывают у него лишь воспоминания о родителях.

Роман входит в комнату, садится на диван со своей скомканной простынёй, сидит, обхватив

голову руками. Слезы текут сами. Текут просто каким-то стыдным ручьём. Неужели он не такой

сильный? Да нет же – сила здесь ни при чём. Всё совершается правильно. Ведь даже в этот

горький момент он не хочет ничего возвращать. Надо просто всё перетерпеть. Горечь постепенно

рассосётся – это ему уже известно. Сейчас он полностью выплеснется и успокоится. Женский

приём, а что поделаешь? Надо просто сидеть и что-нибудь наговаривать себе самому.

Спустя час, уже заговорив себя, он вспоминает про Федьку, который спит ещё в той реальности,

где папа и мама вместе. Сейчас он проснётся и, наверное, первой позовёт маму. Как объяснить

ему, что ночью она куда-то исчезла? Причем, исчезла, как хочется надеяться, навсегда. И теперь

Романа окатывает ещё одна волна горечи, теперь уже из-за Федьки…

Странно устроена жизнь. Тогда, в Москве, у него просто не было никаких предположений насчёт

того, как может перевернуться его жизнь. А выходит всё вот так просто. Жизнь всегда удивляет

простотой. Чтобы ты ни придумал простого, а она всё равно поступит ещё проще.

* * *

Наступает какой-то странный период тупой лени. Делать теперь и вовсе ничего не хочется.

Роман много спит. Почти наравне с Федькой. Теперь уж сынишка большой – вовсю разговаривает,

всё ему интересно. Спят они с ним на одной постели и, как чувствуется Романом, просто

срастаются друг с другом. Приятно чувствовать сына именно телом – в этом, оказывается, так

много нежности. Приятно укрывать его ночами, приятно, когда во сне он толкается маленькими

пятками. Тогда его нужно прижать к себе, успокоить и заснуть вместе с ним. И душа после этого

умиротворяется, все чувства-паутинки успокаиваются совершенно. Женщины-матери становятся

теперь куда понятней. «К чёрту всё это человечество, к чёрту какой-то высший смысл жизни, –

наверное, думает каждая из них. – Пусть обо всём этом заботятся мужики. Мне же надо сделать

что-то хорошее для одного этого человечка, ведь я для него самая главная». Вероятно, это

ощущение и есть основа всей женской духовности. Не потому ли женщины почти всегда духовно

выше, ласковей, добрей и чище мужчин?

Даже заснув днём минут на десять, Роман потом долго вспоминает сны, действие которых куда

длиннее времени сна. Сны кажутся интересней жизни. Выходить из них не хочется – жизнь скучна

и одинакова, а сны почти не повторяются. Так бы спал и спал.

Много рассуждая теперь о поступке жены, Роман делает вывод, что это он и сделал её такой.

Он сам постоянно разрушал её внутренний мир, сам её развращал. Он сам подсознательно

внушил ей те принципы, которые, в конце концов, и пустили в ней корешки. Его не устраивала своя

жизненная ситуация и он развалил её через жену.

Так это на самом деле или не совсем так, но ведь события-то, между тем, становятся куда

благоприятней, чем раньше. Хотя, по большому счёту, в ситуации с Лизой это не меняет ничего. И

дело не в том, где и как он мог бы устроиться в Москве, а в том, что он до сих пор ничего не

представляет из себя. Надо в этой жизни кем-то быть, а он всё ещё никто. Построение семьи в

жизни любого мужчины должно быть лишь второй, попутной задачей. Это может быть главным у

женщины, но не у мужчины. Так что ситуация эта на самом-то деле, пожалуй, благоприятна совсем

для другого – для того, чтобы принципиально, жизненно определиться. Ведь он ещё совсем молод,

у него ещё есть возможность сделать из себя всё, что он захочет. Надо лишь понять свою

настоящую, истинную роль в этой жизни. Жизнь на самом деле сложна и жестка. Нужно быть

достаточно сильным, чтобы не потерять в ней своего достоинства и не скатиться к роли серого

обывателя. В этой жизни нужно быть воином. Именно воином. Что-то в этом неожиданном

определении есть…

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Шнурок

Место жизни остаётся тем же, а жизнь на этом месте совсем иная. Главное её достоинство

состоит в том, что в ней совсем нет ссор и нервного напряжения. С Федькой можно жить одно в

507

одно. Ведь вот вроде бы не обращал на него всё время никакого особого внимания. И никакого

умиления к нему не испытывал. Даже само его рождение воспринял почти как нечто обыденное.

