Loe raamatut: «Libertas, vale!», lehekülg 4
VI
Через четверть часа наместник Германии был уже в седле и выезжал из ворот Porta Praetoria форта Ализон, направляясь на северо-восток. Перед отъездом он не смог попрощаться с женой, так как она ещё спала. Он не стал её будить, поскольку это было недолгое расставание на несколько дней. Скоро он вернётся, и они продолжат подготовку по переезду в Рим. Покидая Ализон, Квинтилий Вар подумал о подозрениях, высказанных Актеоном. Сейчас они показались ему ещё более нелепыми и абсурдными. Элевтерия не могла заинтересоваться невежественным варваром, который вряд ли говорит на латыни. Успокоив себя таким образом, пропретор окончательно выбросил все сомнения из головы и начал в деталях вспоминать свою самую первую беседу с Клавдией Пульхрой, во время которой она ясно дала понять, насколько ей важны интеллект и всесторонняя образованность мужчины.
Эта беседа состоялась майским вечером шесть лет назад. После знойного дня сенатор Публий Квинтилий Вар ожидал свою невесту в тенистом саду дворца её отчима на Палатине. Клавдия Пульхра приходилась родственницей его покойной жены Випсании, и он видел её, когда она была совсем маленьким ребёнком. Однако он понятия не имел, как она выглядит теперь, потому что её, как и многих других девушек из знатных семей Рима, держали взаперти, чтобы уберечь от соблазнов. Вар слышал, что его невеста не только красива, но также умна и независима в своих суждениях. Он уже выбрал несколько занимательных тем для разговора, которые могли бы заинтересовать юную интеллектуалку. Надеясь на своё искусное красноречие, сенатор был уверен, что сможет поразить воображение девушки яркими описаниями далёких стран, неизвестных ей городов и славных битв. Но когда Клавдия появилась перед ним в сопровождении своей матери Марцеллы, он потерял дар речи от неотразимой красоты своей невесты. Её большие чёрные глаза в окружении пышных ресниц, полные губы и густые, надменно приподнятые брови покорили его сердце с первого взгляда. Лёгкая бледно-розовая стола элегантно подчёркивала изумительную фигуру юной красавицы. Мать представила молодую патрицианку её будущему мужу и грациозно удалилась. Пока Вар справлялся со смятением чувств, забыв все выбранные для беседы темы, Клавдия Пульхра уже захватила инициативу в разговоре и довольно бесцеремонно заявила:
– Вчера я спросила мать: «Чем знаменит Квинтилий Вар?» Она, не раздумывая, назвала два выдающихся достижения твоей карьеры. Первое – это планирование и начало сооружения великолепного Алтаря Мира19в честь триумфального возвращения императора Августа после трёхлетней кампании в Испании и Галлии. Этот шедевр из белоснежного мрамора гордо украшает северо-восточный угол Марсова поля. Второе – это воздвижение около двух тысяч крестов с распятыми мятежниками в Иерусалиме. Я не думаю, что второй памятник, который ты воздвиг, украсил Иерусалим или тебя лично. Сотни женщин ты сделал вдовами и тысячи детей сиротами! Я представляю, как долго крики и стоны умирающих на крестах мучеников оглашали город. Разве их окровавленные, искажённые болью лица не являются тебе во сне, сенатор Вар? Разве можно называть себя человеком, отдав такой жестокий приказ?
Изумлённый жених не ожидал такой решительной атаки, да ещё в самом начале разговора. У него появились опасения, что Марцелла настроила свою дочь против него, чтобы сорвать заключение этого брака. Он понял, что если ему не удастся расположить к себе эту прекрасную девушку сейчас, то брак может не состояться, а если и состоится, то не принесёт никому счастья.
