Завтра может не быть

Она прожила здесь, в СССР-1959, больше года и заметила, как постепенно распрямляются люди, становятся свободнее, все откровеннее обсуждают все на свете, чаще и радостней смеются. И как их прикажете загнать обратно, в сталинское корыто?! Она сама не хотела этого – и они не захотят! Хотя с другой стороны, кто народ особо спрашивает? Нас же не спрашивали власти ни о чем в двухтысячные и десятые годы, когда потихоньку, по кусочку от нашей свободы откусывали!

С другой стороны: совершенно не факт, что у Петренко получится. А даже если получится: вот закрутят гайки в пятьдесят девятом году, и что это даст спустя шестьдесят лет? Может, эффект будет совершенно обратный? Россия – страна своеобычная и непредсказуемая, может, их усилия принесут к веку двадцать первому нечто совершенно невообразимое, противоположное?

В общем: не можешь избежать насилия – расслабься и постарайся получить удовольствие. Мало она в своей жизни идиотских приказов от начальства слышала? Да сколько угодно! И что оставалось? Крепко сжать зубы и с отвращением выполнять. А что еще военнослужащий может?

Вдобавок Петренко прямо говорит: я спасу Данилова и смогу тебя и его переправить назад, в будущее, в привычное тело. А нет – действительно отключат их от аппаратов, и прощай мечта вернуться. Да и вовсе: прощай, жизнь.

Значит: ничего не остается, как выполнять волю Петренко, плясать под его дудку. Примирившаяся с этой мыслью, Варя наконец заснула.

Конечно, не следовало ни в коем случае саботировать указания Петренко. Сказал: «быть как штык» – и она послушно прибыла к десяти ноль-ноль в Лефортовский парк. А там и начальник в теле собственного папаши, в том же костюмчике и галстучке, при той же шляпе и ботинках, правда, рубашечку сменил.

– Товарищ полковник, – вопросила девушка, – расскажите подробней о себе здешнем.

– Ты хорошо знаешь, как препарат олигарха Корюкина работает. Твоя сущность перемещается в прошлое и оказывается в теле собственного предка. Ведь ты – в теле своей бабушки пребываешь?

– Так точно, – вздохнула она.

– И зовут ее тоже Варвара – правильно?

– Да, меня когда-то в ее честь назвали.

– Очень удобно, нет путаницы с именами. Только ты по фамилии Семугова, верно?

– Так точно.

– А я здесь и сейчас Александр Тимофеевич и пребываю в теле собственного отца. Он ведь у меня военный. Служит в Ленинградской области. Кстати, как и ты, по званию капитан. Я уже скоро три месяца нахожусь в его теле. В окружном госпитале в Ленинграде лежал, симулировал, чтобы добиться отставки. Очень кстати оказалось, что Хрущ совсем военных не ценит, армию сокращает. Думает с врагами одними ракетами справиться. Меня поэтому в рядах и не удерживали. Пока я нахожусь в отпуске, но скоро поеду назад, в городок, в расположение части – вчистую увольняться. Видишь, военную карьеру своему собственному отцу ломаю ради интересов дела. Ведь он у меня служака был еще тот. Если помнишь: генералом в отставку в девяностом году вышел. А я ему, получается, подкузьмил, напакостил! Но мне, конечно, удобнее здесь быть гражданским, а никак не военнослужащим, чтобы задание Центра выполнять.

Настроен Петренко оказался благодушнее, чем вчера. А тут еще и весеннее солнце сквозь юную листву светило, ласкало лица. Парочка уселась на лавочку. Со стороны – совершенно явное свидание: мужчина в самом соку, состоявшийся, под тридцать, и юная трепетная девушка, младшекурсница. Но послушали бы случайные наблюдатели разговоры, что эти двое вели, – хватило бы и для психушки, и для срока за антисоветчину.

– Кто же это вас, товарищ полковник, сюда, в прошлое, надумал со спецзаданием отправить? Генерал – винторогий козел – Марголин?

– Я ж тебе говорю: решение принималось на самом верху. Все решал Сам. Папа.

– И что же вы собираетесь здесь творить? У вас есть план?

– Пока эскизные наметки.