Но вот теперь-то все эти пропущенные чувства и нагнали. Спят они с Федькой вместе, едят вместе:

трудно сказать, кто к кому больше прилипает. Роману кажется, что в этой спайке он заряжает сына

энергией жизни, а от него питается некой энергией природных истоков. Изучив все его повадки и

привычки, можно обходиться без всяких запретов, лишь по необходимости направляя действия

сынишки в нужное русло. В тёплые дни он одевает Федьку и отпускает бродить по ограде. Чего не

жить с сыном, который сам уже вовсю ковыляет-разгуливает на своих маленьких ножках, обутых в

облупившиеся ботиночки? Роман, пригревшись под весенним солнцем на крыльце, смотрит то на

Федьку, то, прищурившись от яркого света, – на село. Хорошо, что сын его ничуть не отстаёт от

нормально доношенных и не искусственно вскормленных детей. А то, что он пока ещё часто

шлёпается на попку, так это ничего: крепче собьётся. Сегодня Федька охотится за ленивой кошкой,

которая прячется от него в пыльную, сухую прошлогоднюю траву. Странно, кстати, что кошка, с

самого начала не принятая Ниной, так и осталась просто кошкой, без всякой клички. И поэтому

вроде как без лица. Её словно не особенно и замечают. Правда, в разговоре с Федькой её

приходится называть Муркой. Но, в общем-то, что «Мурка», что «кошка» – всё одно,

индивидуальности нет. То ли дело – Мангыр. Тут сразу всё понятно: ушлый, хулиганистый, но

добрый и послушный.

Отыскав кошку, Федька пытается заграбастать её, но, захватывая вместе с ней длинную траву,

никак не может поднять. Кошка выворачивается и снова, ещё глубже забившись в густые

прошлогодние заросли, затихает там.

Матвей сейчас работает на току – провеивает пшеницу. Заехав как-то в обед, он берёт Федьку с

собой – пусть побегает по ровной асфальтированной площадке, убежать там некуда. Видя

огромные кучи пшеницы, Федька придумывает забаву: зарывается в неё головой, а потом трясёт

так, что зёрна брызгами разлетаются по сторонам. Матвей хохочет над ним от души. Федька

настолько забавляет его своими выходками, что Матвей готов взять его с собой куда угодно, даже

на святую для него рыбалку.

Сегодня Роман думает о такой странной закономерности: почему-то очень часто мы помним

своё прошлое лишь чем-то второстепенным. Из последних лет, прожитых в Пылёвке, в голове

всплывают какие-то нелепые картинки: остановка в райцентре (почему, спрашивается?), глинистый

берег Онона, вид на село (Господи, да вот он, этот вид, просто надо голову повернуть). А что ещё?

Вот, кстати, какой день был, когда родился Федька: пасмурный, ясный? Это не помнится. И как же

рассказать потом о нём сынишке?

Федька подходит и отдаёт свою вязаную шапочку. Не возражая, Роман на минуту прижимает его

к себе: если снимает, значит, есть причина, жарко стало. «Бедный ты мой, – чувствуя нежность и

умиление, думает Роман прежнее, гладя Федьку по светлым волосикам. – Пройдёт какая-то жалкая

сотня лет и даже тебя уже не будет. . Глупо… глупо. Зачем мы живём, зачем умиляемся детям? Эх,

Федька, сколько страшного ждёт тебя в этой жизни! Пока ты у меня ещё вечный человек. Ты ещё

не знаешь о смерти. Но скоро, совсем скоро, поняв свою невечность, ты почувствуешь себя таким

обманутым… Как мне жалко тебя и страшно за это твоё неотвратимое прозрение…»

Обнаружив, что некоторые слова своей мысли он проговаривает вслух, Роман испуганно

прикрывает рот ладонью: а вдруг Федька поймёт то, чему сейчас ещё не время? Хотя, конечно же,

если не время, то не поймёт. Он вообще не запомнит ни одного слова. От всей своей детской

жизни ему, может быть, и запомнится-то лишь опять-таки какой-нибудь пустячный момент: глаза

этой глупой кошки, сухая трава или её пыльный запах. «Поэтому что бы я тебе сейчас ни говорил,

чего бы ты ни видел и ни чувствовал – ничего этого для тебя уже нет».

