Я тебя никогда не забуду

Назавтра мы снова должны были встретиться. На следующее свидание я предложил ей программу, от которой ни одна девушка в твердом уме не могла бы отказаться (не зря же я в четверг провел тщательную подготовительную работу!). Я пригласил Наталью в Ленком, на прогон спектакля, который еще не вышел, но о котором уже говорила вся столица: настоящая рок-опера, «Юнона» и «Авось». Билеты без мест, пусть всего лишь контрамарка на два лица, но все равно я отвалил за нее жучку за углом театра целых пятнадцать рублей.

И когда завтра мы встретились в шесть у Пушкина, свидание превзошло мои самые смелые ожидания…

Правда, ранее мне пришлось выдержать настоящую осаду со стороны моих друзей – и институтских, и из литобъединения, и даже школьных, – которые непременно хотели использовать мою квартиру для вечеринки. А потом еще позвонила мама – надо же, не поленилась пройти пять километров до почты – и стала выспрашивать, почему я вчера не доехал, как обещал, до нашей дачи. Не заболел ли, и нормально ли сдал экзамен, и почему не собираюсь приехать даже сегодня – и лишь когда, наконец, я рявкнул, что влюбился, она сочла причину уважительной и даже не стала выяснять никаких подробностей…

Мы встретились с Наташей у Пушкина и пошли в Ленком на «Юнону»… Я не буду описывать рок-оперу – за минувшие тридцать лет только совсем уж дремучие и ленивые ее не видели – скажу лишь, что я опасался: вдруг спектакль окажется не так хорош, как говорят, но он – оправдал ожидания, и даже больше. И восторг, меня охвативший, когда актеры, отдав залу все, что могли, и, дурачась, исполняли финальное «Аллилуйя любви, аллилуйя!» – объяснялся не только тем, что я смотрел спектакль рядом со своей любимой, а тем, что рок-опера была и впрямь чудо как восхитительна. Молодой Караченцов, молодой Абдулов, юная Шанина, эффектный Смеян… И на поклоны выходят как будто отстраненные Захаров, Рыбников, Вознесенский…

А потом, когда мы с Наташей вышли в еще не стемневший город, случилось другое чудо – на которое я, грешным делом, даже и не рассчитывал. Она согласилась поехать ко мне домой!!! Да, я убалтывал ее, убеждал, что покажу альбом Сальвадора Дали (привезенный контрабандой дядей-журналистом из Парижа), я обещал дать ей послушать диск с «Хоакином Мурьетой», и том Фолкнера, и ту самую переписанную от руки тетрадь с Мандельштамом – но все равно не слишком надеялся на успех. Но она согласилась, и пусть делала вид передо мной, а, главное, перед собою, что едет только ради альбома, диска, книги… Но главное – она ехала!

Там, в своей панельке на «Ждановской» – одни углы и закоулки, сорок шесть квадратов площади, – я не стал форсировать события, накрыл стол. Достал шампанское (подготовка, друзья, главное в нашем деле подготовка!), открыл баночку икры и конфеты (надеюсь, родители простят меня за разбазаривание их стратегических запасов). Они получили их в заказе и приберегали к празднику – но ведь у меня как раз праздник!

А после я читал ей стихи. В том числе и те, что мы этим вечером слышали со сцены Ленкома. Вознесенскому уже удалось опубликовать их в «Литературке». В той подборке не было пометки, что тексты входят в либретто рок-оперы. Но я знал их еще с прошлой зимы, они мною безо всякого усилия выучились наизусть. И сейчас я проникновенно декламировал для Наташи:

 
Белый шиповник, страсти виновник,
Разум отнять готов…
 

А потом:

 
…Для любви не названа цена,
лишь только жизнь одна…
 

И:

 
Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить необутая выйдешь,
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь…
 

Она прослушала последнее стихотворение, смахнула слезинку. Я предложил выпить за любовь, и Наталья подняла бокал, а потом, когда мы выпили, потребовала прочесть еще раз, и стала подпевать моей декламации, запомнив с первого же раза мелодию:

 
Эту воду в мурашках запруды,
Это Адмиралтейство и Биржу
Я уже никогда не забуду
И уже никогда не увижу…
 

Впоследствии я не раз думал: ох, как же зря я взялся читать ей в ту ночь именно эти стихи! Они ведь оказались пророческими. И может, если б я не стал декламировать их, мы бы – кто знает! – не расстались? Как говорится: не называй беду по имени. И не буди лихо, пока оно тихо.