– Поделитесь со мной?

– Конечно, кукурузник Хрущев на роль диктатора и закручивателя гаек никак не годится. Взбалмошный, непредсказуемый. Вдобавок слишком он людей любит, жалеет их. Все это масштабное жилищное строительство, что он развернул, бассейн «Москва» и Дворцы пионеров, а также возвращение безвинно репрессированных… Нет, с нашими задачами по реставрации он никак не справится. Никиту надо убирать. И чем жестче – тем лучше. Можно расстрелять для острастки. А если нет – так загнать за можай, чтоб не только мемуары не смог писать, как позволили ему в реальной действительности^[11], а даже пискнуть не смел.

Покоробило Варю, конечно, заявление петренковское: «Можно расстрелять для острастки». Совсем на любимого начальника не похоже: всегда он такой вдумчивый был, интеллигентный, даже трепетный. Может, психофизика – то есть новое тело – сказывается? Возможно, его отец действительно беспринципным подлецом был, настоящим сталинцем? И теперь внешняя оболочка, то есть тело, меняет внутреннее содержание, душу и взгляды подселенца? Не случайно она и сама замечала, что с тех пор превратилась в восемнадцатилетнюю советскую девчонку: стала гораздо более целомудренной, робкой, несмелой. Или Петренко настолько будущее с вирусами и радиоактивными авариями напугало, что он поменял взгляды на диаметрально противоположные?

– Кардинальное решение – избавиться от Никиты Сергеича, – вздохнула девушка. – Только как мы его с вами вдвоем выполнять будем?

– Подумаем. И заодно надо решить – на кого Хруща заменить.

– Может, на маршала Жукова?

– Он кандидатура подходящая, и диктатор из него бы вышел отменный – в войну ни чужих, ни своих не жалел генерал. Но увы! Жуков нынче – сбитый летчик. В ноябре пятьдесят седьмого отправлен в почетную отставку, живет на даче под постоянным призором КГБ. Все разговоры пишутся, встречи фиксируются. Стоит только нам с тобой у него на горизонте появиться – сразу рапорт пойдет, разбираться станут: кто такие, ради чего к отставнику приходили? Спалимся, попадем в разработку, свяжут нам руки. Да и не может Жуков сейчас ничего. Ни власти у него, ни силы нет. Года бы три назад, до отставки, он бы развернулся, конечно, с нашей помощью!

– Кто тогда?

– Есть такой председатель КГБ Александр Шаляпин. Кличка Железный Шурик. В известной нам реальности был одним из организаторов заговора против Хрущева, случившегося в шестьдесят четвертом. Многие именно ему и его дружку, комсомольскому лидеру Александру Семизорову, пророчили, что они возьмут настоящую власть в стране. Шаляпин и тогда, и тем более сейчас человек молодой, ему нынче всего сорок один! Вся жизнь впереди, еще лет сорок, до нового века, сможет править, если у нас с ним все получится! А в двухтысячном найдется кому его сменить. Но в существующей действительности после переворота шестьдесят четвертого потихоньку, год за годом, Брежнев и его камарилья оттеснили Железного Шурика от рычагов управления и в итоге сместили: сначала дали ничего не решающий пост главаря советских профсоюзов, а потом, в семьдесят пятом, и вовсе замминистра профтехобразования. А после выпроводили на пенсию.

– Но если он один раз не сумел власть взять – сдюжит ли снова?

– А мы с тобой рядом с ним будем. И объяснять, рассказывать станем – что к чему и почему. С нашей помощью выйдет в Бонапарты.

– Как вы до него доберетесь, товарищ полковник? Председатель КГБ – нешуточная должность, чтобы простые смертные, какими мы с вами тут являемся, до него дотянулись.

– Правильно! Надо разработать оперативную комбинацию. Не боги горшки обжигают. Охрана здешняя – детский сад, ясельная группа по сравнению с нашей. А по воинскому званию этот Железный Шурик, даром что председатель КГБ, – всего-то полковник.

– Как и вы.

– Вот именно.

– Но вы-то здесь – всего лишь капитан. Причем армейский.

– Неважно. Мы должны до него добраться, Варя, – внушительно ответствовал Петренко.