– Позволь заметить, что ты несправедлива в своих высказываниях, благородная Клавдия. Из твоих слов можно заключить, что казнённые иудеи были невинными жертвами. Однако они были вооружёнными мятежниками, которые нарушали порядок в стране и убивали римских солдат. Из-за их враждебной деятельности римские женщины становились вдовами, и римские дети оставались сиротами. Конечно, если легионер успевал жениться до поступления в армию. Я думаю, ты знаешь, что согласно законам Августа заключать браки во время военной службы легионерам запрещено. У меня нет угрызений совести, потому что в Иудее я действовал в результате необходимости и в рамках закона. Одержав победу над восставшими после ожесточённых боевых действий, в которых полегло немало моих солдат, мне пришлось прибегнуть к жёстким мерам, чтобы предотвратить ещё большее насилие. Я приказал казнить две тысячи самых опасных мятежников, которые были зачинщиками восстания, и с миром отпустил всех остальных. Если бы я отпустил всех, то мятежи возобновились бы очень быстро, что привело бы к новому кровопролитию. В итоге мы могли бы полностью потерять Иудею. Если наместники провинций будут проявлять мягкотелость, то в конце концов наше государство вернётся к размерам Италии или даже к семи холмам Рима. Ты этого хочешь, прекрасная дева? – с ироничной улыбкой закончил свой серьёзный ответ сенатор. Хотя его красивые губы улыбались, обнажая безупречные зубы, глаза смотрели очень строго и испытующе.
– Нет, нет, конечно, нет, – поспешила заверить его Клавдия и опустила взгляд. Она до сих пор стояла на том же самом месте у подножия каменной лестницы, где её оставила мать. Казалось, девушка не хотела ни на йоту приблизиться к своему жениху. Он вздохнул и устремил взгляд вглубь сада, утопавшего в цвету и пышной зелени. Его тихий вздох потерялся в радостном журчании фонтанов и ликующем щебетании птиц. Пьянящий аромат роз услаждал тонкий весенний воздух. Публий Квинтилий понял, что совершил ошибку. На неожиданную атаку он ответил блестящим контрударом и, судя по молчанию и опущенному взгляду своей невесты, победил. Но как бесславна была эта победа! Перед опытным политиком и военачальником, потупив глаза, стояла юная, непорочная девушка с доверчивой, ранимой душой. Она должна быть очень встревожена и напугана тем, что по чужой воле скоро окажется в полной власти незнакомого мужчины. Гордая патрицианка хотела скрыть свой страх под высокомерной надменностью, с которой она встретила своего жениха. Осознав причину её враждебности, Публий поспешил исправить свою ошибку и мягким голосом предложил:
– Давай прогуляемся по саду, Клавдия. Он так прекрасен!
– Да, наш сад – это, должно быть, самое красивое место на свете. Я могу часами гулять по его аллеям и даже почти не жалею, что мне нельзя покидать его пределы, – оживилась притихшая девушка. Они направились вглубь сада по широкой дорожке между отцветающими апельсиновыми деревьями. Лепестки их белоснежных цветков чудесным ковром устилали ухоженные газоны. В благоухающем дивными ароматами воздухе переливисто зазвенела соловьиная песня. Прозрачно-голубое вечернее небо над сказочным садом казалось бездонным. В закатном зареве медленно догорал знойный день. Сад был обнесён высокой стеной и казалось, что никакие горести жизни не могут проникнуть в этот райский уголок, где расцветали прекрасные розы и чистые девичьи мечты. «Зачем эта юная красавица начала разговор о крестных муках? Мрачным мыслям о врагах, страданиях и смерти здесь совсем не место. Кроме того, наивная девочка не знает ничего о реальной жизни за этими стенами. Как она может судить меня?» – размышлял обеспокоенный жених. Наконец, он вкрадчивым голосом спросил:
– Ты знаешь, что сделал Марк Лициний Красс после подавления восстания рабов под предводительством Спартака?
– Да, он приказал распять шесть тысяч рабов на крестах, расставленных вдоль дороги Via Appia от Капуи до Рима, и наверняка это было ужасное зрелище!
– Было ли восстание Спартака опасным для нашего государства?
– Конечно, ведь стотысячная армия разгневанных рабов шла на Рим, чтобы разграбить его и убить всех власть имущих.
– Случались ли с тех пор такие крупные восстания рабов?
– Нет.
