Бедная Лиза

– А самого господина директора Лувра вы обыскать не собираетесь? – несколько неприязненно поинтересовался художник.

– Это невозможно, мсье Омоль в отпуске, – суховато отвечал охранник.

– Вот оно что – в отпуске! – воскликнул мэтр Беру и, как и положено потомку д’Артаньяна, мысленно добавил к своему восклицанию тысячу чертей. – Но ведь отпуск – это хорошее алиби для того, кто собирается украсть шедевр. Во всяком случае, будь я господином директором Лувра, я бы именно так и поступил.

– Вот поэтому вы никогда и не будете директором Лувра, – грубовато отвечал охранник и строго прибавил. – Извольте, мсье Беру, следовать за мной…

Глава вторая
Два жулика, Пикассо и Аполлинер

Юная кружевница Бьянка Манчини шла к реке Арно по виа дель Моро, пожалуй, чуть быстрее, чем это позволяли приличия. Строго говоря, она уже почти не шла, она почти уже бежала по выложенной булыжником улице. Или даже не так, не бежала – она почти неслась, так что ноги практически не касались тротуара. Это был тем легче, что ветер дул попутный, и ее как будто бы саму несло вперед – только успевай перебирать стройными ножками, отталкиваясь от земли.

Если бы сейчас ее увидел кто-то из знакомых, – а в знакомых, благодаря профессии, у барышни Манчини ходила почти вся женская половина Флоренции, – так вот, если бы ее сейчас увидели знакомые, они были бы удивлены и даже слегка шокированы скоростью ее перемещения. Синьорина Бьянка неслась так быстро, как будто за ней гнались черти, сбежавшие со страшных полотен Босха или Гойи.

Как ни странно, в этом вольном сравнении заключалось гораздо больше правды, чем можно было предположить. После нелегкого рабочего дня синьорина Манчини привычным путем возвращалась домой, когда, случайно обернувшись назад, обнаружила, что ее преследует какая-то ужасная желтая рожа.

Вообще говоря, загорелых лиц во Флоренции хватает: хоть до моря и не так близко, добрых девяносто верст, но все же, синьоры и синьорины, это Италия, и надо уж очень беречь кожу, чтобы солнце не выжелтило ее до темного золота за каких-нибудь пару дней. Однако рожа, которая следовала за ней, была совершенно непохожа на обычные здешние физиономии.

Во-первых, рожа эта была прищуренная, или даже, точнее сказать, и вовсе косая, во-вторых, выражение у нее было самое дерзкое и даже, может быть, преступное.

Бьянка за недолгую пока жизнь повидала разного и всякого, однако прежде людей с такими лицами она в родном городе не встречала. Человек, который быстро шел сейчас за ней по пятам, больше всего походил на японца: он был желтым, но не таким желтым, каким бывают от загара, а желтым, как лимонный сок.

Так или иначе, синьорина Манчини почему-то сразу поняла, что преследует ее не человек, и не японец даже, а какой-то косоглазый демон – такой разбойной казалась его скуластая морда, и так страшно сверкали черные прищуренные глаза. Он был одет в элегантный оливковый костюм-двойку, но от этого казался только страшнее.

Пока она, непроизвольно ускоряя шаг, шла вниз по улице, ужасный преследователь догнал ее, приподнял шляпу и быстро сказал несколько слов на непонятном языке.

– Не понимаю, – отвечала кружевница и ускорила шаг – теперь ей сделалось по-настоящему страшно.

Увы, от назойливого демона оказалось не так просто отвязаться. Он снова догнал ее и решительно перегородил ей дорогу. Она быстро оглянулась по сторонам – как назло, ни одного живого человека. Бьянка с ужасом посмотрела на желтолицего демона: что ему надо?

– Куóрэ^[2], – неожиданно проговорил тот, прижимая правую руку к груди. Потом протянул к Бьянке открытую ладонь и страстно добавил: – Амóрэ^[3]!