Федьке надоедает стоять не понятно для чего, и он снова ковыляет к кошке, осторожно

высунувшейся из убежища. Роман достаёт из кармана семечки, и Федька, бросив свою пленницу,

тут же оказывается рядом, требуя, чтобы отец раскрыл ладонь. Роман автоматически подчиняется,

и Федька засовывает в рот нечищеные семечки. Очнувшись, Роман заставляет выплюнуть его всё

запихнутое, а потом чистит семечки по очереди: зёрнышко ему, зёрнышко себе. Это занятие

увлекает их надолго: Федька строго следит за очерёдностью, не позволяя ей сбиваться ни в свою

сторону, ни в сторону отца. Случайно взглянув в сторону села, Роман замечает, что к ним кто-то

поднимается. Конечно, можно подождать его приближения, но любопытство сильнее. Сняв с

гвоздика на веранде бинокль, Роман садится на крыльцо, жестко устанавливает его, упершись

локтями в колени и, взглянув в окуляры, замерзает, как сжатый комок: Нина! Да зачем же она

прётся-то сюда?!

При наблюдении за человеком в бинокль всегда возникает некое иное восприятие его – тебя он

ещё не видит, воспринимая на отдалении, а ты можешь без стеснения разглядывать выражение

его лица, которое он, возможно, не хотел бы показывать тебе. В этот момент ты его видишь таким,

каков он есть сам по себе (можно сказать, сам для себя), ещё без маски, которую наденет для

общения с тобой. Видно, как Смугляна спешит, колотясь коленками о громоздкий, но не тяжёлый

чемодан, время от времени посылая в сторону дома тревожные взгляды и пытаясь близоруко

508

разглядеть происходящее на крыльце. Хорошо бы сейчас угадать её намерения, потому что на

лице всегда заранее написано то, что будет сказано потом. Отчего её тревога и испуг? Что ж,

сейчас предстоит какое-то, понятно, не очень приятное объяснение. Главное, что придётся дёргать

Федьку, нарушая ритм жизни, к которому тот уже привык. И тут Роман почти интуитивно делает, то,

что, пожалуй, мог бы сделать в детстве, будь у него тогда бинокль. Он переворачивает его

наоборот и смотрит на мгновенно уменьшившуюся фигурку бывшей жены. Как было бы хорошо,

если б она там, где идёт, тоже повернулась бы и начала удаляться. Однако, увы, на реальность

этот фокус не распространяется. Маленькая фигурка продолжает увеличиваться. Вздохнув, Роман

откладывает этот бесполезный бинокль, идёт к мотоциклу, открывает бардачок, достаёт связку

ключей, за которыми обычно охотится сынишка. Потом отводит Федьку за дом и кладёт перед ним

предмет его вожделения. Тот от радости аж пищит – получить вдруг ни за что ни про что то, чего

никогда не давали!

Скорее всего, Нина приехала с вечерним автобусом, который сегодня прошёл с другой стороны

сопки. Кстати, какого числа она уехала? Выходит, что прошло чуть больше месяца. Что же ей

потребовалось теперь?!

Смугляна открывает, наконец, калитку, входит в ограду, поставив чемодан у крыльца, и

выжидающе смотрит, готовая, кажется, даже к встрече с объятиями. Ну и ну… Роман, сидя на

ступеньке крыльца, не шевельнувшись, с молчаливым недоумением смотрит на неё.

– Я вернулась, – сообщает она, словно окликнув его, и тут же пытаясь как-то неловко

прижаться, но, не садясь на ступеньку, чтобы не запачкаться.