– Это потому, что наказание, применённое к виновным, надолго осталось в народной памяти и предотвратило новые мятежи. Пойми, в Иудее было необходимо прибегнуть к жёсткому наказанию. У меня не было другого выбора. По долгу службы мне часто приходилось выступать в роли вершителя чужих судеб, но при этом я никогда не испытывал упоения от собственной власти. В молодости я зачитывался трудами Платона об идеальном государстве и выучил тогда основные его максимы наизусть с целью всегда руководствоваться ими. Но, к сожалению, не все они применимы в реальности, – в спокойном, ровном голосе сенатора звучала лёгкая грусть. – Поверь мне, Клавдия, я не жестокий и не равнодушный человек. Я лишь действую в интересах отечества, чего бы это ни стоило. Моя собственная жизнь принадлежит не мне самому, а нашему великому государству.
– Значит государственные дела занимают всё твоё время, и его не остаётся ни на что больше?
– Нет. Почему же? Несмотря на мою обычную занятость, у меня много интересов помимо службы. Например, я люблю театр, гонки колесниц и литературу. В свободное время я много читаю.
– Правда? Я тоже. У тебя есть любимые литературные произведения?
– Да, конечно. Одно из них – это «Энеида» Вергилия. Её нельзя не любить, потому что в ней нашли высшее художественное воплощение идеи единства, величия и славы Рима. Кроме того, Вергилий замечательный поэт. Его язык необыкновенно прекрасен. Только прочитав его стихи, можно по-настоящему понять выражение «живое слово».
– Ты меня ничуть не удивил. Я так и думала, что это классическое произведение, прославляющее могущество нашего государства и императора, должно полностью соответствовать вкусам такого патриота, как ты. Есть ли другие книги, которые тебе нравятся?
– Очень много, например, поэма Овидия Назона «Героини».
– Не может быть! – ахнула девушка и стала с любопытством вглядываться в непроницаемое лицо политика, который скоро должен был стать её мужем. – Это моё самое любимое произведение. Чем оно тебе нравится?
– Поэма «Героини» позволяет мне взглянуть на хорошо известные истории под другим углом зрения, то есть с женской перспективы, что абсолютно уникально. Кроме того, трудно переоценить высокий эмоциональный заряд этого произведения. Я несколько раз перечитывал трогательное письмо Пенелопы Улиссу, и каждый раз мастерски переданная душевная мука героини трогала моё сердце. Я даже поймал себя на сентиментальной мысли о том, что хоть раз в жизни хотел бы получить от женщины такое же письмо, полное страстных заверений в любви, горячих клятв в верности и искренних изъявлений тревоги за меня.
– Всё, что ты сейчас говоришь, совсем не соответствует тому, что говорят о тебе, – призналась Элевтерия.
– Что ещё тебе наговорили обо мне? – устало спросил Вар, скрывая досаду.
– Я слышала, что ты расчётливый и суровый мужчина, которому не свойственно проявление тонких чувств.
– Я уверен, что ты слышала это не от моей ныне покойной жены Випсании, а остальные свидетельства о моём характере не должны тебя волновать. Скажи мне лучше, что тебе нравится в «Героинях» Овидия больше всего?
– Мне нравится, как автор приоткрывает перед читателями внутренний мир женщин. Он показывает, что они могут так же глубоко и сильно чувствовать, как и мужчины, что у них тоже есть воля, храбрость и честь. Нам нужно больше таких произведений. Может быть, это помогло бы нашему обществу отказаться от исключительно мужской прерогативы во всех сферах. Почему вам достаются государственные должности, награды и власть, а нам – ничего?
– С твоим умом и красноречием, Клавдия, ты могла бы быть таким же успешным оратором, как знаменитая дочь Квинта Гортензия Гортала. Твои слова напомнили мне её пламенную речь о двойных стандартах и неравных правах между мужчинами и женщинами.
– Какой изысканный комплимент! Спасибо, – лучезарно улыбнулась девушка и добавила. – Ты можешь называть меня Элевтерией. Это моё тайное прозвище. Так меня называют мать, братья, сестра и подруги.
