Аппендицит

© Пустогаров А.А.

© Фотографии автора.

© Обложка Ольги Глухаревой

© Фотография на титульном листе Анны Пустогаровой На задней стороне обложки фотография из семейного альбома.

Аппендицит

Жесткая связь

Мы живем на четвертом этаже. Длина собачьего поводка-рулетки 8 метров. Какая тут связь? Жесткая.

Жена возвращалась с прогулки с двумя собаками.

Поднялась на лифте и вдруг заметила, что, хотя держит в руках два поводка, в лифте с ней только одна собака, а шнур второго поводка уходит вниз в щель между лифтом и шахтой… Она бросила рулетку в шахту и по лестнице побежала на первый этаж.

Собака стояла вплотную к дверям лифта.

Трудно сказать, как развивались бы события, если бы мы жили хотя бы одним этажом выше.

Чудесно спасенная собака была в тот день многократно носима женой на руках.

Проверьте, не держите ли вы кого-нибудь на поводке.

На рельсах

По каналу «Евроньюз» показали сюжет: в Нью-Йоркском метро на рельсы упала женщина.

Из туннеля уже показался поезд. А женщина никак не могла встать, так и лежала на рельсах.

Люди на платформе заволновались, подбежали к самому краю, стали размахивать руками. Некоторые, чтобы их лучше было видно, даже наклонились над путями. Поезд остановился сантиметрах в десяти от лежащей. Она встала, но не смогла удержаться на ногах – опять упала.

После показали пресс-конференцию с машинисткой поезда – начальство решило поощрить ее за проявленную сметку. Она сказала: – Много людей стояло на самом краю платформы, они размахивали руками и отвлекали мое внимание. Но все же в последний момент я заметила лежащую и остановила поезд.

В конце сюжета сообщили – упавшая была сильно подвыпивши и возвращалась с вечеринки.

В общем, все смогли извлечь для себя пользу из этого происшествия. Пассажиры на платформе не растерялись, пришли на помощь, спасли женщину и теперь могут по праву этим гордиться.

Машинистка получила поощрение.

Но больше всех смогла бы приобрести для души главная героиня.

Она согрешила, была наказана и, несмотря на общие благие намерения, жизнь ее висела на волоске. А в последний момент случай или Господь Бог остановил раму вагонной тележки в десяти сантиметрах от ее головы. Возможно, Господа Бога просто развеселила ситуация. Мы не знаем.

Все мы часто бываем на месте этой женщины. Только не всегда виден выходящий из туннеля поезд

Электрик

У одной моей знакомой – назовем ее Мариной, потому что так ее и зовут – брат работал в гостинице «Москва».

В советское время это была должность с большими связями, поэтому Марина пользовалась в своем кругу заслуженным уважением.

Но время шло и в один прекрасный день гостиницу «Москва» стали сносить. Знакомые тут же ехидно поинтересовались у Марины:

– Ну и где теперь работает твой брат?!

– В гостинице «Москва», – ответила Марина.

– Так ее ж сносят…

– В нижних этажах осталась электропроводка, которой пользуются рабочие. Мой брат следит за ее исправностью.

Число этажей гостиницы все сокращалось, но Марина по прежнему отвечала на все распросы знакомых:

– В гостинице «Москва».

Но вот на месте гостиницы осталось ровное место.

Дождавшиеся своего часа знакомые опять подступили к Марине:

– Ну и где теперь работает твой брат?!

– В гостинице «Москва».

– ???!!!

Оказалось, что в гостинице «Москва» было несколько подземных этажей, которые решили сохранить при реконструкции. В этих этажах оставалась электропроводка. Ну вы понимаете…

Сейчас в новом здании гостиницы «Москва» уже идут отделочные работы и брат Марины работает в ней электриком.

Хорошо, что хоть что-то остается в этом мире неизменным.

Памятник Ленину

Ольга Ильницкая рассказала мне историю про свою знакомую из Одессы по имени Ольга. Ольга эта работала в Одесском историческом музее и славилась крайней отвязностью. Времена были советские. И вот однажды в исторический музей прибывает запыхавшийся председатель близлежащего колхоза и с восклицаниями «Спасите!» стремится в кабинет директора. На вопрос «В чем дело?» отвечает: «Спасите! У меня в селе поставили памятник Ленину!».