– А что для нас важнее? Переворот в стране или убийство предков Кордубцева?

– Убивать каждый может. Вот революцию на ровном месте устроить – не шутка.

Советская печать:

Слава Ленину, Партии славу пою» (стихи, перевод с узбекского)

Ивановы и Джонсы хотят мира.

Семилетнее задание по развитию сельского хозяйства выполним за пять лет. Производство мяса в 1959 году в колхозах и совхозах увеличим в 1,7 раза!

Распространению книг – повседневное внимание.

Москва – Ленинград за 55 минут. «Вчера начались регулярные полеты реактивных самолетов «Ту-104Б» между Москвой и Ленинградом…»

Безработица – постоянный спутник капитализма.

В Дубне создан новый тип ускорителя заряженных частиц.

О движении третьего искусственного спутника Земли. «…18 апреля спутник можно наблюдать перед восходом солнца от 44 до 64 градуса северной широты…»

* * *

Изо всех допросчиков Данилов более всего симпатизировал тому, кто про космонавтику разузнавал. Смешной, встрепанный, с обкусанными ногтями. Но чувствовались притом в нем незаурядный ум и внутренняя свобода. Жаль только, что ни о каком сближении между ним и арестованным даже речи быть не могло. Алексей расспрашивал его, просил, чтоб тот назвал хотя бы свое имя, – бесполезно. Не говоря уже о других персональных данных: сколько лет, где работает. Но все равно – почему-то хотелось этому человеку доверять.

Может быть, потому, что больше было некому.

В допросной как было дело организовано? Сидели за столиком, прочно принайтованным к полу и стене. Из него торчали два здоровенных старинных микрофона и могучий тумблер – о торжество советского дизайна! Провода от них в оплетке уходили под столешницу и исчезали в стене. Понятно: остро модный гаджет пятидесятых годов – магнитофон. Когда разговор начинался, Встрепанный (или другие допросчики) эту рукоятку поворачивал – значит, начиналась запись, смекал Данилов. Какие-то пометки Космонавт (еще одно прозвище) как курица лапой делал на смятых листах бумаги, временами просматривал их, снова засовывал в карман пиджака. Порой заодно перекладывал туда-сюда прочее содержимое: скомканный, грязноватый носовой платок, папиросы «Север», коробок спичек, расческу без двух зубцов. Иногда мелькало и удостоверение: зеленоватая картонная книжечка. Вот на нее-то Данилов и нацелился. В одно из перекладываний он сделал резкий жест перед носом дознавателя, тот отпрянул, и ксива шлепнулась на пол. Заключенный немедленно верноподданнически бросился к упавшему документу, поднял его и с легким поклоном подал хозяину. Но в момент, когда передавал, успел движением фокусника раскрыть и прочесть наконец фамилию хозяина: аккуратнейшим почерком от руки было выведено – Флоринский. И даже имя заметил: Юрий.

Этот инцидент они оба предпочли замять: то ли видел арестант корочки, то ли нет – поди докажи! А инициировал бы Флоринский расследование, ему первому могли всыпать за небрежность.

Фамилия сразу показалась узнику знакомой.

Потом, когда его вернули в камеру, Данилов стал целенаправленно вспоминать – где и при каких обстоятельствах он это имя встречал. И уже утром, на грани пробуждения, вдруг вспыхнуло: да ведь это же один из соратников Королева Сергея Павловича! О нем и Черток в своих воспоминаниях упоминает, и в жизнеописании великого конструктора о нем говорится! И ведь судьба Флоринского незавидна: погиб на Байконуре при неделинской катастрофе, испытании ракеты Р-16 в октябре 1960 года.

Встрепанный приходил к заключенному каждый четвертый день – за исключением субботы. По субботам был банный день: Данилова выводили принимать душ. Флоринский всегда приезжал-приходил с опозданием – видимо, так сказывалось его свободолюбие. Минут на пятнадцать-двадцать, но постоянно. Данилов терпеливо ждал в допросной. Вот и в тот раз появился в девять двадцать, мыча и потирая руки. Воскликнул: «Приветствую!» Уселся боком к столику, потянулся к тумблеру, но Алексей его остановил. Конечно, существовала возможность, что помимо официального магнитофона их слушает и пишет кто-то еще. Но все равно – рискнуть стоило. В конце концов, что ему, подследственному по расстрельной статье, терять!

