30 сентября
Вернулась Аккуратова из отпуска. Привезла на себе пуд солнца. На весь год!
На неё смех напал. Всё утро грохочет.
– Может, закроемся? – спросила она.
Гробовое молчание было ей ответом.
Она прожгла к окну и закрыла.
Татьяна села редактировать. Оставила авторский заголовок «Лесная архитектура завода».
Медведев насупился:
– Разве архитектура может быть зелёной? Можно сказать: зелень и архитектура завода. Но нельзя сказать: зелёная архитектура.
– Можно! – пробормотала Ия, зевая. – Например, зелёная тоска.
2 октября
Смехота
Чужие деньги считать неприлично, а свои – грустно.
В.Зуев
Больнее всего, когда бьют рублём.
А.Вансович
В коридоре меня перехватил Беляев:
– Распишись!
И протягивает какой-то листок.
– За что расписаться-то?
– Что переводишься в литсотрудники на 120 рэ. Это общий список. Ты не один.
– Я подумаю.
– Подумай. Не подпишешь – автоматически вылетишь из сотрудников ТАССа.
Мда-с… У всякого додика своя методика. Спесивый пендюк Колесов – пальцы веером, спина шифером! – уже целый год навязывает свою идиотскую перестройку. И соль её в том, чтоб всех редакторов перевести в литсотрудники. А зачем? Какой смысл?
Вот этого никто и не знает. И сошлись на одном.
Колесов – главный редактор главной редакции союзной информации. И вокруг на этаже тьма-тьмущая рядовых редакторов.
Разве это порядок?
Кто я, пан Коляскин? И кто они? Но все мы редакторы!
Это непорядок! Редактор должен быть один! Я! Главный! Коляскин! А их не должно быть. Пусть перескакивают в литсотрудники. В общее стадо. В общак.
Иной причины пертурбации так никто и не доискался.
Я к Медведеву:
– Беляев велит расписаться. В новой должности я теряю тридцать пять рублей. Чистыми у меня будет выходить одна смехота.
– Ничего. Будешь писать. Будешь получать не менее двухсот.
И я расписался.
8 октября
Краснопресненское овощегноилище
С вечера я оставил репродуктор включённым, и в шесть он заговорил. Разбудил меня.
Я натянул старую анохинскую рыжую рубаху и полетел в ТАСС. Славь Бога, не опоздал. Как раз поспел к отходу автобуса на Краснопресненское овощегноилище.[130]
Едем.
Молодые. Беззаботные.
– На базе есть хорошая столовая, – поясняет условия работы наш старшой Мартыненко.
– Вопрос на засыпку. А коньяк там есть?
– Коньяк, мышьяк и прочий як надо брать с собой. А вы не догадались?
– Мазилы! – слышен глухой шлепок кулака в ладошку.
– Работать придётся мало. Три-четыре часа… Хорошенько… И по домам! Разгрузили вагон и хватит! На месте я выдам вам халаты и перчатки. Вернёте их потом Макарову. Этот начальник хозчасти такой скупердяй. Если не вернёте, рыдать будет!
– Мы не позволим, чтоб он проронил хоть слезинку!
База.
Сколько здесь добра с полей! Вся Россия съехалась сюда, киснет под дождём. И ждёт нас.
Мы хмелеем от увиденного.
За монбланами фруктов, овощей в ящиках мы натыкаемся на громадные бочки.
Гусь из ГРИДЗа[131] валит одну бочку на бок, вспрыгивает на неё и пляшет папуасом, вереща:
– Не пустая! Не пустая!
– А с чем?
«Папуас» спрыгивает с бочки, вырывает затычку.
Ему подают высокий пластмассовый стакан. В него радостно журчит из бочки что-то красноватое.
– Ну, кто смелый?
Все жмутся. Боятся пить.
Тогда «папуас», пошатываясь со вчерашнего буревестника,[132] широким жестом со стаканом обводит всех:
– Я пью и умираю за вас, братие!
Он осушает стакан. И не падает. А улыбается:
– Соковый полуфабрикат! Там, – стучит себя стаканом по животу, – будет фабрикат.