– Так это же замечательно, – осторожно возражает директор.

– Так его местный мужик сам поставил, – объясняет председатель.

– Так хорошо – знак народной любви к Ленину, – уже менее уверенно говорит директор.

– Не видали вы этот памятник, – обреченно выдыхает председатель.

– А музей тут при чем? – находится директор.

– Так вы ж по памятникам …

Случай, действительно, был сложный. Конечно, строить по собственному желанию памятники запрещалось. Но и снести без разрешения начальства уже поставленный памятник было нельзя. Тем более памятник Ленину, воздвигнутый самим народом. А с другой стороны, любой, видевший это сооружение, неумолимо начинал корчиться от смеха. Председатель даже боялся обращаться по такому поводу в райком. Поэтому и пришел в музей. Все же он был не так глуп, этот председатель.

Осторожный директор музея решил отправить для ознакомления с ситуацией изрядно достававшую его своими выходками Ольгу. Ольга легко согласилась и они с председателем укатили на «газике» в колхоз.

Памятник, действительно, производил сильное впечатление. Черты Ленина угадывались сразу. Но вот к какому виду приматов следовало отнести фигуру на постаменте – тут все было уже не так очевидно. Кроме того скульптор в душевном порыве украсил гипсовую фигуру лучшим из того, что у него было – осколками зеркал и бутылочного стекла, сигаретным «золотцем» …

Ольга, как я уже говорил, была девушка заводная:

– А давайте снесем его к чертям собачьим!

– Да как же …

– Выбьете для меня у директора музея пару отгулов – беру на себя.

– О чем речь … – еще не веря своему счастью, бормотал председатель.

Ольга купила в сельпо поллитру и отправилась к местному бульдозеристу.

– А что, Вася, – ласково спросила она, – снесешь за поллитру Ленина? Председатель еще и премию выпишет.

– Сядешь на колени – снесу, – не моргнув глазом ответил бульдозерист.

Они забрались в кабину. Ольга села к бульдозеристу на колени, он взялся за рычаги.

Сложная проблема за пару минут развеялась в пыль. Памятник без следа исчез в самой толще народной жизни, из которой днем раньше и появился. Винить кого-то за это было все равно, что винить порыв ветра, поваливший детский шалаш.

Счастливый председатель едва ли не на руках внес Ольгу в кабинет директора музея. Директор окинул героиню. ироническим взглядом Как оказалось, он тоже был не так глуп.

Память

Однажды моя мама вместе с подругой ездила во Львов. Они учились в одной группе во Львовском университете и вот их позвали отпраздновать тридцатилетие выпуска.

Все прошло замечательно и теперь они возвращались на поезде в Москву.

– А с кем это ты вчера весь вечер танцевала? – поинтересовалась у подруги моя мама.

– Так это парень с параллельного потока, – подруга назвала имя. – Не помнишь?

– Нет, – ответила мама.

– Там была еще какая-то история у него на свадьбе.

– Какая история? – спросила мама.

– Невеста приревновала его к одной девушке из гостей. Был ужасный скандал.

Они проехали еще какое-то время и тут мамина подруга вдруг расхохоталось. (Стоило бы написать «хлопнула себя по лбу и расхохоталась», но я не знаю, хлопала ли она себя по лбу. Напишу просто: «расхохоталась»).

– А ведь это я была той девушкой, – выговорила она сквозь смех. – Я была той девушкой…

И они принялись хохотать вдвоем.

Выборы

Начало 80-х. Ненавязчиво прошла советская избирательная кампания: на досках объявлений у подъездов закраснели заголовками листки с адресом участка для голосования.

Вот и все, что мне о ней напоминало, ведь я был студент и к тому, что говорили по телевизору, относился как к новостям из параллельного мира.

Настал день выборов. А мы незадолго до этого сделали родственный обмен и у бабушки поменялся адрес прописки. Бабушка на день выборов уезжала к своему старшему брату на Украину помогать ему сажать огород, но оставила мне паспорт и велела сходить и проголосовать за нее по новому адресу. Голосовать полагалось за единственного кандидата и для избирательной комиссии главное было обеспечить высокую явку на участок, поэтому паспорт вместо человека вполне годился для акта его свободного волеизъявления.