 
Заслонивши тебя от простуды,
Я подумаю: Боже всевышний!
Я тебя никогда не забуду,
Я тебя никогда не увижу…
 

Господи, ну зачем, зачем я сам напророчил нам такое?!

С тех пор всегда – и, наверное, до конца моей жизни – слезы наворачиваются у меня на глаза, когда я слышу эту песню. (И теперь, по прошествии почти тридцати лет – тоже.) Поэтому при первых же аккордах, которые слышу по радио, я его просто выключаю.

Я очнулся уже на даче, в шезлонге… Яркость сегодняшнего дня ни в какое сравнение не шла с яркостью моих воспоминаний…

Воспоминания – моя профессия. Как и вся моя жизнь в целом. Я откусываю от своего бытия кусочки и бросаю их на потеху толпе.

В конце концов я все-таки стал писателем.

Впрочем, я этого слова не люблю. Достоевский – писатель. И Чехов. И Булгаков. И в этом ряду в России называть себя писателем… Большую для того смелость надо иметь. Если не сказать – наглость.

Поэтому в лучшем случае я – беллетрист.

Хотя издательство в своих пресс-релизах величает меня мэтром, корифеем, и даже порой звездой.

Я не возражаю. Понимаю: это – правила игры. Если от того, что меня обзывают мэтром, продастся дополнительно хотя бы десяток моих книг, я не против.

К тому же мои коллеги по цеху меня мэтром и корифеем как раз не считают. Ведь сейчас как заведено: тот, кого читает публика, – и вправду НЕ писатель. Писатель – это тот, кого штудируют литературные критики. А Зоилы мои книжки не открывают. И на меня внимания не обращают. В лучшем случае какая-нибудь красноречивая собака тебя облает, обгадит походя – и побежит дальше восхищаться клочьми скуки и нагромождением ужасов…

Я пишу низкий жанр – детективы. Я люблю их писать. И читать. И современные, и старые. И даже те, что еще не изданы.

Мои сетевые литературные френды знают об этом и частенько нагружают меня – прочти, отрецензируй, выскажи мнение – своими самоновейшими авантюрными, приключенческими, криминальными романами, повестями, рассказами. Знают о том и в издательстве и тоже подсовывают мне рукописи. И я никому, кроме явных графоманов, не отказываю. Прочитываю. И даже высылаю коротенькие рецензии.

Я мечтаю хоть кому-нибудь из начинающих хоть чем-то помочь, как помог мне в свое время писатель и критик Т-ский, и тем отплатить судьбе добром за добро.

За читку этих мемуаров я брался неохотно, очень уж странный по нынешним временам жанр – однако в издательстве меня заверили, что рукопись стоит того: «Подлинный детектив. И автор интересный, двадцать пять лет в органах проработал… Давайте подумаем вместе, Иван, под каким соусом это издать».

Москва, 1983 год, декабрь
Павел Савельевич Аристов, майор милиции,
инспектор уголовного розыска
Основано на реальных событиях

Преступление-1

Одной из «привилегий» моей работы всегда было то обстоятельство, что позвонить мне могли в любое время дня и ночи.

Вот и в тот раз телефон запиликал в половине второго, когда я видел десятый сон… Нет, вру: никаких снов я не видел, потому как устал хуже собаки – полдня и весь вечер провел на поджоге в Травяном. Заснул поздно, как в омут провалился, и вот теперь трели проклятого аппарата достали меня из глухого, глубокого и черного ущелья. К трубке я добрался к звонку четырнадцатому, когда уж и Аля проснулась, и дочка, я слышал, в своей комнате заворочалась.

– Спишь? – раздался в трубке жизнерадостный голос Бори, моего приятеля, дежурившего в ту ночь по управлению.

– Нет, крестиком вышиваю, – буркнул я.