Все слетаются к бочке. Наваливаются керосинить.
Уже захмелелый парень побрёл меж бочек со шкворнем и протыкает их. Из бочек бьют тонкие струйки. Смельчаки ложатся под струи, ловят их ртами.
За парнем со шкворнем спокойно ходит флегматичный мужичок с базы и молча забивает дыры. Скоро это ему надоедает. Он поднимает топор на изготовку и тихо говорит нашему гусю:
– Вот так и буду я весь день ходить за тобой? Ты – открывать, я – заколачивать? Мне что? Мне не жалко… Да потра́витесь. Сырец ведь недоработанный.
У наших мигом скукоживается интерес к бочкам.
Все двинулись к вагонам.
По пути уминают виноград, дыни.
Мне захотелось арбуза и я подбежал к пятачку за забором. У входа солдат с ружьём говорит:
– Не я тут главный, а она, – и показывает на девушку.
Я с поклоном:
– Здравствуйте, главная девушка!
Мне в ответ сердитое:
– Здесь нет девушек!
– Я понимаю, вас мало и те нараздёрг. Ну тогда кто есть… Платите дань арбузами.
– Выбирай один.
Я выбрал. А второй мне подал солдат в дырку в заборе.
Увидев меня, сидевшие на бочках парни и мучившиеся привялыми дынями, повскакивали, выстроились по росту и взяли под козырёк.
Они рады толстым арбузам и немного моей проворности.
Наконец подали наш вагон с картошкой в сетках.
Мы, двадцать гавриков, выстроились двумя цепочками у двух окон с желобами и передавали друг другу сетки.
Вкалывали по-честной со смехом, с шуточками.
Когда мы разгрузили полвагона, наш вагон куда-то угнали. Просят начинать разгружать второй вагон.
Тут начались идейные шатания. Одни поехали кататься в полуразгруженном вагоне. Другие начали сбрасываться по вшивику.
Самые стойкие не стали расставаться со своими рублями. Я тоже.
Нестойкие под предводительством предместкома Серова ушли в ресторан заканчивать трудовой день.
А стойкие напекли у мачты картошки и, чумазые, ели эту бульбу.
Витя Козулин подал мне бутерброд с колбасой. Я не хотел брать. Он сердито вложил мне бутерброд в руку:
– Ешь, старик, ешь. Я знаю, какой ты сытый. Вкалывал ты на совесть.
Он говорил и мне становилось жалко себя. Я опустил голову, боясь, что он увидит рвущиеся наружу слёзы.
11 октября, суббота
БР-Р-Р!..
Три дня мы добросовестно вламывали на базе. Сегодня последний день.
– Ноне, – велит старшой Мартыненко, – не работать. А делать видимость.
Всепожалуйста!
С Мишей Озеровым – мы оба рыжие, – на тачке катаем по хранилищу друг дружку попеременке.
Миша философствует:
– Вот, старичок, какие перепады жизни. Полнедели таскал картошку, а в понедельник поеду сопровождать по стране вьетнамского премьера.[133] А что если вот в таком виде, как сейчас, прикадрить какую деву? Как отнесётся? Шарахнется? Представиться строителем?.. И вчера я подкатился к одной цыпе. Она серьёзно отнеслась. Даже телефон дала. Я представился работягой-студентом. Нашёл на свой хвост приключение. Зачем мне это? Как от неё отбояриться? Я ж уже при жене. Просто не буду звонить…
– Такое не обсуждается.
В одиннадцать сбрасываемся по рублю.
По жребию мне выпало бежать в магазин. Для себя и тоже непьющего Миши беру бутылку сладкого пунша, для прочих граждан – водку.
Выпили за здоровье госпожи овощной базы. За здоровье каждой сетки с картошкой, которую мы разгружали.
Показалось мало. Едем к Мише домой.
У Миши все организованно набросились на его спирт, привёз из командировки в Заполярье.
Ваня Новиков хряпнул полный стаканище чистого спирта и окаменел с открытым ртом, застыли губы трубочкой. Все переполошились. Не мгновенный ли это каюк?