Порой, правда, случались казусы. Один научный сотрудник из лаборатории моего отца вдруг взял да и объявил, что не пойдет голосовать, потому как он – многодетный отец, а предприятие никак не выделит ему подходящую квартиру. И всему парткому, профкому и месткому пришлось его уговаривать и обещать, поскольку демонстративный отказ от голосования был большим скандалом.

А я проголосовал за себя и за бабушку и вернулся в квартиру, где она была прописана раньше. Незадолго до восьми вечера – а в восемь участки закрывались – в дверь позвонили. За дверью стояли трое: две женщины и чуть позади – мужчина. Он хоть и покачивался из стороны в сторону, но цепко сжимал в руках урну для голосования, словно это беременная поддерживала руками свой большой живот. У одной из женщин в руках был избирательный бюллетень.

– Не можем уйти домой, – сказали женщины. – Ваша бабушка не проголосовала!

Я объяснил, что бабушка теперь прописана по другому адресу и там я за нее уже проголосовал.

– Она у нас в списках, – не отставали женщины.

Я стал им объяснять по второму разу, но мужик так выразительно посмотрел на меня – Тебя что, убудет?! – что я перестал кобениться и засунул бюллетень в урну.

Делегация поблагодарила и с чувством исполненного долга удалилась.

Бином Толстого

В старших классах наша учительница физики ушла в декрет и на подмену отыскали симпатичного пенсионера Дмитрия Николаевича. Похож он был на ведущего программы «В мире животных» Дроздова. Только на уже пожилого нынешнего Дроздова. Разве что, в отличие от Дроздова, у Дмитрия Николаевича были очки, а костюм он носил черный и с галстуком. За глаза мы звали его Димой.

Точно не помню, но думаю, что на его уроках я как победитель городских олимпиад (дело было в подмосковном Подольске) изрядно выпендривался. Но все же мы с приятелем с Димой подружились и как-то после уроков, хитро поблескивая очками, он рассказал нам такую историю.

– Преподавал я в одной московской школе. И однажды у нас организовали вечер, посвященный уже покойному Алексею Николаевичу Толстому. Пришли гости рассказать школьникам о большом писателе и в том числе две его вдовы. Директор ко мне:

– Что делать? Не могу же я два раза объявлять, что это жена Толстого! Вы представляете, что в зале будет?

– А вы скажите «член семьи Алексея Николаевича».

И Дима счастливо заулыбался, припомнив хорошо решенную задачу.

Евреи

При советской власти, работал я в подмосковном Троицке в филиале института атомной энергии.

К нам на установку часто заходил институтский фотограф. Человек он был замечательный – добрый, веселый. Звали его Анатолий Васильевич Иванов. На круглом курносом лице носил дядя Толя круглую бороду.

После работы он порой выпивал с нашими лаборантами.

На второй, примерно, порции всплывала еврейская тема. Иванов начинал жаловаться, что вокруг одни евреи и настоящих русских почти не осталось.

По мере убывания водки круг евреев все расширялся.

Лаборанты, забавляясь, постепенно подводили его к выводу:

– Дядя Толя, так, может, ты один настоящий русский остался?

– Я один, – с горечью вздыхал дядя Толя, глядя на стакан с водкой.

Застолье продолжалось, и лаборанты не унимались:

– Дядя Толя, так, может, и ты тоже еврей?

На глазах у дяди Толи появлялись слезы, он с отчаянием смотрел вокруг, потом голова его склонялась на грудь, а из груди раздавался тихий стон:

– Да, ребята, я тоже еврей.

Светлая тебе память, Анатолий Васильевич.

Прогулка

Частенько прохожу мимо памятника Льву Толстому на Плющихе. Словно гигантская перезрелая груша, норовит растечься по земле эта серая каменная глыбища, матерая человечища, безостановочно обсираемая голубями.

Похожа на инсталляция Олега Кулика – у него восковая фигура Толстого – босая, в поддевке – сидела за письменным столом под насестом с курами, откуда на голову и бороду писателю летели пух, перья и помет.

Похожа, да только тут все по-настоящему, без понтов.