– Подождите! – остановил он Флоринского. – Хочу вам рассказать что-то важное!

Тот замер.

– Вы ничего не расспрашиваете меня о том, что с космонавтикой стало в мое время, к семнадцатому году двадцать первого века. Вы ведь космосом занимаетесь, я правильно понимаю? И с Королевым Сергеем Палычем на дружеской ноге? Вам ведь сейчас под пятьдесят, так ведь? И вы, наверное, с ним еще в Коктебеле планеры пускали или в ГИРДе ракеты строили? – Допросчик мыкнул, но не опроверг – заключенный обо всем догадался правильно. – Конечно, вы лично вряд ли до двадцать первого века доживете, дай вам Бог здоровья и долголетия. Но вам же не безразлично, куда ваша любимая космонавтика в итоге вырулила. Вы ведь, наверное, сейчас, в пятьдесят девятом, уверены, что к две тысячи семнадцатому году, к столетию революции, советский человек если не к Юпитеру полетит, то Марс покорит точно. А я вам скажу: нет. С космонавтикой в России будет жопа. Тот могучий задел, который вы с Королевым и прочими корифеями прямо сейчас создаете, сыграет свою роль, и ракеты на орбиту Земли продолжат летать. Но – и только. Представьте: с Тюратама в шестидесятые годы до ста космических запусков ежегодно. А сейчас – меньше двадцати. И мы уже на третье место скатились. Нас не только США в космосе обогнали, но и Китай. А последнее реальное инновационное достижение восемьдесят восьмым годом датируется, когда с помощью сверхтяжелой ракеты «Энергия» мы запустили многоразовый космолет «Буран». Но он ведь всего однажды слетал, а потом всю эту программу власти СССР и свободной России похерили. К чему это говорю? Я ведь, знаете, тоже успел при Советском Союзе пожить, и у нас анекдот рассказывали. Сидят в мордовской зоне политзаключенные. Ну, и спрашивают друг друга: за что паришься? Один говорит: я анекдот при парторге рассказал. Второй: а я антисоветские листовки расклеивал. А третий: а я водопроводчик в Кремле. И вот меня вызывают туда, а я и говорю: ничего тут не поделаешь, систему надо менять.

Флоринский криво улыбнулся.

– Это я к чему: здесь, в СССР пятьдесят девятого года, что-то надо менять. По-крупному – иначе все достижения социализма прахом пойдут. Куда-то не туда Никита Сергеич выруливает. А когда его снимут – и довольно скоро, через пять лет! – еще дальше все покатится. Вообще развал начнется и бардак. Поэтому умным людям в СССР надо что-то предпринимать немедленно. Вот вы ведь наверняка с Сергеем Палычем знакомы. А он теперь большую власть взял. И друзья у него высокопоставленные. Доложите ему обо мне! Напомните: как я в пятьдесят седьмом к нему в Подлипках на улицу Коминтерна приходил, пытался предупредить о его будущей судьбе^[12]. Подумайте с ним: как эту нынешнюю камарилью от трона отбросить и начать рулить страной в верном направлении. И еще я вам лично скажу: помните, я говорил об ужасной аварии в Тюратаме в шестидесятом году? Так вот: вы там тоже будете присутствовать на злосчастной пятьдесят восьмой площадке. И погибнете. Если не сумеете ту катастрофу предотвратить.

Встрепанный выразительно посмотрел на потолок камеры. Сделал знак, что, мол, возможно, не только официальным магнитофоном пишут все происходящее здесь. Потом тихо сказал:

– За предупреждение спасибо. Я внял. А по поводу твоего, парень, предложения устроить новую революцию и Сергея Палыча втянуть – знаешь, теперь я могу поверить, что ты из будущего. Здесь нас за последние тридцать лет запугали настолько, что, несмотря на оттепель, мало кто отморозился. А ЭсПэ^[13], не забывай, семь лет на зонах оттрубил, на Колыме половину зубов потерял. И была у него любимая присказка, когда случался какой-то прокол: «Шлепнут без приговора». Поэтому даже представить невозможно, что Королев на власть станет ножку поднимать. О тебе он, конечно, знает – и я ему еще раз сугубо доложу. Да об одном просить буду: освободить тебя из-под стражи, поселить где-то на воле, пусть под охраной – как немцев-ракетчиков пленных на Селигере держали, – и чтоб ты на постоянной основе нас консультировал. Вот единственное, что я тебе обещать могу. А про революцию ты забудь. И впрямь – шлепнут без приговора. И тебя, и меня заодно.