Но, славь Бога, всё обошлось.
Через минуту Ваня торжественно заулыбался, поглаживая живот:
– Пошёл, братцы! Пшёл!
Полный стакан чистого тут же кинул за себя и Саша Ржешевский.
Молодая интеллигентная чета Озеровых натянуто радовалась умению гостей истреблять спирт.
Было выпито всё (и ликер), не считая воды в трубах.
Ваня сказал:
– А теперь, старики, я ж-желаю… к… Серёге…
– И я ж-жалаю! – заявил Ржешевский.
Они пили чистый спирт, они герои. Как не уважить?
И мы всем колхозом побрели к Есенину на Ваганьковское.
По пути Серов отчитал старика, которого вела под руку от Ваганькова молодка:
– Чего ты лыбишься, старый пим? Она водила тебя в магазин при кладбище, сняла с тебя мерку на гроб. Ей нужен каменный стояк, чтоб стоял ох, а ты скрючился в четыре погибели!
Старик побледнел и молча вобрал голову в воротник.
Компания наскребла рупь с гачком, взяла бутылку краснушки и потащилась к могиле Есенина.
На нашем жизненном пути встретилась церковь. Пьяно растопырив руки, зарулили в церковь.
У входа старушка продавала свечи.
Перед нею Ваня с пристуком поставил бутылку на лавку:
– Мать! Нас пятеро. За одну красненькую дать пять беленьких! – потребовал Ваня и указал на стоявшие на подносе свечи.
– На спирт не обмениваем, – сухо обронила старушка.
– Ха-ха-ха! – заржал Ваня. – Так я тебе и отдам! Так я и не могу себе свечку поставить? Одну! А вот ей аж три! – сердито ткнул он пальцем в старушку в гробу. У её изголовья горели три тоненькие свечечки. Старушку принесли сюда отпевать.
Ваня деловито обошёл гроб. Остановился у ног.
– Сурьёзная бабка. Даже не моргнула в ответ. А тапки… Старые, подсиненные… Хоть бы ну не позорилась!..
Он взял тапочку за носок, чуть приподнял ногу покойницы.
Стоявшие вокруг гроба старушки зашикали.
– Ба-бы! Ти-хо! – громким шёпотом востребовал Ваня.
Заливаясь краской, я толкнул его в локоть:
– Вань! Уважь старых людей. Идём отсюда…
– Ка-ак? Он, – взгляд на размахивающего кадилом попа, шёл нам навстречу, – он тут разгуливает, портит воздух, и я – отсюда? Я прижму его к порядку! А м-может, ещё и пятнадцать суток припаяю! Мешает нашей старшей смене культурно отдыхать! Ты слышишь вонь? Его работка! Иди, иди сюда, – поманил Ваня батюшку пальцем. Но руку Ваня почему-то забыл поднять выше своего кармана.
Вряд ли батюшка видел зов пальца Вани. Однако на всякий случай не подошёл к нам ближе по людскому коридору, в конце которого стоял гордый Ваня. Батюшка торопливо свернул в толпу.
Ваня вскинул руку, вонзил указующий перст в батюшку, который продирался сквозь толпу в сторону своей светлицы. За ним клубился дым.
– Граждане! – горячечно вскрикнул Ваня. – Как сказано не мной, «церковь – место внесения платы за использование Бога в личных целях»! Паньмашь, внаглую обвешались тут, – ткнул он взглядом на иконы на стене, – «досками почёта для святых»! Это опиум народа!.. Он туману напускает. Ловит рыбку в мутной воде! Граждане! Разве вы не видите? Я и то вижу… Прозри, народ, и восстань! Цепи разорвите и своей горячей кровью волю окропите! Вот!.. У меня в школе по литературе всегда был пятак![134] С Тарас Григорич[135] я был на ты! А ты, – погрозил Ваня батюшке в спину, – не убегай! Что, яйца замирают от страха?! Я твою бородку всё равно сдеру с тебя и кину ковриком к кровати своей жены. Бородёнка-то у тебя из синтетики? Молчишь? Значит, да? Товарищи! Он и по части бороды вас обманывает! И вообще!.. Известно же!.. «Религия – устаревшая форма страхования жизни». Ус-та-рев-шая! И зачем нам морочат голову устаревшим? А мы тут – боевой авангард всего прогрессивного человечества! – канителимся, паньмашь, с ним!.. Ну да бабуся! – крикнул Ваня старушке, мимо которой проходил батюшка. – Дёрни его за бороду! Бабуся! Ну что же ты? Дёргай! Да ну уйдёт же!