– Здрасти, как это «вернулась»? – отстраняясь, спрашивает он. – Совсем что ли?

– Совсем.

– Ты сама это решила или кто подсказал?

– Конечно сама.

– И мне надо радоваться этому, или как?

– Ну, я не знаю, – растерянно произносит она.

– А право не согласиться у меня есть? Если да, то, по-моему, тебе вообще здесь больше делать

нечего. Теперь меня и деревня не поймёт. Скажут: отдал на подержание, да снова принял. Хотя

дело и не в молве. Я и сам не хочу тебя с подержания брать. Жён на подержание не отдают, их

отдают только насовсем.

Нина некоторое время стоит, насуплено, как ученица, глядя на бывшего или уже и не поймёшь

на какого, мужа, потом опускается на ступеньку и обречённо плачет. Тут же следует её горькая и

отчего-то чуть раздражённая исповедь, которая, однако, ничуть не трогает. Нет, ничего особенного

с ней не случилось: Володя относится к ней замечательно, только сама она полностью в нём

разочарована, как в человеке, живущем пустой, болтливой жизнью. Обнаружилось, что его просто

не за что любить – стержня в нём нет. К тому же, теперь она осознаёт, что детей разлучать нельзя,

и, кстати, им самим тоже лучше не разлучаться. И ещё одно, что она привезла с собой как

открытие. В городе она была на выставке деревянных скульптур одного знаменитого художника,

так вот теперь она может ответственно заявить, что фигура, почти что уже вырубленная Романом,

на голову превосходит всё, сделанное тем знаменитым. Роман, без всякого сомнения, талант,

самородок – ему надо немедленно перебираться в город и работать там. А уж она будет

поддерживать его всеми своими силами.

– Ладно, зубы мне не заговаривай, – отмахивается Роман, – Вся эта фигура была так, от нечего

делать. Помогай лучше кому-нибудь другому.

– Но других таких, как ты, нет.

– Плохо искала. Ещё поищи. А у нас с тобой – всё. Скажи лучше: Машка сейчас где?

– Отвезла пока к своим. В общем, моё условие таково: или я остаюсь здесь или забираю

Федьку.

– Ого-го! – удивляется Роман. – Да ты ещё и с условиями… Маладца! Однако не будет тебе ни

того, ни другого – ни белки, ни свистка. Всё останется так, как есть, а ты с утренним автобусом

отправишься к тому, от кого приехала. Или к кому-то третьему. Или четвёртому. Я тебя после

разных мужиков подбирать не собираюсь.

– Не собираешься? А я? А я тебя не подбирала!?

– Ты подбирала, а я не буду. Ты женщина, а я мужчина. Вот такое у нас неравноправие, и ничего

я с ним поделать не могу. А речь о равноправии оставь для какой-нибудь лекции на уроках. Так-

то…

– А Федька где?! – вскрикивает вдруг Смугляна с такой картинной, неестественной тревогой, как

будто включенной щелчком тумблера. – Почему ты мне его не показываешь?!

– Ты что, ненормальная – так орать? Там, за домом…

Нина бросается к Федьке, и Роман, услышав оттуда новый приступ горьких всхлипываний,

поднимается в дом. Принесла же её нелёгкая…

После молчаливого ужина, состоящего из чая и яичницы на сале, Роман отправляет Смугляну

на диван в комнату, а сам, как обычно, укладывается с Федькой.

509

Нагулявшийся за день сынишка засыпает тут же. Роман лежит, невольно прислушиваясь к

звукам и шорохам на диване. Слышно, как Смугляна выходит в кухню и, потоптавшись там,

осторожно открывает дверь к ним. В свете луны видно, что она в ночной рубашке. Сев у него в

изголовье и некоторое время просидев неподвижно, не зная, спит он или нет, она осмеливается,

наконец, прикоснуться к его волосам.

– Бесполезно, не соблазнишь, – с усмешкой, совершенно трезво говорит Роман, – шагай на

место. Теперь ты жена другого.

Смугляна, будто не слыша его, пытается прилечь рядом, прижаться грудью и эта её липкая

настырность вдруг взрывает Романа.

– Да я ж всё тебе сказал! – громко шепчет он, отстраняясь.

