Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца

© Андрей Андреевич Митин, 2018

ISBN 978-5-4490-2216-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Так не пойдёт!

Сто лет – революции, мне семнадцать,

дальше уже сединою пахнет.

Как Ахиллесу успеть, угнаться

за Временем – сонным, как черепаха?

Видели ели и сосны многое,

со сплетником-ветром шепчутся лапы,

про то,

как Старик ехал в ссылку с Миногой,

и Колчак,

бросая обозы,

драпал.

А в нашем Нынче мало задора,

у Нынча на шее затянут жгут.

Солнце дрожит как кумач матадора,

а быки отупело газоны жуют.

Бесстрастный,

будто стишок в альбом,

больно умные стали теперь быки!

Исчезли в прошлом,

в огне шальном.

оловянные гордые мотыльки.

Весь этот китч не сидит в печёнках?

Наше время —

попса,

этажи да крыши.

Вонзай свой рог бандерильей чёрной

в пролежни мира,

натоптыши,

грыжи!

Болячки давнишние разбередили.

Ещё не проснулся – глаза разотри!

Видишь —

стыдоба слёз крокодильих

стекает стеклянным плачем витрин!

Ведь если их делать – ведь есть чудеса,

вамуренный в мир человек сильней!

Люби,

Дон Кихот,

не миШурных Сар,

а валькирий,

ирландок

и Дульсиней.

Стихов и прозы тугая феня,

стуки по-птичьи горячих вулканов —

шаги по построенной красными фениями,

уготованной нам Бусиде Великанов.

Человек не мерить обувь рождён,

потому босяки и шагают вперёд.

Мы вместе лезем на общий рожон,

крича заветное «Так не пойдёт!».

Хватит нам прошлое годовщинить,

у нас большие дела впереди!

Хочешь за нами пойти?

Ищи нить,

хватайся, не бойся и в ногу иди.

Стрелки часов вращаются нами,

земной оси без нас не вращаться.

Напишут на на знамени мирмидоняне:

«Война – навсегда,

навсегда – семнадцать!»

Письмо товарищу Христу

Бесцеремонно здравствуй.

Телеграмма дошла, надеюсь?

Прошлые не доходили —

снова отправить пришлось.

Слушай, писать адресата

лучше Dominus Deus

или по ортодоксу —

Господь Иисус Христос?

Почтовый индекс Эдема

не поменяли часом?

А то челобитные строчим,

а они не к тебе идут,

может быть, почтальонам

холодно в тонких рясах,

так-то, у почтальонов

очень нелёгкий труд.

Кстати о почтальонах,

как там твоё здоровье?

Думаю, не в порядке —

мы тут такое творим!

Твоё священное тело

твоей запиваем кровью

и каннибалов заядлых

крестом осеняем твоим.

У меня, по-хорошему, жалоба —

какого чёрта, Иешуа?

Люди безвинно страдают

ещё с первобытных пещер.

Ты про запретные яблоки

мне вермишель не навешивай!

Это давненько было,

если и было вообще.

Почему на руинах Алеппо

дети играют гильзами?

Вне твоей юрисдикции?

Нифига ты не всемогущ.

Или веков языками

оказался причёсан и вылизан?

Насытился манкой небесной

в зелени райских кущ.

Почему на индийских заводах

казнят без вины рабочих?

Ты не был об этом в курсе?

Это – дела бодхисатв?

А может, вытравил жалость

румянец откормленных щёчек?

Не тревожит земная осень

парадный Эдемский сад.

Почему паутиной Россию

оплели попы-кровопийцы?

Загребущие толстые лапы

набивают мохнатый живот.

Этих-то точно знаешь!

Эти в твоей юрисдикции!

Молнии залежались —

пустил бы парочку в ход!

Что, Иисус, довольно?

Тебя уязвил, ужалил?

Если ещё совестишка

в сердце твоём жива,

скорее слезай с распятья

и разбивай скрижали,

будут сегодня не лишними

наши дела и слова.

Если кровавые струи

стекают с худого лица,

значит, дорога к звёздам

проходит по нашей коже.

Солнце на мясо пустит

тушу златого тельца.

Много работы нынче,

ты приходи, поможешь.

В громадах далёких галактик

и в микромире молекул

нету для бога места,

и до сих пор не нашлось.

Одна существует вера —

в Разумного Человека,

один из её пророков —

товарищ Исус Христос.

Сеятель – Речной вокзал

Я в электроне, за дверью холодного тамбура,

еду,

рисую на стеклах серпы с молотками,

бабка в вагоне с пузатым мешком топинамбура,

по-моему,

ещё и с рулоном какой-то ткани.