– Какое интересное и символичное прозвище! Ведь по-гречески оно значит «свобода».
– Ты говоришь по-гречески?
– Конечно, в детстве и юности я изучал этот язык с учителем и по книгам, а потом учился в Академии в Афинах. В течение моей карьеры я довольно много лет провёл на востоке, в Сирии, Африке, Иудее, где люди охотнее говорят по-гречески, чем на латыни, поэтому у меня было много разговорной практики. Например, я говорил по-гречески с Иродом Великим, – ответил Вар на безукоризненном греческом языке, что привело Элевтерию в полный восторг. Она теперь шла совсем рядом с сенатором, а не на расстоянии вытянутой руки, как в самом начале прогулки. Её обрадованный жених заметил, что они идут в ногу. Его высокие закрытые ботинки красного цвета, которые носили только сенаторы, ступали в такт с изящными, лёгкими сандалиями, чьи тонкие, мягкие ремни были украшены жемчугом и изумрудами.
– Говорят, что мой отец, которого тоже звали Публием, мог так же легко изъясняться по-гречески. К сожалению, я никак не могу освоить этот язык и говорю очень медленно с кучей ошибок, – простодушно призналась девушка.
– Это не беда. Если хочешь, мы можем говорить только по-гречески, чтобы у тебя была постоянная языковая практика. Я уверен, что ты быстро улучшишь своё владение языком Гомера, Эсхила и Эзопа.
– Ты разделяешь философские взгляды Эпикура?
– По духу мне ближе стоики, считающие добродетель самой главной ценностью. Эпикур был очень моден во времена моей молодости. Распущенность нравов в государстве, особенно в высшем обществе столицы, была тогда ужасающей. Но двадцать лет назад, после принятия императором законов по сохранению семьи и поддержанию высокой морали, общество стало постепенно отходить от прославления гедонизма.
– Мне хотелось бы узнать, что ты, уважаемый сенатор, думаешь по поводу этих законов. Неужели возможно укрепить семью, указывая человеку, когда ему жениться и сколько рожать детей? Неужели можно повысить нравственный уровень общества, пытаясь с помощью законов изменить образ жизни человека?
– Позволь мне уклониться от ответа на эти вопросы, милая девушка, – с многозначительной улыбкой ответил Вар.
– Надо же! Я думала, что ты скажешь что-то вроде: «Законы и эдикты императора существуют не для того, чтобы их обсуждали, а чтобы их неукоснительно выполняли.»
– Давай считать, что именно это я и сказал, – задорно, почти по-мальчишески рассмеялся сенатор. – Как бы то ни было, плотские утехи и чрезмерная роскошь осуждаются Цезарем Августом, поэтому философские и литературные произведения, пропагандирующие их, больше не в моде.
– Неужели? А как же ты объяснишь необыкновенную популярность недавно опубликованной Овидием «Науки любви», которая представляет собой учебник по эротике? Почему наше общество, которое по замыслу императора должно стать высокоморальным и нравственным, зачитывается бесстыдными и непристойными советами? Если ты ещё не читал эту скандальную книгу, то в качестве примера приведу один из типичных советов по обольщению, которые Овидий даёт своим читателям: «Самый испытанный путь – обманывать мнимою дружбой… ты на Венерину цель не слишком указывай явно: именем дружбы назвав, сделаешь ближе любовь». Разве это не отвратительно? – возмутилась Элевтерия, при этом покраснев и отведя глаза.
Сенатор понимал, что это очередная провокация, но должен был отдать должное смелости и уму своей юной невесты. Она снова и снова вызывала его на словесный бой.
– Процитированные тобой строки явно не предназначены для глаз такой юной и чистой особы, как ты, Элевтерия. Я не буду спрашивать прочла ли ты весь текст «Науки любви» или знаешь только самые скандальные отрывки из него. Мне лишь хочется объяснить, как я понял это произведение, внимательно прочитав его от начала и до конца. Возьмём для примера первую книгу, где Овидий даёт советы мужчинам, как добиться обладания женщиной. Поэт пишет, что для этого все средства хороши, включая обман, щедрые обещания, которые не нужно исполнять, и даже насилие. Для приличного человека эти советы звучат омерзительно, не так ли?