Глаза его полыхнули темным огнем, и Бьянка попятилась. Однако такая тактика никуда не годилась: она знала, что отступать перед опасностью нельзя, иначе немедленно станешь жертвой. Очаровательная кружевница собрала в кулак всю свою волю и крикнула:

– Пошел прочь! – и для вящей убедительности даже решительно топнула ножкой.

Однако решимость ее не отпугнула демона, он, кажется, даже и не думал отступать. Преследователь сделал шаг вперед и снова прижал руку к груди, с нечистым акцентом повторяя раз за разом «куорэ» и «аморэ». Тогда Бьянка, улучив момент, ловко обежала его сбоку и пустилась вниз по улице почти бегом, моля Мадонну, чтобы та защитила ее от домогательств всех и всяческих чертей и в особенности же – чертей желтых и косоглазых.

Но, видно, у Богородицы сегодня было слишком много дел, потому что, оглянувшись на бегу, Бьянка увидела, что желтый черт догоняет ее огромными шагами. Глаза его сверкали, рот извергал непонятные слова на адском языке, на котором, видно, говорят все черти в аду.

Впрочем, понять эти слова можно было и без перевода. Стой! – кричал демон. – Стой или я убью тебя!

Но кружевница только сильнее припустилась по булыжному тротуару. Еще немного – и она добежит до дома, и скроется за прочной дверью, и там уж ни один черт не сможет достать ее, даже самый желтый и косой. К несчастью, фортуна внезапно изменила ей. Бьянка оступилась, ножка ее подвернулась, и она полетела ничком на дорогу. Однако ей повезло: в последний миг она подставила руки, так что сумела спасти лицо, но все-таки пребольно ударилась правым коленом о булыжники мостовой.

Синьорина Манчини торопливо перевернулась на спину, надеясь вскочить на ноги, но тут же в ужасе закрыла лицо руками. Желтолицее чудовище нависло прямо над ней, черные глаза сверкали, зубы отвратительно щерились. Бьянка уже чувствовала, как под его жадными пальцами рвется ее блузка, как оголяется беззащитное плечо, как он отрывает ее от земли, и она бьется в его руках, беспомощная, словно пойманная рыбка… Она уже приготовилась умереть, но тут случилось нечто удивительное и даже вовсе необыкновенное.

Краем глаза Бьянка увидела, как некто могучий и стремительный заступил дорогу желтолицему демону, и тот попятился от неожиданности и, споткнувшсь, уселся прямо на тротуар. Вспыхнувшее любопытство пересилило страх, и она убрала руки от лица.

Она ясно увидела перед собой высокого господина лет пятидесяти, одетого в серый камлотовый сюртук и такого же цвета цилиндр, его тонкая, но сильная рука сжимала изящную резную трость с набалдашником из слоновой кости. Этой тростью сейчас он упирался прямо в грудь страшному демону, который сидел, пришпиленный к стене, будто бабочка, в которую вонзили булавку.

– Не бойтесь, синьорина, – с легким иностранным акцентом проговорил незнакомец.

Улыбаясь, он молча глядел на кружевницу и, как показалось синьорине Манчини, даже немного ей любовался. Правду говоря, тут было на что заглядеться: темно-каштановые вьющиеся волосы, чуть скуластое личико, чуть вздернутый носик, алые свежие губы и испуганные, и оттого еще более очаровательные глазки.

– Вы в безопасности, – повторил чужестранец. – Не бойтесь ничего.

– Я не боюсь, – сказала она, – не боюсь.

И действительно, ей почему-то сразу сделалось ясно, что в присутствии этого господина ей не грозит ничего, даже если вся преисподняя выйдет на охоту за ней.

– Спасибо, – сказала она, с любопытством оглядывая неожиданного спасителя. – Меня зовут Бьянка Манчини, я кружевница. А кто вы?

Незнакомец отрекомендовался действительным статским советником Нестором Васильевичем Загорским.

– Васильевич? – она нахмурила брови, что-то вспоминая. – Вы – серб?