Высочайшее указание не было исполнено.
Весь мир у амвона зароптал.
Мы с Куликовым схватили Ваню под руки, сзади подталкивал пан Серов. Кое-как таки выставили его, упирающегося, за боковую дверь, куда обычно заходит церковное политбюро. Вдогонку я ясно слышал сердитое батюшкино «… исчадие ада».
В помощники к нам подбежал Ржешевский. На нервах стал в спину пихать Ваню к скамейке.
– Садись! – кричит Саша.
– Не сяду!
– Заставлю!
Они завозились на скамейке. Стали выяснять отношения.
А мы, трое, ушли.
И зло берёт. И стыдно. Знали, знали б люди, откуда мы!
Наконец нас нагнал Ржешевский.
– Ничего. Придёт и Ваня, – успокоил Серов. – Баян-то[136] вот он!
В начале кладбища была сторожка. Из неё выглядывал сторож. На сторожке надпись «Живой уголок!»
Ржешевский с бестолковой радостью вскинул свою бутылку и призывно махнул ею нам:
– Заглянем, панове, на огонёк к живым на складе готовой продукции![137] Посидим, ой да ох и поокаем!..
Мы еле отговорили его не приставать к сторожу и медленно побрели по кладбищу. Перекликались.
Звали отстающих. Наши вялые голоса уныло слонялись над могилами, и острые надгробные камни с упрёком сумрачно смотрели на нас.
У Есенина мы постояли с минуту. Передохнули и угнездились на разгуляй.
Мы присели на скамеюшку у плиты, которая уверяла, что здесь лежит некто Евдокия. Фамилию я не разобрал.
Ваня сел на плиту. Помахал бутылкой:
– Не обижайся, szanowna[138] пани Евдокия… Блудный сын Иван к тебе пришёл, – и заиграл горниста.[139]
Уже стемнело, когда мы возвращались по кладбищу назад. Было и страшновато, и стыдно мне.
Парни почему-то то и дело с натачками-накачками нарывались на таких же пьяных политруков[140] и всё горели почесать кулаки. Беду отводила просто какая-то случайность.
А напротив рынка могла прорезаться жестокая потасовка с финалом в козлятнике.[141]
Осторожный пан Серов лёгкой, грациозной рысцой удалился от нас. Его не мучило, что он был в сплочённом коллективе. Главное унести свои ножки.
И когда кровавые тучи рассеялись, Серов снова токовал с нами.
Было это уже у шашлычной забегаловки,[142] мимо которой никто не мог пройти спокойно. Всем захотелось посидеть в ней за отдельным столиком.
Но не было денег. Зато был выход.
– Давайте бороться! – сказал профбосс Серов. – Побеждённый закупает столик!
В сквере у Краснопресненского универмага Серов стал бороться с Ржешевским. Победил Серов.
Ржешевский заартачился:
– Первая борьба не в счёт. Это была просто лукавая разминка.
Ржешевский снял пальто, пиджак. Бросил на траву.
На них на правах судьи лёг Ваня, и возня началась.
На ковре Ржешевский и Куликов. Они долго и свирепо пыхтели. Уж очень хотелось Ржешевскому отыграть столик.
Их кое-как растащили.
А когда рассеялся дым схватки, все мы недосчиталась своего профсоюзного вождя Серова. Убежал.
Ну куда мы без батьки?
И про столик в шашлычной все как-то легкомысленно сразу забыли.
Так закончилось наше четырёхдневное приобщение к физическому общественно-полезному труду.