С нею,

бурые губы застлав бородой,

пальтишко дрянное, куцые рукавицы,

ругает правительство и говорит про удой,

дед,

от мороза и беленькой краснолицый.

За ними —

пара, четверорукая, четвероногая,

роты столкнулись в решающей страстной схватке,

целуются —

всё им мало и всё им немного,

успеть долюбить друг друга до пересадки!

Дальше —

мамаша, кроет сынишку руганью,

интересно, чем провинился опять сорванец?

А рядом она, неохотно болтает с подругами,

лицо – алебастр,

в глазах – холодный свинец.

Носятся зайцы,

за ними проводники,

ковровой дорожкой рассыпали пачку «Зевы»,

а за окнами

желтых прожекторов кажут клыки,

чёрные дыры,

чёрного космоса зевы.

Землю грызёт желчно-жгучая желтизна,

чернотою изрезаны стволы белокожих берёз,

трудно немому голосистое знание знать,

суматоха вокруг и ирисковый анабиоз.

Я далеко,

я не брат

и не дядь,

и не зять,

я вроде плывущих мимо полей и казарм.

Как бы вам,

дорогие,

о виденном рассказать,

о том,

какая над вами нависла гроза?

В репродукторе запись тугая: «Речной вокзал»,

уходят мамаши

и бабки,

и кролики с зайцами.

Язык повернулся – и я рванулся назад,

а мне отвечают:

«Осторожно,

дверь закрывается»

***

Когда по наши пропащие души придут цунами,

будет небо над морем сизо, будто в СИЗО,

бахромою белёсой буруны побегут за нами,

оставляя на ткани моря тусклый узор.

С пеной у рта прогрохочут, что мы арестованы,

захохочут, сказав, что нам не сносить голов.

Но мы, у нас ведь сердца полны флогистона —

как жестянки консервов, расплавим цепи оков.

Босыми ногами по гальке сбежим от погонь,

и корсаров пойдём искать по затерянным пристаням,

гречневый/греческий в жилах у них огонь —

какая разница?! главное, чтобы расхристанные.

Таких и боятся щекастые морды в сале,

главное – чтобы стояли против попсы.

Когда поплывём под алыми парусами,

обмоткою опыта дрогнут густые усы.

Раскалится распятие мачты кровавым бинтом,

мачта обнимет небо корявыми реями.

И будут швартовы отданы, а потом

мы двинем без якорей, скорее, ведь нету времени!

С горя пойдут топиться пустые пирсы,

когда матросов Гольфстрим позовёт на шканцы.

Они оставят пыльные хартии и экзерсисы

и пойдут по воде, вослед за Летучим Голландцем.

Сребролюбия мимо, мимо затхлых таверн,

со штилем в горле – и ладно, и так натощак.

Чистыми будем! Братцы, свистать всех наверх!

Левым галсом пойдём – Буцефала зари укрощать!

***

Как долго нужно смотреть на воду, чтобы её опрозрачить?

Недели и месяцы, может быть, годы, покуда осядет взвесь.

Увидеть движение усиков рачьих,

увидеть утопший танечкин мячик,

И то, что песчинки веками прячут,

Вселенную, как она есть.

Поэтому зори лучше закатов, потому что приходят раньше.

Над лужей, закисшей в сером асфальте, летает мячом лапта.

Весело в такт похоронным маршам,

когда-то по-свадебному звучавшим,

в немытых веками асфальтовых чашах

рожу свою топтать.

Как долго нужно мир тормошить, чтобы он наконец затрясся,

и чтоб наконец отыскал дорогу маятник Агасфер?

Брошенный камень разгонит ряску,

и небо станет зеркалом ясным,

себя увидишь младенцем в яслях,

а в глазах у тебя – рассвет.

Шуре

Труба исходит дымною вереницей,

рыжее солнце заклеено серым пластырем,

кресало рубцует повидавший виды силициум,

переплёты зелёных книг на траве распластаны.

Через ситечко рёбер вулкан проливает лаву,

обжигающе горько,

горше «Ессентуков».

Наперёд всё понятно —

выберут снова Варраву,

я взгляну на тебя,

и исчезну,

и буду таков.

Исколол мою грудь снежинок острый наждак,

лямкой истёрто сердце у бурлаков,

люди растают —

осталось недолго ждать,

я взгляну на тебя,

и растаю,

и буду таков.

Только камнем в груди остаётся теперь пьета,

Будет время,

и склеится сердце из черепков,

оторвусь от земли

и выучусь снова летать,

я взгляну на тебя,

и взлечу,

и буду таков.

Кремень заискрит, поджигая снова свечу,

на её фитиле запляшут тысячи языков,

я взгляну на тебя, и зелёные книги прочту,

и стрижи выпьют горечь заката из родников.