– Не совсем, – отвечал он, – я из России.

Вот как, Россия? Кажется, это страна медведей. Но этот на медведя совсем не похож. Обходительный, обворожительный и… очень интересный. Волосы седые, но брови черные, и глаза горят живым, страстным огнем.

– А что же делать с этим… – она запнулась, не зная, как назвать желтоглазого демона, который все еще сидел, прижатый к стене, и ворчал что-то неразборчивое, словно пес, которого только что угостили палкой.

Загорский беспечно махнул рукой: ничего не делать, просто забыть – и все. Как же забыть, возразила Бьянка, он ведь может напасть на кого-то еще. Спаситель посмотрел на нее внимательно и слегка нахмурился: пожалуй, она права. Видимо придется сдать этого башибузука в полицию, чтобы впредь не беспокоил честных девушек.

Желтолицый бандит на эти справедливые слова только недовольно покривил физиономию, из чего можно было со всей определенностью вывести, что даже черти из ада побаиваются полиции.

– Что ж, синьорина, не смею больше вас задерживать, – Загорский снова вежливо приподнял шляпу, видимо, собираясь отчалить в неизвестном направлении. – Впрочем, может быть, вас нужно проводить прямо до дома?

– Я живу тут, – и она кокетливо кивнула на ближайшую к ним зеленую дверь.

– Буду иметь это в виду, – улыбнулся ее спаситель.

Она еще раз улыбнулась ему напоследок – какой все же очаровательный – и, открыв дверь, скрылась в доме.

Загорский же опустил трость, которой он удерживал косоглазого демона и сурово спросил на чистом русском языке:

– Ну, и как прикажешь это понимать? Стоило мне отлучиться на полчаса, и ты погнался за девушкой, словно павиан в джунглях!

– Стрела амура, – пробурчал желтолицый. – Я влюбился, если вы, конечно, понимаете, о чем речь.

– Подумайте только, он влюбился! А как же должное поведение, как же ритуал^[4]? – с упреком сказал Нестор Васильевич.

– Ритуал состоит в том, чтобы добиваться предмета своей страсти, – проворчал его собеседник. – А если вы любите девушку, а она попадает в объятия другого, это не ритуал, а глупость.

Загорский, однако, настаивал на своем. Что за дикость, в самом деле – погнался за девушкой, напугал ее до полусмерти?

– Я бы и пальцем ее не тронул, – нахмурился собеседник.

– Это знаю я, но она этого знать не могла. Скажи, Ганцзалин, ты давно смотрел на себя в зеркало? Такая физиономия может напугать до смерти кого угодно даже в твоем родном Китае. Твое счастье, что она молодая и здоровая, у кого другого сердце могло разорваться от страха.

– За старухой я бы не погнался, – запальчиво отвечал Ганцзалин.

Действительный статский советник поморщился. Понимает ли тот, как неслыханно им повезло, что Загорский обнаружил своего не в меру влюбчивого помощника раньше, чем девушка позвала полицию?

– Это полиции повезло, – пробурчал китаец. – Лучше помогите мне подняться, кажется, я подвернул ногу.

– Эх, Ганцзалин, Ганцзалин, когда же ты остепенишься, – вздохнул Загорский, но руку помощнику все же подал, после чего они двинулись вниз по улице, беседуя совершенно по-дружески.

За ними, в изумлении округлив глаза, наблюдала через небольшое окошко в толстой стене синьорина Манчини…

Спустя какие-нибудь десять минут Нестор Васильевич и его верный Ганцзалин уже сидели на веранде недорогой траттории и попивали душистый капучино. Народу в траттории было немного, их обслуживал лично хозяин, совершенно лысый, но зато с таким носом, которым, будь они в сельской местности, вполне можно было бы рубить дрова. Очевидно, этот экзотический трактирщик, как всякий почти итальянец, считал себя чем-то вроде Джоаккино Россини и время от времени выдавал внезапные фиоритуры из классических опер.