Внимательно слушавшая сенатора девушка кивнула, и он продолжал:
– Я подозреваю, что мать отобрала у тебя книгу до того, как ты прочитала её конец, где Овидий с грустью пишет: «Нынче стыд позабыт – своё лишь каждому любо. Каждый за радость свою платит страданьем других». Мне очень понравились эти прекрасные строки, полные горькой правды, поэтому я выучил их наизусть. В конце первой книги поэт также искренне сожалеет о том, что «дружба и верность у нас нынче пустые слова» и тот, кто надеется на чистую любовь, с таким же успехом может надеяться «мёд из реки зачерпнуть». Прочитав эти грустные строки, понимаешь, что все развратные советы, данные ранее, лишь показывают, насколько глубоко падение и почти необратимо моральное разложение нашего общества. «Наука любви» является одновременно и сатирически злой зарисовкой современных нравов, и нежной элегией об утраченных нравственных идеалах прошлого.
– Значит, ты полностью оправдываешь её появление и популярность? – спросила Элевтерия, испытующе глядя на сенатора.
– Такое произведение, особенно адресованное юношам, как говорится в его официальном заголовке, может быть очень опасным. Вследствие отсутствия опыта молодые люди не смогут воспринимать его как сатиру, а примут всё за чистую монету и будут считать его руководством к действию. Овидий Назон – гениальный, но очень противоречивый поэт. Мне не нравится его желание раздвинуть рамки дозволенного. Его искусство принесло ему много славы и денег. Все преклоняются перед его талантом, поэтому он возомнил себя «звездой» и думает, что правила приличия существуют для всех остальных, но не для него. Я думаю, что, издавая скандальное произведение, он бросил дерзкий вызов обществу для того, чтобы звезда его славы горела ещё ярче. Такое тщеславие предосудительно. Ну, хватит об Овидии. Что ещё ты читаешь, кроме него? – поинтересовался Вар.
– Я люблю читать Записки о галльской войне Цезаря. В этом объемном сочинении есть много интересной информации о землях и народах Галлии и Германии. Я люблю узнавать что-то новое о дальних краях. Кроме того, меня восхищают краткость и ясность стиля божественного Юлия.
– Не может быть! – в свою очередь удивился Вар. – Не могу поверить, чтобы романтичной семнадцатилетней девушке нравился бы скучный, сухой слог сурового военачальника.
– Я такое же исключение из правил, как и ты. Никогда бы не подумала, что кто-то, настолько близкий к императору, который известен своим строгим кодексом морали и нравственности, читает эротические произведения Овидия.
– Ты права. С возрастом император стал чрезмерно щепетильно относится к любовным отношениям. Сейчас даже трудно поверить, что молодой Октавиан был ужасным распутником, – тихо прошептал Публий, наклонившись к уху девушки. Элевтерия невольно вдохнула сладко-пряный аромат майорана и нежно-лимонное благоухание вербены, исходившие от его волос и кожи. Её щёки залились краской, и она опустила глаза, то ли от скандального откровения, то ли от того, что мужчина нескромно вторгся в её личное пространство. Однако он приблизился к ней лишь на короткое мгновение, быстро выпрямившись и отступив на почтительное расстояние.
– Знаешь, это уж слишком! Я думаю, что я просто обязана передать моей матери это крамольное высказывание, которым ты только что осквернил мой слух. Моя мать передаст его своему дяде, которого ты, очевидно, считаешь распутником и лицемером, и нашей свадьбы не будет, а для твоей блестящей карьеры наступит конец.
– Прошу тебя, не делай этого. Ведь я просто был откровенен с тобой. Когда мы поженимся, я всегда буду искренно делиться с тобой моими мыслями и чувствами. Таким образом мы сможем доверять друг другу и жить душа в душу.