– Ром, а давай как в прошлый раз, а? Мне понравилось. Было так хорошо.

Вот это да! Ей понравилось, что он взял её силой? А что? Почему бы и нет? И у самого желания

хоть отбавляй. На этом-то она и хочет сыграть. Но что будет после? Их жизнь пойдёт сначала?

Нина тянется губами к его щеке и он, не успев ничего решить, резко, почти инстинктивно

дёрнувшись всем телом, стряхивает её с кровати. Она с каким-то неожиданно сильным грохотом

падает на тонкий половичок. Роман, и сам не ожидавший такого, даже задерживает дыхание.

Очевидно, Смугляна, насколько известен её характер, разразится сейчас руганью и наговорит

всякой чепухи. Однако, поднявшись, она уходит, с подвыванием потирая ушибленное плечо. Вот

так-то оно лучше.

Но это лишь начало нервной изнурительной войны. Уезжать Нина не собирается, и эта

унизительная ночная сцена с небольшими расхождениями в деталях повторяется несколько

вечеров подряд. Каждый раз Смугляна пытается прилечь к нему, а он жёстко и даже грубо

прогоняет её. Ему уже не нужно бороться со своей плотью, плоть и сама отворачивается от неё

тем сильнее, чем настырней его отречённая жена. Плоть сама спасает его, словно понимая, что

уступить сейчас хотя бы раз – означает снова соединиться с этой, теперь уже и вовсе чужой,

женщиной, которая прошла сквозь душу, как капля кислоты, оставив там лишь прожжённую дыру. С

Ниной они совершенно чужие люди, только лишь сросшиеся несколькими живыми точками. Беда

только, что точки эти – дети.

Но, однако же, надо и что-то предпринимать. Ведь кроме ночей есть ещё и дни, когда они

постоянно всюду сталкиваются. И всё это время проходит в изнурительных ссорах. Нина упёрто

стоит на одном: или они живут, как прежде, или она уезжает с Федькой. Её доводы потрясают. Все

свои заботы о детях: стирку пелёнок, ночные вставания, кормление грудью – Смугляна возводит в

такие заслуги, которыми она словно заслужила, если не сказать, заработала сына.

– Ну это же понятно, что больше сил на него потратила ты, – соглашается Роман, – в конце

концов, и родил его не я. Но с отцом-то ему будет лучше. Ты не воспитаешь его так, как я.

Попробуй сейчас думать не только о нас с тобой, но и о нём.

– Нет, я не могу тебе его оставить! – заявляет она.

– Почему?

– Потому, что я мать.

– А я отец. Ты, думаешь, мать, так это уже всё? Почему ты не можешь его оставить?

– Ну, это не важно почему. Не могу, да и всё тут!

Постоянно во время этих ссор Федька крутится под ногами (куда ж его денешь?!) и неизвестно

что и откуда прорезается в нём. Иногда в минуты затишья он как-то не по-детски долго смотрит на

Нину и говорит: «Мама, моя мама». Потом, видимо, для того, чтобы не обидеть Романа, смотрит на

него и добавляет: «Папа, мой папа». Похоже, что он что-то уясняет или осознаёт для себя, потому

что эти фразы он повторяет бесконечно, разрывая души обоих. А однажды, сидя за столом между

ними, делает и вовсе потрясающее: взявшись ручонками за пальцы того и другого и как-то

внимательно, пристально глядя на них, перечисляет: «Мама, папа, Федяська». Если бы его кто-то

учил этому, то ещё понятно, но кому его тут сейчас учить? Для Романа эти дни тяжелы тем, что без

Нины он, сам не замечая того, прирос к Федьке всеми фибрами души. Он знает, что сыну нравится

засыпать, когда его поглаживаешь по головке, когда водишь рукой по спинке, знает, в каком

положении он больше всего любит спать, знает, сколько ложечек каши может съесть. И как его

отдать? Но… Но бесконечно это тянуться не может. А ведь жене-то деваться некуда – она будет

стоять до последнего. Некуда отступать и ему – старое ему не нужно.

– А кстати, почему Машка называет меня дрянью? – спрашивает как-то Нина.