В понедельник, тринадцатого октября, вся пятёрка сбежалась в коридоре. У всех святые невинные вывески.[143] Стали свойски припоминать Ване, что за номера он откалывал.
– Старики! Родняки! Ей-Бо, ну не помню! Каюсь! Ой ну и какая ж я свинья!
– А разве кто сомневался? – хмыкнул Серов. – Не нравится мне твоя подозрительная самокритичность.
Ржешевский был принципиален:
– Моя женьшениха верно сказала: «А ничем вы, культурники, не отличаетесь от работяг. Четыре дня крутились на базе, четыре дня жрали водку вёдрами! Бр-р-р-р…»
Вот именно.
25 октября, суббота
Своя хата
Нотариальная контора на Кирова, 8.
Рань.
Я первый в очереди на приём.
И чего я тут забыл?
Свою хату.
В ТАССе вроде побежали мне навстречу. Партайгеноссе Шишков вторично отдал мне мои бумажки по жилью со словами:
– Ну, Толя, теперь всё у нас в порядке. Подписал треугольник. Как положено. Беги в райисполком. Добивайся!
Прибежал. Добиваюсь у зама Азарова.
– Для порядка, – сказал он, – мы можем принять у вас документы. Да толку… У нас десять тысяч очередников. Вы в Москве чуть больше года. Ну подумайте, когда вам улыбнётся ваша комната за выездом?
– По-моему, никогда, – выразил я предположение.
Он вздохнул… Я вздохнул…
Обменялись мы глубокими вздохами и расстались.
Послушал я Азарова и склеил крылышки.
Что же делать? Ныть-скулить на всех углах о несчастной доле?
Ныть нас не учи. Сами тут академики!
На ТАСС никакой теперь надежды. Надо самому крутиться!
И я закрутился.
По объявлениям изрыскал пол-Москвы.
И наскочил на своё.
На стене Казанского вокзала увидал замытый дождями сиротливый клочок бумажки. Трепеща на ветру, клочок с улыбкой сказал мне, что в Кускове продаётся комнатка.
И набежал на ловца зверь.
Я покупаю сегодня!
Покупаю у брата и сестры Соколовых. Они вместе со мной преют сейчас под чёрной нотариальной дверью.
Всё бы оно и ничего. Да дёргает меня какая-то обида.
– Всё ж таки дороговато, – говорю я. – Восемьсот! Сбрасывайте сотню…
– Чего торговаться!? – пыхнул Николай Александрович. – Это несерьёзно. Договорились же!
– В том-то и дело, что договорились! Вы уверяли меня, что дверь будете делать вы. Двери-то нет. Не в окно же ходить?
– Да, Толя, комнатка глухая, – печалится Мария Александровна. – Ходить через мою комнату. – И озоровато усмехнулась: – Вход через перёд хозяйки!
– Вход через старушкин перёд меня не утешает. Сбрасывайте…
– Ну куда сбрасывать? – зыкнул Николай Александрович. – Ты хоть представляешь, в какие хоромы въезжаешь почти за спасибушко!? А? Это ж не колымский чум! Это ж, дорогой мой, само Кус-ко-во!!![144] Русский Версаль!!! К нам на увеселительные затеи езживала сама Екатеринушка!
Мария Александровна весело поддела:
– И на тех балах-приёмах не ты ли, Колюшок, плясывал с самой императрицей?
Николай Александрович отходчиво хлопнул себя по ляжкам:
– Ну кто ж кроме меня…
Я упираюсь на своём:
– Вы так мёртво стоите за ценой, будто я сымаю себе хоромы в самом шереметовском дворце.
– В том дворце ты можешь снять себе хоромы. Да лишь на карточку! А жить будешь в моей-то комнате!
Голос из-за двери:
– Входим!
Я не шелохнулся. Пропустил очередь.
– Что вы делаете!? – в панике заорал Николай Александрович.
– Сбрасывайте.
Засуетилась и Мария Александровна:
– Колька, уступи ж… И в сам деле, ты ссыпаешь клетуху без дверей в сакле Соколовых, а не во дворце графов Шереметевых…
– Ну… Чёрт с ним! Уступаю четвертную.