– Прости, что разбудил, я б сам, по своей воле, никогда не посмел бы вашу светлость побеспокоить в столь ранний час да по столь ничтожному поводу… Но учти: тревожу я тебя не корысти ради, а токмо волею пославшего меня товарища полковника…

– Что ему от меня надо?

– Просил, ваша светлость, именно вас на место выехать. Аристов, он сказал-с, наш лучший сыщик, самый цепкий кадр. Не, я не шучу, так слово в слово товарищ полковник и сказали-с, и про сыщика, и про кадра.

В голосе Бориса мне послышалась определенная доза зависти, из чего я понял, что наш «полкан» и впрямь лестно обо мне отзывался.

– А что стряслось?

– Похоже, разбой.

– С жертвами?

– Да вроде нет. Кажется, только тяжкие телесные.

– Так какого же тогда ляда, – я уж совсем пробудился и начал злиться, – на тяжкие телесные «лучшего сыщика» с постели подымают? Такой ценный, как ты говоришь, кадр беспокоят?

– Не могу-с знать, ваше благородие.

– Хватит, Боря хохмить, и так с недосыпа башка трещит. Лучше скажи толком, человеческим, русским языком, без словоерсов и «благородий»: что там стряслось?

Мне хотелось получить как можно больше вводных данных, чтобы не стало неожиданностью то, с чем я столкнусь в самое ближайшее время на месте преступления.

– Я ж тебе говорю, подробностей не знаю, – упорствовал Боря. – Но мне показалось – заметь, только показалось, – может, я и ошибаюсь, что просьба товарища полковника связана с чем-то личным.

– Понятно, – вздохнул я.

Дело прояснялось. Все мы люди. Главврач, когда в больницу попадает его приятель, просит заняться им лучшего хирурга – значит, логично, что начальник управления поднимает с постели лучшего оперативника, когда с его дружком или родственником что-то случается. Мне, похоже, гордиться надо оказанным высоким доверием – да что-то не получалось. Спать очень хотелось.

К подъемам среди ночи привыкать мне не приходилось, поэтому по ходу разговора я уже начал одеваться. Наша с Алей спальня громадными размерами не отличалась, и длина провода позволяла мне, зажимая трубку плечом, добраться до шифоньера и выудить оттуда брюки и водолазку. Штаны я натянул во время беседы, а вот носки и водолазку надеть, когда у тебя рука занята, весьма проблематично, и потому разговор с Борей я решил закруглять.

– Куда мне ехать-то? – буркнул я.

– Недалеко. Город-герой Люберцы. Улица Калараш.

– Кала – что?

– Калараш. Да водитель место назначения знает, и машину я за тобой уже выслал. Скоро будет у тебя, выходи из подъезда.

– Давай, до связи.

Я положил трубку. Аля завозилась в постели, устраиваясь поудобнее и пытаясь заново уснуть.

– Термос с собой возьми, – сиплым со сна голосом посоветовала она. А я, хоть умом (и сердцем) понимал, что заботится обо мне благоверная: если заторчишь на месте преступления до семи-восьми утра, а то и позже (обычно бывает именно так) – спать захочется смертельно, только крепкий кофе или, на худой конец, чай спасут. Но я все равно на жену окрысился:

– Некогда мне сейчас термосами заниматься!

И подруга жизни безропотно, словно жена декабриста, вылезла из постельки и, как была в ночнушке, отправилась на кухню варить мне кофе. А я тем временем успел экипироваться и даже зубы почистить. Только бриться не стал – ничего, и коллеги, и начальство (если оно вдруг объявится) простят мне щетину: все-таки из постели человека выдернули. Правда, электробритву я в портфель на всякий случай уложил.

А тут и машина, черная наша управленческая «Волга», подкатила – я со своего седьмого этажа хорошо видел.

Жена вручила мне тормозок (как домашнея еда называется у шахтеров): и термос, и даже пару бутербродов с докторской успела завернуть.

Ласково поправила мне кашне.

– Осторожненько, Пашенька.

Это был обычный наш ритуал: куда б я ни уходил, даже в овощной за картошкой, она всякий раз повторяла: «Осторожненько». И я каждый раз отвечал, как сегодня:

– Буду стараться.

* * *

От моего Конькова до Люберец путь неблизкий, но по ночному времени, да игнорируя светофоры и скоростной режим, добрались мы на лихой управленческой «Волге» за полчаса.