– А я откуда знаю?

– Это ты её научил?

Хочется сказать «нет», но Роман с минуту молчит и признаётся:

– Я.

– Ты что, ненормальный?! Зачем ты это сделал?

– Для того, чтобы она тебе время от времени напоминала об этом…

– Дурак! – кричит она.

510

Что ж, пожалуй, дурак и есть. Тогда с этой «дрянью» вышло случайно. Специально он Машку не

учил. Конечно, может быть, жена и в самом деле дрянь, так ведь он сам испортил её. Нина, по

сути, выполняет его программу. Вот о чём не надо забывать.

…На остановку им одним не уйти. На улице ещё темно, рассвет лишь намечается. Одной рукой

Роман катит «сидячую» коляску с Федькой, в другой руке несёт чемодан с его вещичками. Федька,

поднятый сегодня раным-рано, вопреки ожиданиям, не капризничает, а относится к этому с

пониманием и даже любопытством. Конечно, одевать его пришлось полуспящего, но потом,

напившись тёплого чая, он быстро пришёл в бодрое состояние. А ехать в коляске по темноте ему,

кажется, даже интересно, в такое раннее время он ещё не ездил.

Подходя к автобусу, светящемуся квадратами окон, Роман из-за горького тумана на глазах видит

лишь яркий прямоугольник двери. Нина входит первой. Он подаёт ей чемодан. Оборачивается к

коляске, чтобы взять оттуда Федьку, а его там нет. Оказывается, выкарабкавшись из неё и

прошмыгнув под мышку, он стоит уже перед входом, протягивая руки к матери. У Романа

перехватывает дыхание, он поднимает сына к себе, смотрит, как взрослому в глаза, целует в

круглую упругую щёчку и ставит на первую ступеньку, пряча глаза от знакомых в автобусе.

Запомнит ли Федька его слёзы, как сам он помнит отцовскую слезу, когда они ехали в автобусе из

райцентра? Да, конечно, ничего он не запомнит – слишком мал ещё.

Тут же, не дожидаясь отхода автобуса, Роман хватает коляску и оттаскивает её за собой.

Словно спрятавшись в темноте, стоит и давится слезами. Автобус всё не уходит, а душа толкает на

то, чтобы вбежать в автобус, ещё раз взглянуть на сына, попытаться выпросить его у жены. Но

лучше выдержать, перетерпеть. Не надо истерик. На самом деле это будет лишь очередной, уже

публичный скандал с продолжением их неразрешимого противостояния.

Автобус, наконец, трогается и уходит, жёлто светясь задним окном, как какой-то отдельный

маленький мир, а Роман остаётся с пустой детской коляской. Зачем она теперь нужна? Может

быть, оставить её здесь или выбросить где-нибудь по дороге? «А может быть, это даже хорошо,

что моих родителей уже нет в живых, – приходит вдруг ему в голову совершенно нелепая мысль, –

мне одному пережить это куда легче. Но как мучились бы сейчас они…»

Дома он никак не может найти себе места. Плача, ходит по комнате или сидит на диване,

сдавив ладонями голову. И это продолжается час за часом. Наконец идёт к умывальнику,

ополаскивает лицо, сморкается. Вода успокаивает. Ему хочется подольше удержать эту спокойную

паузу, но, заглянув в спальню, видит там маленькую подушку, маленький матрасик и одеялко,

лежащие поверх общей постели… Укладываясь спать вчера вечером Федька уже по привычке

прислонился к нему и прошептал: «Папа, мой папа…». Роман и в тот момент едва не расплакался,

потому что Нина в большой комнате уже собирала в чемодан Федькины рубашонки. В последние

дни, когда проигрыш в противостоянии с женой стал очевиден, он особенно пристально, будто

фотографируя, наблюдал за тем, как ходит, как говорит Федька, как кричит, какие у него жесты, и

все это казалось ему очень милым и родным. И чем родней становился сын, тем больше

нарастало непонимание – как возможно с ним расстаться!? Но, оказывается, возможно. Теперь уже

всё… Вспомнив ручки Федьки, протянутые внутрь автобуса, Роман скошенно падает на кровать. Он