* * *

Когда они снова встретились с Петренко в Лефортовском парке, Варя прежде всего сказала:

– Нам надо постараться освободить Данилова. Три бойца – это в полтора раза больше, чем двое. Алеша нам нужен.

Полковник не стал оспаривать. Бросил:

– Что ты предлагаешь?

– Все равно нам придется выходить на Шаляпина. Надо сказать ему, чтоб лично допросил Алешу. Данилов ведь то же ему расскажет, что и мы. Заодно уговорим Шаляпина выпустить Данилова – председатель КГБ он или кто?

Начальник кивнул с совершенно непроницаемым видом.

– А как думаешь на Железного Шурика выходить?

Варя высказала идею, осенившую ее ночью:

– Шаляпин когда-то, в сорок первом, благословил на подвиг партизанку Таню, или Зою, согласно настоящему имени. Ту самую героиню восемнадцатилетнюю, которую фашисты под Москвой схватили, пытали и повесили. Благодаря тому он известен стал, Сталин его приметил, а Шаляпин продвинулся. Сейчас, в пятьдесят девятом, начальство доступней, чем в нашем двадцать первом веке. Будем настойчивыми – сможем до председателя КГБ достучаться. Давайте я дозвонюсь ему, представлюсь, к примеру, корреспонденткой «Комсомольской правды». Скажу, что мы готовим большой материал, Тане-Зое посвященный, и просим его об интервью. Когда Шаляпин согласится, я прибуду и по ходу дела женское обаяние пущу в ход. Если он возгорится, назначу ему встречу наедине, навешаю лапши, что ожидает его бездна наслаждений. Ему всего-то сорок один, мужчина в самом соку – неужели не клюнет?! Мы с ним снова встретимся где-нибудь у него на квартире – и тут явитесь лично вы. И его завербуете.

– Идея хорошая, – покачал головой Петренко, – но неисполнимая. Потому как легко бьется. Вот представь: ты, допустим, даже дозвонилась до Шаляпина. А он после разговора с тобой наберет по «кремлевке» Аджубея^[14]: «Скажи, Алексей Иваныч, Варвара Семугова у тебя работает? Ах, нет такой? Значит, самозванка». И все, ты спалилась в первый же момент.

– Тогда, – упрямо продолжала гнуть свою линию девушка, – давайте я ему представлюсь студенткой Московского технологического института – каковой я и являюсь. Скажу, что мы музей, посвященный комсомолке Тане-Зое, создаем. Попрошу его поделиться воспоминаниями. А дальше все, как в первом варианте: медовая ловушка, в ходе которой появляетесь вы.

– Тоже нехорошо. Потому что опять-таки разоблачается на раз. Один проверочный звонок в ректорат Техноложки: «У вас создается музей Тани-Зои? Ах, нет…» Еще и потрясут тебя, потягают: с какими такими целями пыталась проникнуть к председателю КГБ?

– А у вас какие идеи появились?

– Есть кое-что, – начал излагать Петренко.

Надо было отдать начальнику должное: оперативная комбинация, придуманная им, отличалась разветвленностью и хитростью. И, как следствие, требовала большой подготовительной работы. Зато и результат сулила.

Советская печать:

Иосиф Нонешвили. Нет в жизни дороги верней (стихи, перевод с грузинского):

 
Следят все народы
За жизнью свободной
В счастливом советском краю,
Сады вырастают на землях бесплодных,
Великие стройки встают…
 

* * *

– Ольга Егоровна! – в дверь комнаты постучали. – К телефону! Вас! – И соседка добавила вполголоса со значением: – Мужчина.