Маловаты будут

За перилами веранды лежит ковёр одуванчиков, летают ничем не стесняемые бабочки. По другую сторону на экране ноутбука нехотя ползут черви графиков.

Мысли ворочались, я выбирал, куда податься.

– Даже не думай! – стиснув зубы на моей голове, проворчала Шляпа.

– По ш-ш-шее получ-чиш-ш-шь! – схватив меня за шкирку, прошипел Галстук

– Только попробуй! – обхватив руками мою грудь, вкрадчиво прошептал Смокинг.

– Накаж-ж-жу, вз-з-згрею! – прозвенел Ремень. От его слов у меня перехватило дыхание, но я напряг, как смог, пресс, набрал полную грудь воздуха и ответил им:

– Ваша лакированная цивилизация жмёт мне! – крикнул, и, сбросив туфли из кожзама, нырнул за перила веранды. Потревоженные одуванчики отпустили свои семена а вольный ветер. Летучей мимолётной щекоткой на палец мне присела бабочка.

Балдуину Винцио

У нашего «нынче» – проседь

в намеренном ирокезе.

Однажды они нас спросят —

Рожи сальные, в майонезе:

«Чего вам не достаёт?

Чем недовольны вы?»

Сбросить бы ваше старьё

в глухие глубокие рвы!

Покупайте скорей обои!

Мы же – под красным стягом!

Когда опустеют обоймы,

многие в поле полягут.

Песков посреди и глин

бойцы костьми полегли.

Расскажи в Капитали, путник,

о Балдуине-Лютне

и о Дрейане Нитиме,

о воинах Ойкумены

на крепостной куртине.

Мы требуем перемены!

Ваши четверти и половины

история просит в утиль.

Бикфордов шнур – пуповина.

поджигай скорее фитиль!

Попутны нам ураганы!

Точите мечи скорей!

Заряжайте скорей наганы!

Рубите, стреляйте царей!

Над чавканьем из пельменных

грохот сражений звенит.

Новая над Ойкуменой

заря заберётся в зенит.

А если всё же падём —

все же противник силён,

с каждым рождённым днём —

новых бойцов миллион!

Сломают хребет Шираду,

и с далей счастливых веков

нас вспомнят, двоих камрадов,

новых большевиков.

Венсеремос – мы победим!

Братишка, но пасаран.

Вперёд, Алексей Балдуин!

С Днём Рождения,

твой Дрейан.

Великие Луки

Ловать змеится лука за лукой.

Текут заунывно тугие слова.

Та война всегда была далеко,

а здесь можно щупать и целовать.

Весь – глыбою,

весь – вперёд устремлён,

Пехотинец,

гвардии рядовой.

Вечный Огонь – поперёк всех времён,

наперекор – не поник головой!

Пошло, натужно слова протоколют,

плетями сплетен уродуют смерть.

А на знамени – скрещены серп и молот,

и,

будто во лбу,

звезда посередь!

Нельзя казёнщиной опоганить,

уподобляя подвиг – белью,

ведь не погибнуть, встретясь с врагами,

было ему ещё худшей погибелью.

В Ленинграде давно уж не топят котельных.

Узники в «концах» – глаза в бельме.

Под гимнастёркою – крест нательный.

У самого сердца пригрет партбилет.

Опадают, как листья,

за взводом взвод,

к небу с укором глаза воздевши.

Пасть амбразуры раззявил ДЗОТ.

Скажи мне, Матросов, камо грядеши?

Гремучая, кончила стрёкот очередь,

Саша рванулся – не нам тормозить его!,

На пулемёт набросился, скорчился,

на фрицов поглядел распято-пронзительно.

Что о том понимает трибунный олух.

Волчьи клыки,

два зрачка,

два кинжала —

ни слова в засаленных протоколах!

Амбразура опять огнём завизжала.

На снегу от жертвы сделалось красно,

Данко сердце отдал, чтоб ему гореть,

а это сердце должно погаснуть!

Лишь бы жизнь нужна была эта смерть…

Играют дети. Текут слова.

Вперёд и вверх глаза его вперены.

Тулупа грязные рукава

прорастают белыми перьями.

А дальше – лужи, канавы, трясины,

мокрые ноги связала лоза.

Разбежался по норам шорох крысиный.

Свет из-за туч выползал.

***

В подноготном ненужном мире

лужи – точно плевки.

Сердце – свинцовая гиря,

лёгкие – нелегки.

Правда – в пятнах изнанка,

в горне огнём завывала.

Даже в воздушных замках —

пыточные подвалы.

Фасады – холёны, ухожены.

Парики прикрывают плеши.

По тротуарам – прохожие,

– проходящие

и

– прошедшие.

Ветер их растолкал,

ветер повёз по этапу.

С серого потолка

серыми каплями

капает.