Мы вошли к нотариусу. И уже через минуту вышли.
Оказывается, договоры купли-продажи сегодня не оформляются.
Соколов, генерал в отставке, приказал мне:
– Приходи в понедельник.
– Я суеверный. Увидимся во вторник.
Во вторник я сказал Медведеву, что иду в килькино (рыбное) министерство за комментарием к информации, и прибежал к нотариусу.
Чин чином подписали мы все бумажки, и сияющий генерал протягивает ко мне руку:
– Давай!
– Чего?
– Тугрики.
– А их у меня нет!
Зеленея, генерал хватается за сердце.
– Вы так сильно не переживайте, – успокаиваю я Сокола. – Денежки будут через полчаса. Ждите. Я пошёл за деньгами.
Соколовы немо уставились на меня, слова не могут сказать.
А я убегаю вниз по Кузнецкому.
Не мог же я при нотариусе им объявить, что такую большую сумму при моём кочевье я не таскаю в кармане на булавке. Я храню их в надёжной сберкассе на Центральном телеграфе, в виду Кремля.
При нотариусе я отдал соколам деньги, и мы счастливо разошлись.
Только на этом не кончились квартирные напасти.
Уже на работе любуюсь купчей и обнаруживаю дикий ляп. Ну нотариальные хмыри! Напечатали, что деньги я вручил, и я же их получил. Пришлось тут же бежать к нотариусу исправлять.
На прописку надо представить в милицию разрешение райисполкома на продажу. Разрешение у генерала. Пришлось ехать к нему домой, в двенадцатиэтажную башню.
Подгулявший на мои денежки генерал был настроен благодушно. Стал расспрашивать о моём житье-битье.
Наслушавшись о моих мытарствах, он искренне припечалился:
– Да… Жизнь прожить да не крякнуть… Какой ты, право, бухенвальдский крепыш, стойкий. Ни жены, ни жилья, зарплату на работе урезали ого как! Крепенький ты орешек… Другой на твоём месте не устоял бы…
– А я закалённый. Спасибо жизни за большие трудности… Я с семи лет зарабатываю на хлеб… Отец погиб в сорок втором. Мать не умеет расписаться. Троих подымала одна. Мы тонкие. Мы жилистые.
– Ничего, ничего…
– Конечно, во всём этом нет ничего хорошего…
3 ноября
Столько шуму!
На летучке Пресняков протрындил:
– Я опять о гонораре. На нём я съел стаю собак. Надо чаще наклоняться. Гимнастика! Нагнулся – информация. Наклонился – поднял пятёрку. За день можно нагнуться шесть раз. Пятью шесть тридцать колов!
Поднялся хохот.
– А смешного тут я ничего не вижу, – сказала Смирнова. – Хорошо зарабатывать можно и без наклонов. Сидя! Вон у меня в редакции Сурин уже на пенсии, а каждое утро прибегает в восемь как штык и по телефону выколачивает заметки. Всегда в передовиках. Завидная трудоспособность. Провожали на пенсию – подобрали ему в подарок детскую бескозырку и папку цвета морской воды. Он служил моряком. Маршалы с ним запросто…
– Если бы наоборот! – подколол кто-то.
Снова вскочил Пресняков:
– Я о том, что надо живо поворачиваться. У нас срочная работа. А у нас один лифт. Для корреспондентов нужен особый лифт. А то не дождёшься… Девки прыгают в лифт ради анекдота. И арапить тут нечего. Я считаю ТАСС своей академией. Мы – действительные члены этой маленькой академии. Вот так!
Такой маленький, а столько шуму!
12 ноября
Медведева с утра нет.
Новиков опоздал на два часа.
Бузулук созоровал:
– Ну что, Володь, яйца к кровати примёрзли? Не мог за два часа отодрать?
Засердилась Татьяна:
– И чего нести чёрт те что и сбоку бантик? Как ты смеешь так говорить о нашем лидере?
Бузулук ответил в рифму:
– Я такому лидеру
Все глаза повыдеру.
– За что?
– Он знает. Ишь, виноват, что сыроват.