Оля чертыхнулась и набросила халатик. Почему так всегда? Только соберешься поужинать – в одиночестве, чтобы помолчать, отдохнуть от лекций, семинаров, сдач-пересдач, встреч, разговоров, заседаний кафедры, – обязательно кто-нибудь беззастенчиво влезет в ее личное пространство! Пробежала широким шагом по длинному полутемному коридору коммуналки, взяла трубку и ответила чуть более раздраженно, чем полагается:

– Я слушаю вас!

Голос действительно мужской. Незнакомый, но веселый, открытый, располагающий к себе. А фоном к нему – шум города, гудки автомобилей: явно из автомата звонит товарищ.

– Ольга Егоровна, я послан к вам по заданию лучшего моего кореша, прекрасного режиссера с киностудии «Леннаучфильм». Очень он просил вам передать теплый и горячий привет, а также небольшой сувенир с берегов Невы.

– Что за режиссер? – по-прежнему сухо, но слегка, впрочем, смягчаясь, ответствовала женщина. – И что за сувенир?

– О, на последний вопрос я вам не отвечу. Пока. Потому что сюрприз. А зовут моего лучшего кореша Иван Головко.

– Что-то не припоминаю такого.

– А он вас очень даже хорошо помнит! Ведь он у вас учился и сохранил самые прекрасные воспоминания и о вас лично, и о ваших лекциях, и о том, как вы ему на втором курсе четверку по зарубежной литературе натянули – в то время как он, по его же откровенному свидетельству, был ни в зуб ногой и если не единицы, то двойки тогда точно заслуживал. Но выучился и большим человеком стал, сохранил о вас неизменную память и глубокую благодарность. – На минуту показалось, что незнакомец если не пьян, то слегка выпивши – под газом, как говорится. И настойчив, как бывают обычно пьяненькие. – Так что я вам, Ольга Егоровна, передачку ту от него сейчас привезу.

– Ох, нет. Мне сейчас гости совершенно некстати.

– Да не о гостевании речь! Взял-передал, если в дом не пустите, то прямо на пороге.

– Да не нужно мне ничего, – почти сердито проговорила Ольга Егоровна. – Оставьте вы себе этот подарок, да и дело с концом!

– Да что вы! Как можно! Ведь я в данном случае – просто курьер. Фельдъегерь, можно сказать. Как я вдруг не передам? Да вы не знаете, что я привез, и насколько ценное!

– Тем более, – женщина оставалась суха и непреклонна. – Вы меня ставите в неловкое положение.

– Да вы знаете, как Ванька обидится? На меня, да и на вас. Он чрезвычайно вас уважает. Он ведь мне буквально все уши прожужжал. Ах, говорит, какая у меня во ВГИКе преподавательница была по зарубежке! Красивая, статная, хотя профессор. А уж умница необыкновенная! Ее лекциями, говорит, все заслушивались. Самый, как утверждает, светлый момент во всей учебе.

И хоть явным преувеличением выглядело то, что нес странный человек, а все равно стало приятно.

– Давайте я к вам подскочу – не задержу вас надолго.

– Нет-нет. Я не готова. И… и занята.

– Хорошо, тогда давайте завтра, – сохранял прежний напор мужчина. – Ведь завтра суббота, короткий день.

Больше того: назавтра Оле вовсе не надо было в институт – ни лекций, ни семинаров. И никаких особенно планов, кроме разве что хозяйственных: белье замочить-постирать да супу себе наварить на неделю. Теперь, когда ей холодильник подарили, с едой вообще никаких проблем: готовое может и неделю простоять, не испортится, даже летом или поздней весной, как сейчас. Она промолчала, обдумывая предложение товарища, и переспросила:

– А вы-то кто? Как вас величают?

– Зовут меня Александром, а друзья – Сашкой или Шурой, но речь сейчас не обо мне, а о передачке, мне порученной. Посему я подъеду, к примеру, завтра в шесть часов вечера.

Мелькнуло: можно успеть в порядок себя привести. Конечно, в парикмахерскую бежать – слишком жирно для него, да и не найдется прям назавтра свободный мастер, но вот самой накрутиться на бигуди да ноготки подмазать можно. Ах, как поˆшло и преждевременно об этом думать! Да и чего она размечталась? Просто деловой визит. Но он предлагает шесть вечера – что же, на ужин набивается? Серьезно?