– Конечно, я никому ничего не скажу. Я просто пошутила, Публий! – лукаво улыбнулась девушка. – Честно говоря, когда моя мать сказала мне, что император хочет, чтобы я вышла замуж за сенатора Вара, я с ужасом представила себе скучного мужа-ханжу, который интересуется только политикой и войной. Я очень рада, что ты не такой!
– Спасибо за откровенность, Элевтерия, – с глубоким чувством произнёс счастливый жених, взял её изящную, тонкую руку в свою большую ладонь и с благодарностью пожал. Она вежливо ответила на его пожатие.
VII
Виллмир проснулся после полудня и сразу вспомнил о своём странном сне. «Белые кони в священной роще и ритуальное соитие с прекрасной богиней должны иметь какой-то глубокий сакральный смысл. Но какой? – озадаченно думал германец. – Некоторые моменты сна были настолько явственны, что мне казалось, что всё происходит на самом деле. Особенно отчётливо я чувствовал отчаяние, боль и наслаждение. Насчёт отчаяния и боли всё понятно. Последнее время они не покидают меня. Но откуда взялось наслаждение, да ещё такое интенсивное? Это был ужасный, кощунственный сон, полный непростительных святотатств. Нужно забыть его поскорее и никогда не вспоминать!»
Виллмир вдруг осознал, что очень голоден. Такого сильного чувства голода он не испытывал уже давно. На столике рядом с изголовьем кровати стояло серебряное блюдо с нарезанным хлебом и кусочками холодного мяса. Германец с аппетитом съел всё и запил полным кубком вина. Еда показалась ему очень вкусной, а вино – превосходным. Его левое плечо болело, но не так сильно, как накануне. Скоро у него ещё разболелся желудок, ибо ему не следовало есть так много после долгой голодовки. Но несмотря на физическую боль, он чувствовал необыкновенный душевный подъем. Не успел он разобраться в том, что могло вывести его из тяжёлого депрессивного состояния, как дверь комнаты открылась, и германец увидел крепкую, привлекательную женщину лет тридцати пяти. У неё были прекрасные каштановые волосы, связанные на затылке синей лентой, и добрые серые глаза. В одной руке она держала серебряное блюдо с нарезанным сыром, оливками и свежим хлебом, а в другой – изящную амфору с вином. Быстрыми, ловкими движениями служанка убрала со стола блюдо с крошками и поставила на его место новое. Она также заменила амфору с вином. Незнакомая женщина выполнила эти действия с равнодушным видом, даже не глядя на Виллмира.
– Quod nomen tibi est?20
Германец удивился, услышав свой голос. Он звучал слабо и глухо, но довольно дружелюбно.
– Меня зовут Мия. А тебя?
– Виллмир.
– Мне сказали, что ты ни с кем не разговариваешь и почти ничего не ешь. Очевидно, ни одно из этих утверждений не верно, – сказала Мия, широко улыбаясь, и взглядом указала на пустое блюдо, которое она собиралась относить.
– Сегодня я лучше себя чувствую, и мне захотелось с тобой заговорить. Прости, я не помню, видел ли я тебя здесь раньше или нет. В моей голове был такой густой туман, что нельзя было различить сон от реальности. Я не очень хорошо узнавал, да и не хотел узнавать людей в этом доме. Я только смутно помню твою хозяйку. Когда я в самый первый раз очнулся здесь, она была рядом и назвала своё странное имя. Потом я погрузился в глубокое забытьё, отрешившись от внешнего мира. В моей больной голове витали призраки прошлого и какие-то странные, абсолютно нелепые образы. Одним из них была женщина с невероятной коричневой, почти чёрной кожей. В реальном мире её не могло быть, но она двигалась в этой комнате, говорила со мной и даже прикасалась ко мне. И это лишь самый безобидный из моих кошмаров. Иногда моё сознание просветлялось, и тогда я погружался в мучительные размышления о своей судьбе и хотел только одного – смерти. Но сегодня всё совсем по-другому. Я несколько часов проспал без тревожных видений. Когда я проснулся, никакого тумана в голове не было. Ко мне вернулся аппетит. Меня расположило к себе твоё милое лицо, и я захотел узнать твоё имя.