Потом иду мимо Общевойсковой академии. На стене мемориальная доска с черным, будто чугунным, барельефом. Как-то я перешел на другую сторону улицы и прочел написаное золотыми буквами: «герой гражданской войны Василий Иванович Чапаев учился в Академии в 18-м году». Теперь, когда я попадаю на это место, окружающая меня действительность всегда начинает слегка подрагивать.

Во-первых, фамилия того, кто мог учиться в Академии, была Чепаев. Во-вторых, это сталинское десяти – или одиннадцатиэтажное размашистое здание не могло существовать в 18-м году. Сюр на сюре.

Тут я замечаю, что с плоской крыши выступающего наружу и по-древнеегипетски глухого первого этажа исчезла боевая машины пехоты. А ведь ее пушка, словно одетый в защитный цвет fuck, всегда торчала высоко в небе прямо над слегка косноязычной фразой Сталина про пяди и вершки. Никакой подписи под фразой, конечно, не было.

А, может, боевой машины пехоты тоже никогда на этой крыше не было, с подозрением думаю я? Словом, галюциногенная мемориальная табличка дала о себе знать.

Стряхнув наваждение и перейдя дорогу, я оказываюсь под стеной посольства Северной Кореи. С годами мне все сильнее хочется попросить политическое убежище именно в этой стране.

2012

Велодорога

1

По подножью холма протянулась деревня – Татарово. Наверху стояла церковь. С холма видны были пойма, Москва-река, в солнечную погоду вдалеке блестел куполом Иван Великий. К Москве— реке, подрезая холм, шел крутой овраг с ручьем на дне.

В 41-м церковь закрыли, а колокольню взорвали, чтобы немецкие летчики, заходя с запада на Москву, не использовали ее в качестве ориентира. Сама деревня дожила до Олимпиады, сделавшись уже частью города. Рядом строили велотрек, гребной канал, и деревню снесли. Вокруг оврага по холмам пустили асфальтированную велодорогу. Остались яблоневые сады и полуразрушенная заколоченная церковь из красного кирпича. Еще лет через пять за дальним от реки краем оврага построили жилой район. По пустующей велодороге стали гулять с детьми и собаками.

Отчего-то лучше всего их было видно зимой, когда свод над папертью под уцелевшим этажом колокольни покрывался изморозью. Белый прозрачный налет словно проявлял выстлавшие потолок остатки мозаики. Две ангельских головы с глядящими на тебя ликами почти соприкасались макушками по обе стороны от верхней точки свода. От них расходились вниз – перышко к перышку – фантастические радужные крылья. Делали мозаику ученики Васнецова.

Прошло еще лет десять и здание вернули церкви. Постепенно надстроили колокольню, возвели купола. Свод над папертью сначала зашили досками, а теперь на них роспись, такая же, как и по всему храму.

В церкви я захожу не часто, но, если что, знаю – здесь, под досками с грубоватой росписью, спрятаны два изумительной красоты ангела.

2

Когда, словно по аллее, гуляешь по велодороге в окружении высоких берез, осин, лип, дубов, кажется, что бетонный город с той стороны реки наползает на остатки живой природы и вот-вот ее уничтожит. Но это только кажется. Стоит оставить на несколько десятков лет без присмотра какое-либо сооружение рук человеческих, и природа начинает неумолимо его разрушать, чтоб еще через десяток-другой и следов никаких от него не осталось среди буйно расплодившейся растительности.

За прошедшую с олимпиады четверть века, заровняв боковые канавы, наползли на края велодороги отмели из земли и песка, на них выросла высокая сорная трава, а кое-где и деревья, асфальтовое же полотно, словно следы землетрясений, перерезали частые трещины.

А городские власти вдруг решили опять провести на велодороге международные соревнования. Велодорога к тому времени была в аренде у частной фирмы. Фирма эта заполучила от властей окольцованный велодорогой горнолыжный склон. За что обещала блюсти дорогу в исправности. Наступил час расплаты.

Фирма наняла бригаду кавказцев. Молодые были брошены на восстановление ширины дорожного полотна. Под жарким летним солнцем крестьянскими косами косили они толстый бурьян обочин. Штыковыми лопатами соскребали они выползший на асфальт дерн – плотно спекшийся от зноя и перевитый толстыми корнями сорняков. Порой в изнеможении, с натертыми на руках мозолями, сидели они, опустив головы, на этом самом дерне среди еще не скошенных бурьянов. Мимо легко прокатывали свои коляски гуляющие с младенцами молодые мамочки.