– Нет-нет, шесть слишком поздно, – произнесла молодая женщина недовольно. – Давайте часа в четыре.

– Да! Хорошо! Договорились! Диктуйте адрес!

– Пишите. Соймоновский проезд, семь, строение один, квартира ***. Метро «Кропоткинская», это бывшая «Дворец Советов», а там рядом.

– Да-да! Буду! Ровно в четыре.

Оля повесила тяжелую эбонитовую трубку и пошла к себе. Дверь Веры Поликарповны была приоткрыта – подслушивает старуха, как всегда. Ну, ничего. Назавтра она ей даст гораздо больше пищи для сплетен и умозаключений. Ведь к Ольге мужчина пожалует – впервые, наверное, за три года, с тех пор как она окончательно развязалась с Павликом.

Оля вернулась в комнату. Ну, конечно. Борщ, как и следовало ожидать, замечательно простыл. Идти на коммунальную кухню греть не хотелось. Женщина перелила его назад в кастрюлю – авось не скиснет. Пожевала котлету – тоже заледенела, но ей это не сильно повредило.

Да, мужчина. Что-то странное и теплое поднялось у нее внутри при воспоминании о незнакомце. Голос его звучал, что говорить, весьма привлекательно: глубоко, озорно и уверенно. Успокойся, сказала она себе, ты его даже не видела. И увидишь завтра, скорее всего, в первый и последний раз. А он может оказаться в реальности каким угодно: уродом, стариком, инвалидом, юношей, безнадежно женатым или пропащим пропойцей. Вдобавок – явно приезжий, хотя и из второй столицы – Ленинграда. Ясно ведь, что ни о каких серьезных отношениях речи быть не может. Чего же она размечталась?

Но все равно: разбередил душу этот звонок, что-то осторожно запело внутри, предвкушая. Внутренний голос, коему Ольга Егоровна привыкла доверять, отчего-то решил: что-то будет.

Ох, ох. А что ей оставалось, если начистоту? Вот такие шансы ловить или?.. Очень трудно живется в Москве в конце пятидесятых женщине восемнадцатого года рождения – в смысле матримониальном. Ровесников или тех, что на пять-семь лет моложе – или на десять-пятнадцать старше, – повыбила война. Оставались на выбор: или глубоко женатые, в поисках клубнички, как все тот же Павлик, или инвалиды, если не физические, то ментальные.

Подружка Сонька накручивала ее: «Да что ты теряешься? В таком вузе работаешь! Ох, я бы на твоем месте развернулась! У вас там мужского контингента полно! Да какого! Отборного! Артисты будущие – красавцы! А режиссеры? Тоже ведь в основном сильный пол! Или операторы! Хотя бы завалящие сценаристы! И эти, киноведы! А ты – что?! Ходишь синим чулком, даже губки на службу ни разу не накрасишь! Да и ладно, помады-пудры! И без женских штучек, знаю, на тебя, такую молодую, стройную профессоршу, студиозы западают!»

Западают, конечно, еще как западают. Она-то видела. И записочки писали фривольного содержания, и букеты дарили, и после занятий подстерегали. Да и она сама кое-кем увлекалась. (Редко, но бывало.) Но в душе, только в ее глубине, втайне от всех – и порой от себя. Может, и мечтала переступить, но ничего с собой не могла поделать. Роман со студентом? Нет, нет и нет. Для нее это табу. Как она вдруг свяжется с юнцом, на десять, а то и на пятнадцать лет младше? Да и потом: они же от нее в зависимом положении, как она будет экзамены, зачеты у них принимать?