– Ты очень любезен для дикого варвара и неплохо говоришь на латыни, – заметила Мия с ещё более широкой улыбкой, чем раньше. – Позволь мне объяснить тебе всё по порядку. Во-первых, это неудивительно, что ты не помнишь меня, потому что ты видишь меня впервые. Сегодня мой первый день работы в качестве личной служанки госпожи, и она поручила мне заботиться о тебе. Я была в этой комнате утром и принесла еду, но ты в тот момент крепко спал здоровым, спокойным сном. Во-вторых, темнокожая женщина не приснилась тебе. Это рабыня-эфиопка по имени Амира. Она, действительно, была в этой комнате и иногда ухаживала за тобой. Но хозяин приказал удалить её из дома и наказать плетью. Её били сегодня утром во дворе около конюшни на глазах у всех слуг, которых специально собрали посмотреть на её позор. Ах, как она кричала! Хорошо, что это было довольно далеко отсюда, перед главным входом, и твоё окно было закрыто, иначе она тебя точно разбудила бы своими дикими воплями.
– Твой хозяин – очень жестокий человек! – с отвращением и ненавистью произнёс Виллмир.
– Нет, что ты! Совсем нет. Я живу и работаю в этой фамилии уже много лет и должна сказать, что такие наказания, как сегодня, случались очень редко. Наверняка Амира сделала что-то ужасное. Я думаю, что она дерзко оскорбила госпожу грубым словом. Я слышала, что они не очень ладили, а Амира – девушка очень колкая на язык. Ей нравилось задирать других домашних слуг. Меня она называла «длинноносой ехидной», и это ещё довольно милая кличка по сравнению с тем, как она называла других. Квинтилий Вар – справедливый и милостивый хозяин. Он щедро вознаграждает тех, кто верно и добросовестно ему служит. Наш управляющий Актеон был рабом, как и все мы, но хозяин освободил его после долгих лет верной службы, назначив ему щедрое пособие на содержание. Актеон мог бы жить отдельно и иметь своих рабов, но он предпочел остаться с хозяином и даже последовал за ним сюда, на край света, где нет ничего, кроме диких лесов и диких людей. Я так рада, что мы скоро возвращаемся в Рим!
– Вы уезжаете в Рим? Почему?
– Мы возвращаемся в Рим, так как хозяин заканчивает здесь свою службу и будет снова заниматься политическими делами в столице.
– Может быть, ты знаешь, где моя семья и что твой хозяин хочет сделать со мной?
– Это теперь и твой хозяин, Виллмир. Я слышала, что людям, потерявшим личную свободу в зрелом возрасте, труднее примириться с положением раба. Я из Иллирии, где уже почти три года идёт война между римскими войсками и повстанцами. Мне было семь лет, когда я попала к римлянам, так что я не очень много помню из своей прежней жизни. К сожалению, я ничего не могу сообщить тебе о твоей семье, но знаю, что тебя хотят отправить в гладиаторскую школу, когда ты поправишься. Успешные гладиаторы живут в почёте и славе. Они пользуются необыкновенной популярностью у горожан, особенно у женщин. Я видела очень интересное граффити на стене дома в Риме. Оно изображало гладиатора, который, вместо зверей или противников, ловил в свои сети красивых девушек. Я также слышала рассказы о женщинах, которые обмакивали в крови прославленных бойцов свои шпильки или броши и носили их в качестве талисманов. Одним словом, жизнь гладиаторов имеет свои приятные моменты, но обычно это очень короткая жизнь. Как правило, воины песчаной арены не переживают больше десяти боёв.
Узнав об уготованной для него дальнейшей судьбе, Виллмир почувствовал необходимость побыть одному, чтобы поразмыслить. Он резко и отрешённо произнёс:
– Спасибо за еду и за разговор, Мия. Я устал.
Казалось, что служанка совсем не обиделась на его внезапную холодность. По-дружески попрощавшись, она тихо удалилась.