Старшие же занялись борьбой с трещинами. Грузовик, словно армейскую полевую кухню, прикатил за собой печку для варки битума. Рабочие топили печь дровами из окрестных рощ, плавили битум и разливали его в металлические кухонные чайники. Потом брали чайники в руки, становились на колени и из носиков заливали трещины черной расплавленной смолой. Грузовик вез за ними печку, а они с чайниками в руках ползли на коленях по велодороге, словно замаливающие грехи приверженцы религии подземного вулканического огня.

Работа была сделана в срок и вдоль велодороги два раза прокатили, подталкивая руками, разметочное устройство, проведя у краев асфальта две толстые белые полосы. Все было готово к соревнованиям. И они наступили.

Словно кавалькада украшенных гербами, знаменами и плюмажами рыцарей, пронеслась по велодороге, сверкая спицами, стая велосипедистов в ярких разноцветных шлемах и трико. Зрелище было феерическое.

Наверняка, наблюдала его и ремонтировавшая дорогу бригада. Я вижу, как они сидят в своем подвале на койках, застеленных старыми железнодорожными одеялами, глядят на велосипедистов в маленький телевизор, переговариваются и радуются за свою дорогу.

Папа и самолет

Папа был высокий, красивый, молодой. На пляже, заслышав в небе самолет, он подымался на ноги, приставив ладонь к глазам, вглядывался в силует, и вслух называл модель. Папа закончил Московский авиационный. В Одессе его отец, мой дед, был завкафедрой истории КПСС в сельскохозяйственном институте. Вот папа после школы и поехал в Москву поступать в сельскохозяйственную академию. Вскоре обрадованные родители прочли его телеграмму из одного слова: «Поступил». Когда он вернулся, выяснилось, что поступил в авиационный.

В Одессу к морю семья переехала с Днепра, из Черкасс. В те времена люди часто переселялись с места на место. И не только из-за войны. Так в 37-м дед с семьей на несколько лет уехал из Тамбовской области во Владивосток. От греха подальше. Поскольку пошли разговоры, что в своем учреждении он развел «пустогаровщину». (Пустогар – Пустогвар – он же Пустограй – то же, что Воронграй, то есть предсказатель по полету птиц. Но вряд ли тогда речь шла об этом).

В послевоенные годы на всю Черкасскую область было два личных автомобиля. Один у секретаря обкома, а второй – у моего деда, преподавателя пединститута. Думаю, это был «Москвич». Дед позволял самостоятельно пользоваться машиной моему папе – школьнику. Прав у папы ни тогда, ни после никогда не было. Своей машины потом тоже не было. Отчего-то уже не захотел заводить. А еще папа играл в юношеской сборной Украины по футболу и собирался стать футболистом, но дед этому воспрепятствовал. Вот папа и поехал поступать в сельхозакадемию.

К технике на колесах дед был явно неравнодушен. Есть межвоенная фотография, где он в кожаной тужурке сидит за рулем новенького трактора в окружении изумленных односельчан.

А в Гражданскую, мальчишкой, дед прибился к Конной армии и ездил на тачанке. На правой руке у деда было всего два пальца – большой и указательный. Что не мешало ему управляться этой рукой с пилой и молотком. Пальцы дед потерял в Великую Отечественную, хотя в армии не служил. – Прикрывал с пулеметом переправу, – лаконично ответил он на мои детские расспросы, – с того берега выстрелил снайпер и отстрелил пальцы, что были на рукояти пулемета.

Пальцы в то время не пришивали, тем более, на фронте.