Хотя были искушения. Ох, были! И Сонька права – в основном со стороны будущих режиссеров. У них, конечно, множество привлекательных качеств: и ум, и широта взглядов, и внутренняя смелость. Например, нынешние. Пятикурсник Андрюша Тарковский, сын поэта Арсения. Нервный, тонкий, умный, образованный. И обо всем на свете – свое собственное, незаемное суждение имеет. Независимый, стильный – с коком и белым шарфом. Даже самые первые курсовые работы, что успел снять, на втором курсе свидетельствуют: далеко пойдет. «Убийцы», например, по Хемингуэю. Сейчас они с Андроном, сыном поэта Михалкова, носятся со сценарием про Антарктиду^[15]. Да, Тарковский – мальчишка со всеми задатками гения. Вот только выдюжит ли, не сломается, не сопьется? Кино – оно ведь для сильных. А он, интересно, каким в итоге окажется?

Или антипод Андрюши, все с того же режиссерского курса Ромма Михаила Ильича – Шукшин Василий. Только так, полным именем, просит себя величать – никаких «Васей»! На первый взгляд деревенщина, или как его тот же Андрон Кончаловский презрительно обзывает: «отсохист». А на деле – настоящий самородок. Все получается у парня: и писать (в прошлом году первый рассказ вышел в журнале «Смена», слабенько еще, конечно, и очень по-советски, но стиль чувствуется). И играть – главную роль в фильме «Федор и Федор» исполнил. Никаких манер, никакого воспитания, на лекции приходит в кирзовых сапогах. Но при том – бешеная жажда учиться! Сколько читает! Прямо требовал с нее: Ольга Егоровна, составьте мне списки самого необходимого!

Но даже если б начали эти великолепные ребятишки тридцатых годов рождения ее добиваться – не поняла бы, обдала презрением: «Что вы себе позволяете?!» Это ведь только в стихах бывает у еще одного молодого гения, тоже Андрюши – Вознесенского. Как он прочитал их в прошлом году по телевидению, прямо в День учителя, да в прямом эфире: «Чубук – двух Мил, а он учителку полюбил!» И чем там кончается: «Ленку сбили, как птицу влет, Елена Сергеевна водку пьет»^[16]. Нет, подобные романы не про нее. Ладно, она не против, чтоб в нее студенты влюблялись. И она, может, потихоньку, когда никто-никто не видит, по кому-то вздохнет, но любовь крутить? Нет, нет и нет!

Чайник, конечно, тоже холодный. Нет, на кухню греть она не пойдет. Там Маринка привяжется с каким-нибудь бестолковым разговором, сыночек ее Степка начнет уговаривать почитать ему или позаниматься – коммунальная квартира, если разбираться, такая бывает мука для мыслящего человека. И все ее поучать норовят, давать советы. Та же Маринка: «Эх, Егоровна, родить бы тебе – хотя без мужика! И забота тебе будет, и отрада, и дите станет на старости лет тешить!» Ольга подобные разговоры не терпела. Когда молча, хлопая дверью, уходила. А порой взрывалась: «Мало вам безотцовщины?! Оглянитесь вокруг! У одного подростка из десяти отец наличествует! В бабьем ведь царстве дети растут, воспитываются! А вы хотите, чтоб я эти отряды множила?! Не будет такого!»

Да и возраст у нее наступил – ах, этот возраст: в годы военные и послевоенные все сладкие женские годочки убежали, и уж стукнуло сорок. Какие тут дети!

С чашкой холодного чая Оля подошла к окну. Там, где раньше зарастал бурьяном котлован так и не построенного Дворца Советов, теперь грохотала стройка. Никто особо не рассказывал, что возводят, но все знали: затеяли тут, под ее окном, строительство открытого, подогреваемого бассейна, чуть не самого большого в мире.

С помощью длинной бамбуковой трости – потолки-то четыре метра! – Оля задернула гардины.

Надо белье замочить и поставить кипятить.

* * *

Ровно в четыре в субботу в дверь позвонили.

Гость оказался – таким она себе и представляла после телефонного разговора: напористый, озорной, циничный. Приодетый: костюмчик с галстуком, шляпа. Одно плохо – ростом не особо вышел, с ней вровень. Зато красивый по-настоящему, чем-то похожий на актера Тихонова Вячеслава, блеснувшего в фильме «Дело было в Пенькове». Или на Андрея Болконского, как его Толстой описывал: красивый человек с сухими и определенными чертами. Но молодой ведь, молодой! Явно тридцати еще нет. Что ж ей так везет на детский сад?!