Не оставив германцу времени на размышления, его почти сразу навестил управляющий Актеон. Он вошёл в комнату медленной, степенной походкой, подчеркивавшей важность его персоны. Удобно расположившись в одном из кресел перед ложем раненого, старый грек заговорил энергичным голосом:
– Мия сказала мне, что ты чувствуешь себя лучше, и у вас состоялась небольшая беседа. Я был очень рад этому известию и решил сам поговорить с тобой. Тебя зовут Виллмир, не так ли? И ты уже знаешь, что твой хозяин решил сделать из тебя профессионального гладиатора?
Германец мрачно кивнул.
– Что ты знаешь о гладиаторах, Виллмир? – спросил старый грек тоном экзаменующего учителя.
– Немного, в основном то, что мне сегодня рассказала Мия. Это рабы, которые насмерть сражаются друг с другом или с дикими животными на песчаной арене для развлечения римских граждан. Некоторые из них могут достичь славы и признания, но, как бы то ни было, это опасная и короткая карьера. Обычно бойцы не переживают больше десяти игр.
– Это Мия так считает? Ну, что поделаешь? Женщина, и особенно женщина из кухни, – это не самый надёжный источник информации о гладиаторском ремесле, – заметил Актеон с почти добродушной улыбкой и продолжил. – Цена хорошо обученного гладиатора составляет сотни тысяч сестерциев. Для некоторых это целое состояние. Убивать такого дорогостоящего гладиатора экономически невыгодно, поэтому великий Юлий Цезарь повелел миловать знаменитых гладиаторов, даже если разъяренная толпа требовала их смерти. Более того, приёмный сын Цезаря, великий Октавиан Август (да пошлют ему боги здоровья и долголетия), вообще запретил бойцам сражаться до смертельного исхода, чтобы они продолжали выходить на арену и восхищать зрителей. Я знаю одного прославленного гладиатора, который участвовал в тридцати четырех боях, из которых он выиграл двадцать один, проиграл в четырех боях и девять боев закончил вничью. Сейчас он преспокойно живёт себе на своей собственной вилле недалеко от Рима. Я не сомневаюсь, что ты станешь таким же прославленным гладиатором, друг мой. Досточтимый Квинтилий Вар высказал очень высокое мнение о твоих боевых навыках и способностях, а он повидал очень много воинов на своём веку, поверь мне! В двадцать лет он получил свой первый армейский опыт в должности военного трибуна, и с тех пор почти все его назначения, даже административные, были так или иначе связаны с армией.
– Так сколько же лет Квинтилию Вару? – удивлённо спросил Виллмир, представлявший себе своего кровного врага молодым человеком лет тридцати не больше.
– Пятьдесят пять. Подумать только! Будто ещё вчера он был мальчиком и играл со своими тремя младшими сёстрами в перистиле у фонтана на вилле своего дяди в Тибуре21. «Играл» – это, конечно, не совсем подходящее слово. Девочки надели свои лучшие наряды по случаю какого-то праздника, а маленький Публий брызгал на них мутную воду из фонтана. Его самая младшая сестра Вариллия уже заливалась слезами из-за грязного пятна, расплывавшегося на белоснежной ткани её единственного шёлкового платья. Семья жила тогда довольно бедно, и несчастная Вариллия знала, что другое такое платье она получит очень нескоро. А забияке Публию всё было не по чём. Он начал громко обзывать бедняжку: «Плакса, плакса! Рёва – корова! Если долго будешь плакать, то лягушкой будешь квакать! Пойду найду в грязи лягушку и на твоё шёлковое платье посажу!» «Ужасный мальчишка! – подумал я тогда. – Безотцовщина! Что из него выйдет?!» В возрасте четырёх лет мой бывший господин потерял отца на гражданской войне. К счастью, в результате строгого воспитания матери и дяди из мальчишки-забияки вырос ответственный, трудолюбивый и храбрый молодой человек. Квинтилий Вар очень любит своих сестёр, хотя часто ссорился с ними в детстве. Для каждой из них он организовал успешный брак, а для племянников устроил доходные и перспективные должности…