Войну восьмилетний папа встретил на Дону. В 42-м он жил у своей бабушки Марии Михайловны в Буйловке. Летом началось немецкое наступление и пришла весть об эвакуации. Мария Михайловна повезла папу к родителям в Лиски. Плыли они по Дону., на палубе парохода, У Лисок пароход стали бомбить. Бомбы падали вокруг в воду и Мария Михайловна спрятала папу себе под юбку. Но все обошлось. Правда, в Лисках оказалось, что папина мама со старшим папиным братом уже уехали в эвакуацию. Дед оставался в Лисках и занимался организацией партизанских отрядов. Папа запомнил, что в помещении райкома на полу лежали кучи продуктов, которые надо было, вероятно, закладывать в тайники. Дед достал из ящика пачку масла, добавил бутыль спирта, отдал Марии Михайловне и велел ей вместе с моим папой ехать на грузовике обратно в Буйловку. В дороге бабушка дрожала над спиртом – его потом меняли на продукты, что помогло выжить.

Мария Михайловна была женщина религиозная. В дом к ней в Буйловке приходили другие женщины и папа, как самый глазастый, читал им вслух Священное Писание. На другом, правом берегу Дона стояли румыны, а потом итальянцы. В какой-то момент Буйловку решили эвакуировать подальше от линии фронта. Папа запомнил, что женщины, не хотевшие уезжать, выходили к Дону и кричали через реку итальянцам: «Сынки, спасите нас от христопродавцев!». Но эвакуацию по каким-то причинам отменили.

После окончания МАИ к самолетам папа отношения уже не имел. Над чем работал, рассказывать было не положено. А любовь к авиации осталась. В подарок он привозил мне модели самолетов, которые нужно было самому склеить из пластмассовых деталей. К деталям приклеивались мои пальцы. Беда была с иллюминаторами. На их фронтальную поверхность попадал клей и они теряли прозрачность. Беда была и с переводными картинками – с эмблемой Аэрофлота, которую надо было нанести на фюзеляж. Намокшие картинки сминались и рвались. В конце концов, кто-нибудь из взрослых приходил на помощь и худо-бедно модель собиралась. Но играть с ней было не интересно – стояла она не на шасси, а, словно на постаменте, на подставке.

Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Мы с ним вдвоем куда-то летели на самолете. В воздухе, чтобы покурить, он взял меня с собой в туалет. Когда вышли, у дверей поджидала бортпроводница. – На борту курить запрещено, – сказала она строго. – Ребенка укачивает, – объяснил папа. – Мы вместе ходим рвать.

Проводница поджала губы, сощурилась, но ничего не ответила.

Меня, действительно, укачивало. В самолете и даже в одесском 18-м трамвае, что от вокзала ходил вдоль всего берега к 16-й станции Большого фонтана, где у деда и бабушки была дача. Домик, сложенный своими руками из ракушечника, стоял на склоне прибрежной балки. Улицы назывались Ореховая, Абрикосовая, Долгая… Балка уже вся поросла фруктовыми деревьями и виноградом, и, когда я влезал на конек шиферной крыши, видно было лишь, как ветер катит зеленые волны листвы. Однажды дед решил, что надо тренировать мой вестибюлярный аппарат. Мы с ним сели в трамвай и поехали вдоль берега. Меня быстро укачало и тренировки прекратились навсегда.

Как-то летом папа с товарищем взяли меня на прогулку в Стрыйский парк. Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Папа и мама снимали в Москве комнату у метро «Аэропорт», а я с бабушкой и дедушкой – мамиными родителями – до восьми лет жил во Львове. Мама с папой приезжали на праздники и в отпуск, а папа еще и в командировки. Часто не один, а с сослуживцем. Останавливались у нас дома. В тот раз папа привез мне пластмассовую ракету. Ракета была полая, через сопло надо было залить внутрь воду и насадить сопло на насос, вроде велосипедного, прижав зажимом. Следовало закачать в ракету воздух и отпустить зажим. Сжатый воздух выталкивал воду и реактивная тяга подымала ракету над землей. Мы взяли эту ракету в парк, чтобы испытать в полете. Однако оказалось, что раздобыть в парке воду не так просто. Рядом был пруд с лебедями, но за ограждение они все же не полезли. А запустить ракету им хотелось не меньше, чем мне. Наверное, даже больше. Это было время самых ярких успехов советской космонавтики. Выход нашелся. Они открыли бутылку с пивом, которая была с собой, и залили пиво в ракету. Воздух был накачан, зажим открыт. Из сопла вырвались хлопья белой пивной пены и ракета полетела в небо – все выше, и выше, и выше…