Дом, против моего ожидания (все-таки Аркадьич абы за кого просить не станет), оказался самым обычным: пятиэтажка, построенная в начале шестидесятых. Про подобные дома ходил анекдот: «Хрущев совместил ванную с туалетом – однако не успел совместить пол с потолком».

И вправду: открывший мне дверь следователь областной прокуратуры Воронежский, косая сажень в плечах, смотрелся в здешних интерьерах медведем в теремке. Он ждал меня – ему о моем грядущем приезде, конечно, уже доложили. Воронежского я немного знал. Мужик он был хороший, да и следак неплохой. Его отличали три качества: статность, въедливость и полное отсутствие чувства юмора.

– Заходи, Павел, – пригласил он меня.

– Пострадавший где? – первым делом, не раздеваясь, тихонечко спросил я его в крошечной прихожей.

– Уже в больнице, – так же вполголоса отвечал следователь.

– Какие прогнозы?

– Состояние тяжелое, но, врачи говорят, жить будет.

– Что с ним?

– Отравление. Похоже на снотворное.

Мы торчали в коридоре, я снял пальто и шапку – но, разумеется, не ботинки. Не разуваться при входе в жилье являлось неоспоримой привилегией участковых врачей и милиционеров.

В квартирке меж тем происходила возня, отголоски которой доносились и до нас с Воронежским. В гостиной сверкала фотовспышка: там работал эксперт. Из кухоньки слышалось бульканье закипающего чайника, шипенье газовой горелки, чей-то вздох.

– Пойдем, введешь меня в курс. – Я, опережая следователя, прошел в гостиную.

Собственно, мне не потребовалось много пояснений для того, чтобы понять, что здесь недавно произошло. Обстановка говорила сама за себя. Журнальный столик, а на нем – любовный натюрморт: бутылка коньяку, два фужера, коробка конфет, хрустальная вазочка с тремя яблоками. Впритык разложенный диван, со свежезастеленной простыней, взбаламученным одеялом и двумя подушками – еще, казалось, хранившими следы голов, что впечатались в них в порыве страсти. Словом, картина «Адюльтер». Или «Запретное свидание».

Но, помимо пейзажа, свидетельствующего о том, что недавно здесь происходила интимная встреча – словно поверх первого культурного слоя, – в комнатухе царил чудовищный бардак. Такой всегда бывает, мне довелось уж навидаться, в результате стремительного воровского обыска.

Были выпотрошены и брошены на пол ящики секретера. Вывалена из комода стопка постельного белья. В серванте опрокинуты хрустальные вазы, салатницы и конфетницы… На ковре и на полу валялись осколки супницы, сахарницы, заварочного чайника. Выкинут со своего почетного места цветной телевизор.

Все это безобразие последовательно запечатлевал на фотокамеру незнакомый мне эксперт.

– Здесь еще одна комната? – кивнул я на дверь, ведущую из гостиной.

– Две, распашонкой, – ответствовал Воронежский. – Там похожая картина.

– Не было конкретной наводки, – проверил я собственный вывод, – например, на тайник? Искали, что бог пошлет, шуровали повсюду…

– Похоже, – вздохнул следователь.

«А может быть, – подумал я, – не было никакой наводки вообще. Взяли случайное жилье, первого попавшегося бабника… Но какая связь между невезучим люберецким ловеласом и нашим полковником? Почему Аркадьич опять подключил к делу меня?»

Я увлек Воронежского в запроходную комнату. Там было нечто вроде кабинета: письменный стол, старинный «Ундервуд» и полки с книгами. Здесь разбойники тоже хорошо пошарили. В основном среди книг. Большую их часть безжалостно разбросали по полу. Я присмотрелся к корешкам: в основном техническая литература – физика, химия, биология… Раскиданы журналы «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Техника – молодежи»… Их тоже, судя по всему, протрусили – преступникам не надо иметь наводчика или быть Спинозой, чтобы догадаться: ученый люд любит хранить свои сбережения в каком-нибудь толстенном «Справочнике инженера».

Я всегда считал и считаю, что вещи зачастую могут рассказать о хозяевах много больше, чем они сами. Нет, я не то чтобы Шерлок Холмс. Я не определяю по забытой трости возраст, род занятий и телосложение джентльмена. Но даже бегло осмотренная квартира более информативна, чем двухчасовой опрос.

Вот и сейчас меня заинтересовала фотография, висевшая в рамочке над столом. Сделанная в фотоателье, она являла собой композицию под условным названием «Любовь до доски гробовой»: мужчина – худой, красивый, породистый, бородатый – прижимался щечкой к девушке – свежей, юной, но, между нами, с наглыми и вызывающе порочными глазами.

– Хозяева? – уточнил я, указав на фотку.

Воронежский кивнул.

Странное сочетание. Над рабочим столом ученого висит он сам в объятиях супруги, и при этом вдруг затаскивает в постель воровку. Впрочем, может быть, я старомоден.

– Значит, этот красавец и есть наш пострадавший? Сегодняшний герой-любовник? Он сейчас лежит с отравлением – видимо, в Склифе?

– Да. Да. Да, – скрупулезно ответил на все три вопроса следователь.

– А где мадам?

– Пишет на кухне объяснение. И составляет список похищенного.

– Молоток ты, Воронежский, – искренне похвалил я следака. – Все у тебя при деле. Все шестереночки крутятся.

Мой визави аж зарделся от похвалы.

– А теперь давай расскажи мне по порядку, что да как.

Мы присели – я за стол хозяина, а мой соратник по уголовному делу – на кресло-кровать.

– Хозяйка квартиры, – забубнил Воронежский, – вернулась домой с работы около двадцати четырех ноль-ноль…

– Подожди-подожди, – прервал я его, – почему так поздно? Кем она работает?

– Да я… – растерянно поморгал следователь. – Я не знаю… Пока не спросил…

Отсутствие чувства юмора зачастую ходит рука об руку с недостатком воображения, я всегда это знал. Для следака неумение воображать – изъян еще извинительный, но для опера – недопустимый. Самый ведь интересный вопрос: почему жена приходит домой в полночь, а муж настолько уверен, что она не явится раньше, что даже приводит к себе в дом пробл***шку.

– Квартирка у них, обрати внимание, зажиточная, – заметил я. – Количество хрусталя значительно превышает среднестатистические нормы для Московской области.

Воронежский подозрительно покосился на меня: может, и впрямь существуют некие показатели по хрусталю на душу населения? С разбивкой по районам, областям и союзным республикам?

– Ладно, извини, я тебя перебил. Продолжай.

– А чего там продолжать? Пришла хозяйка, позвонила – не открывают. Отперла дверь своим ключом. А тут картина, достойная Цусимы, и в кровати ее супруг – без признаков жизни. Она кинулась в «Скорую» звонить, потом в милицию. Со «скорпомощным» врачом я поговорил. Он сказал, что у мужика, скорее всего, отравление сильнодействующим лекарственным препаратом. Увезли пострадавшего в Склиф.

– Мадам уж поняла, чем тут благоверный в ее отсутствие занимался?

– Не могу судить. Она, по-моему, в шоке… Ладно, – вздохнул мой соратник по борьбе с неуклонно падающей преступностью, – мне еще протокол писать.

– А я пойду с хозяйкой потолкую. Будем надеяться, что она уже свою скорбную повесть о похищенном завершила.

По пути, в разгромленной гостиной, я поинтересовался у не знакомого мне эксперта:

– Пальчики нашли?

– Ничего нет. Даже хозяйских.

«Умные ребята, протерли все перед отходом».

– Поищи еще, мой дорогой. Глядишь, и отыщется разбойница. Она ж не в перчатках с ним коньяк пила.

Эксперт улыбнулся.

– Пошукаем, товарищ майор.

«Ишь ты, «товарищ майор» – значит, он меня заочно знает. Воистину, слух обо мне пройдет по всей Руси великой. Признание товарищей по цеху приятней любой другой славы… Звучит как афоризм. Интересно, кто это сказал? Или я сам придумал?»

– Так что там, на бокальчиках? – вопросил я.

– Ничего, – пожал плечами эксперт. – Похоже, их помыли.

– Помыли?! – Я не смог сдержать удивления.

«Помыли – это, конечно, логично, следы клофелина или другой дряни надобно было уничтожить, равно, как и отпечатки лап. Но какого тогда рожна фужеры опять принесли в гостиную из кухни?»

Я понюхал стакан. И впрямь, свежевымыт, никакого запаха. Странные преступники – делать им было нечего, носить из кухни назад помытые бокалы…

Я прошел в крошечную кухоньку (метров пять, не больше). Кавардак в ней тоже царил преизрядный. Банки с крупами выставлены на рабочий стол, крышки сняты – но пшено и греча не рассыпаны. Я еще раз убедился, что работали либо профессионалы, либо просто люди с головой. Судить о сем можно и по тому, что они знали или догадывались, где граждане устраивают тайники, и что искали не слишком варварски, а с умом: сыпучее не стали вываливать из коробок, а просто чем-то истыкали… И в дымоходе решетка отвернута, болтается на двух шурупах… По полу разбросаны кастрюли и сковородки – их, сидя на корточках, подбирает хозяйка.

– Минуточку! – остановил я ее. – А вам эксперт разрешил это трогать?

Женщина растерянно распрямилась.

– Да, он осмотрел, сказал, можно поднять…

Хозяйка была невысокого роста, крепенькая, в модном костюмчике. Чуть ниже буклированного подола сверкали круглые яблоки коленей, а из выреза рвались две налитые грудки. Глазки же, несмотря на заплаканность и горестность, смотрели довольно вызывающе. Наверняка за этой штучкой табуном ходят мужики. Даже странно: чего не хватало ее ученому мужу? Почему потянуло к приключениям на стороне?

– Вы объяснение написали? – спросил я.

– Да.

– И список похищенного составили?

Женщина кивнула.

– Там, на столе.

– Тогда я почитаю, а вы можете пока продолжать.

Из объяснения я ничего нового для себя не вынес: «Пришла около двенадцати ночи… Все вещи раскиданы… Муж лежит на тахте без признаков жизни…» Зато список похищенного впечатлял. Номером первым значился – ого! – «видеомагнитофон импортный, японский, фирмы «Сони» и четыре видеокассеты с записями к нему». Далее шел магнитофон двухкассетный переносной, японский, фирмы «Нэшнл». Потом – шуба норковая, сорок шестого размера. Затем – денежные средства в размере одной тысячи ста пятидесяти рублей. И целый список украшений из золота и серебра, начиная с броши с бриллиантами и заканчивая «рюмкой питьевой серебряной с чернением» – на общую сумму примерно три тысячи триста рублей.

Я отложил бумаги, глянул на часы – половина четвертого – и откинулся на табуретке, оперся спиной о холодную стену. Когда приходится интенсивно работать, особенно ночью, временами на меня накатывает ощущение полной, безнадежной усталости и даже прострации. Однако я изобрел средство против таких приступов: надо посидеть с закрытыми глазами, отрешившись от внешнего мира. Самое интересное, что обычно в это время, на фоне физической опустошенности, начинается интенсивная умственная деятельность. Составляется план расследования, приходят в голову любопытные идеи… Вот и сейчас я подумал: надо, не откладывая в долгий ящик, прямо утром мобилизовать участкового и взять двух-трех оперов из местного отделения. И, пока люди не ушли на работу, начать поквартирный обход: заметил ли народ вчера вечером граждан, выносящих из подъезда довольно тяжелые свертки или чемоданы? Кстати, надо спросить хозяйку, похитили ли чемоданы… Без баулов им никуда – видеомаг, двухкассетник и тем паче шубу иначе не утащить. И вряд ли они скрылись с места преступления на общественном транспорте. Наверняка была машина – надо и про нее свидетелей спрашивать… Еще, конечно, следует разговорить хозяйку: ловеласом ли был ее благоверный? А потом, конечно, когда незадачливый любовничек в себя придет – он, будем надеяться, очнется, обычно клофелинщицы страсть как не любят до мокрухи дело доводить, тут уж совсем другая статья… И когда похотливый муж придет в себя, надо, чтоб он подробнейшим образом свою мимолетную возлюбленную описал, включая все родинки на ее теле… Составим субъективное изображение преступницы… Дальше посмотрим по картотеке, а если еще эксперты хоть один пальчик ее отыщут – вообще дело, можно сказать, в шляпе: работали, похоже, профессионалы, а раз так, то велика вероятность, что они ранее задерживались или даже были судимы…

Я, кажется, уснул на пару мгновений – меня вывел из забытья грохнувший о плиту чайник. Я вдруг почувствовал себя бодрым и отдохнувшим.

– Вам чайку? – участливо обернулась ко мне от плиты хозяйка. – Или кофе? У меня есть растворимый.

Я для порядка запротестовал:

– У меня у самого есть термос с кофе.

– Да бросьте, – махнула рукой женщина, – попейте свеженького, горяченького.

Она выставила на стол дифицитную банку индийского растворимого кофе, лимонные дольки и вазочку с «Мишками на Севере».

– Мы с вами так и не познакомились, – молвил я, – меня зовут Павел Савельич, фамилия – Аристов. Я инспектор уголовного розыска, иными словами – сыщик.

– А я Маргарита Сергеевна Степанцова. Можно просто Рита. Вам две ложечки кофе или три?

– Три, если не жалко.

– А сахару?

– Два кусочка. А вы, Рита, наверное, в системе торговли работаете?

– Как вы догадались? – кокетничала она.

– Элементарно, Ватсон, – усмехнулся я. – Угощаете сплошным дефицитом. Да и видеомагнитофон – вещь в хозяйстве не самая привычная…

– Ну, видюшник как раз Саня с симпозиума в Японии привез.

– Он у вас ученый?

– Да, кандидат физико-математических наук, преподает в университете, доцент.

Регалии своего супруга дама перечислила с наивным удовольствием – так говорят обычно далекие от науки люди.

– Ну а ваше место работы? – перебил я ее.

– Я тружусь в универмаге «Московский». Знаете, тот самый, новый, на трех вокзалах. Я завсекцией.

– Вечером вы на службе были?

– Ну да.

– А до которого часа у вас рабочий день?

– До девяти.

– Поздновато вы до дому добрались…

Хозяйка сразу принялась оправдываться, словно наконец пришла пора пустить в ход прибереженное и отрепетированное для мужа объяснение:

– Да у нас в системе торговли вечно: пока то, пока се… Потом электричку отменили, пришлось на Казанском прохлаждаться, потом от станции пешком, в такую позднь разве автобуса дождешься…

Острым нюхом недавно бросившего курить человека я ощутил, что от нее слабо, но явственно попахивает водочкой. «После работы она слегка поддала. Оттого и такое отрепетированное, многословное объяснение: электричку отменили, от станции пешком шла… Готовилась оправдываться перед муженьком… Весело они в итоге жили… Супруг приводит в дом мошенницу, супружница в это время после работы куролесит… А что она, собственно, делала? Может, с коллегам керосинила… А может, и любовничек у нее есть, с ним и встречалась…»

Я сменил тему:

– А муж ваш вчера – что же, не работал?

– У него был библиотечный день. – Она поджала губы.

– И часто он в библиотечные дни так? – я мотнул головой в сторону разгромленной комнаты. – Развлекается?

Вопрос прозвучал для Маргариты Сергеевны неожиданно – на то и был расчет. Чашка в руке дрогнула, лицо закаменело.

– Как-то раньше не замечала, – с вызовом ответствовала она. И тихо, со злобой, адресованной не мне, но мужу, добавила: – Думаю, первый и последний раз.

Я понял, что, когда доцент очнется, ему предстоит весьма непростой разговор.

– А он вообще-то женщинами увлекается?

– А вам-то что? – буркнула свидетельница.

– Ну, вы ж понимаете: в преступлении явно замешана дама, разве нет? Вот я и подумал: может, какая его давняя подруга? Знакомая?

– Никаких подруг у Саши нет, – отрезала завсекцией. – Тем более – давних.

– То есть вы о них не знаете?

Она снова полыхнула на меня сердитым глазом и отрезала с нажимом:

– Да, я о них не знаю. Не было у него никого!

– А у вас? – задал я вопрос, намеренно прозвучавший двусмысленно.

– Что – у меня? – окрысилась продавщица.

– У вас подруги есть?

– Ну, допустим.

– Вот я и подумал: может, какая-то подружка ненавидела вас, завидовала? И в отместку супруга вашего решила соблазнить – со всеми вытекающими отсюда последствиями? А?

Рита задумалась.

Пусть подумает. Зерно сомнений я ей в душу заронил. А я продолжал:

– Или, допустим, другая версия. Кто-то из ваших знакомых (упаси бог, конечно) находится в дружеских отношениях с преступным элементом, а? Вот он взял, да и навел преступников на ваш дом? Все-таки и шуба, и видеомагнитофон, и золото, и деньги – хороший улов. Не рядовая у вас квартира-то… Зажиточная…

Наконец Маргарита неуверенно молвила:

– Чтоб до такого любая моя подруга дошла – не верю… Да и потом, они все у меня… – Она замялась, подбирая словцо, – обеспеченные…

– Ну, бывает, подружка не поживиться хочет, а вред нанести. И не только физический – материальные ценности отобрать, но и моральный – чужого мужа соблазнить. Так что вы вспоминайте, вспоминайте, – поднажал я, – может, кто-то из ваших товарок на супруга вашего внимание повышенное обращал, кокетничал с ним, к примеру?

– Да не было такого! Они и не пересекались вовсе! У него – своя жизнь, у меня – своя.

– Значит, происшедшее здесь вечером – совершенно нетипичный случай?

– Я и подумать ни о чем подобном не могла!

– Ну а у вас лично как с друзьями?

– Я ж вам говорю…

– Я имею в виду – мужского пола. Ваши личные знакомые у вас в квартире бывали?

– Послушайте! – вскипела она. – Я вовсе не обязана перед вами отчитываться!

– Разговор у нас с вами, Маргарита Сергеевна, неофициальный, – ответил я мягко. – И никто о нем не узнает. Тем более ваш муж. Я обещаю.

«Дамочка не промах. Ишь, как взвилась! Значит, я попал в точку: у нее, конечно, есть любовник».

Продавщица молчала, стиснув губы.

– Я ведь не из полиции нравов, – увещевал ее я. – Такая только на Западе бывает. Я – преступников ищу. А самый простой способ на них выйти, уж поверьте мне: обнаружить того, кто разбойников на вашу квартиру навел. И тут лучше трех невиновных проверить, чем одного виновного упустить.

– Ага, знаю я, как вы проверять будете, – буркнула она. – Звону пойдет – на всю Ивановскую.

– Бросьте вы. Люди даже и не заметят, что ими интересуются. Если они невиновны, конечно. Отработаем их связи, поглядим: нет ли контактов с криминальным миром. Впрочем, не буду раскрывать нашу кухню. Обещаю: все будет тихо и максимально тактично. Поэтому – подумайте. Вспомните: кто у вас бывал и видел, как вы живете. Ведь живете вы – чего греха таить! – в материальном смысле хорошо. Весьма обеспеченно.

– На свои живем, на заработанные, – выдохнула она.

– А я рази что говорю?

Я отодвинул чашку и вышел из кухни, оставив потерпевшую наедине с уборкой и, главное, со своими мыслями.

В гостиной, устроившись за тем самым журнальным столом с остатками вечерней интимной трапезы, Воронежский стремительным почерком писал протокол. Эксперт в изнеможении сидел в кресле – даже, кажется, прикемарил.

– Что-нибудь нашли? – спросил я следователя.

– Ничего. Ни единого следа. Ни одного пальчика. Даже хозяйских не обнаружили. Бандиты все перед уходом протерли.

– Опытные.

– Да, очевидно, рецидивисты. И, кстати, не похоже, что половой акт имел место.

– Что ж, понятное дело: преступница пришла сюда грабить, а не…

– Вот именно… Разве что вот, нашли под диваном, – и Воронежский протянул мне тюбик помады. – Держи, отпечатков на нем нет.

– Вообще никаких? – уточнил я.

– Вообще, – Воронежский со значением посмотрел мне в глаза.

В самом деле, странно. Если допустить, что помада принадлежит преступнице и та, скажем, обронила ее случайно, зачем тогда тюбик предварительно протирать? А если он принадлежит хозяйке, опять же: к чему на нем уничтожать отпечатки?