– Можно, я его застрелю? – угрюмо спросил Ганцзалин, когда трактирщик попытался взять верхнее «фа» и завизжал так пронзительно, что в ушах ни в чем не повинных клиентов зазвенело совершенно нестерпимым образом.

Нестор Васильевич, однако, категорически воспретил помощнику стрелять в кого бы то ни было. Во-первых, они мирные путешественники, а если каждый путешественник начнет палить во все стороны света, то на что же это будет похоже?

– А что во-вторых? – не унимался китаец.

– Во-вторых, у тебя нет пистолета, – вполне обоснованно отвечал действительный статский советник.

– А в-третьих?

– В-третьих, гуманность состоит не в том, чтобы расстреливать каждого, кто тебе не нравится, а в том, чтобы быть добрее к людям.

Помощник на это отвечал в том смысле, что если бы он был добрее к людям, люди бы его давно съели живьем, и он бы и до тридцати лет не дожил. Загорский же заметил, что он вечно все утрирует. Чем ему так уж насолил несчастный трактирщик? Да, природа обделила его слухом и одарила противным голосом, но ведь никакого вреда он никому не приносит, а даже напротив, пользу. Если бы не он, сколько людей сидели бы голодными или рыскали по городу в поисках обеда!

– А вообще говоря, пора мне, наконец, заняться твоим воспитанием, – заключил свою тираду действительный статский советник. – Ну, на что это похоже – гоняться за девушками, как дикий зверь? На девушек, друг мой, надо не бросаться, а ухаживать за ними. А с твоими манерами женского сердца не завоевать!

Китаец осклабился: и как же, по мнению господина, надо ухаживать за женским полом?

– Интеллигентно, – отвечал Нестор Васильевич. – Куртуазный разговор, вовремя сказанный комплимент, ресторан, шампанское – и барышня твоя. А ты не то, что в ресторан девушку повести, ты даже итальянского учить не желаешь…

– Некогда мне учить этот макаронный язык, – сурово отвечал китаец. – Я говорю на языке любви, а он и так всем понятен.

Загорский взглянул на помощника насмешливо:

– Позволь спросить, сколько тебе лет?

– Это вы к чему? – насторожился китаец.

– Это я к тому, что не тот у нас с тобой возраст, чтобы за барышнями гоняться.

– Как сказано в Евангелии, не судите по себе, – нахально отвечал Ганцзалин.

– В Евангелии сказано: не судите, да не судимы будете, – поправил его господин.

– А я так и сказал. Не судите по себе, да не судимы будете.

– С тобой нужно говорить, наевшись гороху, – сухо заметил действительный статский советник, на что китаец с необыкновенным нахальством отвечал, что с Загорским и горох не поможет вести содержательную беседу.

На счастье, мимо пробегал разносчик газет, и Нестор Васильевич ненадолго отвлекся от пикировки. Остановив мальчишку, он взял у него по одному экземпляру всех газет, которые у того имелись. В наборе оказались «Коррьере делла сера», «Ла Стампа», «Трибуна», «Газета дель пополо» и «Аванти».

Действительный статский советник немедленно погрузился в чтение новостей. Ганцзалин тем временем откровенно зевал, глядя по сторонам.

– Что пишут? – через несколько минут спросил заскучавший Ганцзалин.

– Разное, – сухо отвечал Нестор Васильевич.

– А интересного что? – не унимался помощник.

– Из интересного – расследование кражи «Моны Лизы».

– Это кто такая? – полюбопытствовал китаец, который, несмотря на все усилия хозяина, до сих пор имел некоторые пробелы в образовании.

Загорский посмотрел на него с легким упреком.

– «Мона Лиза дель Джоконда» – это картина великого итальянского художника Леонардо да Винчи.

– Длинное какое название, – поморщился Ганцзалин. – Китайцы не любят длинных слов. Лучше бы звать ее просто «бедная Лиза».

Действительный статский советник удивился: почему же бедная? Потому что, объяснил помощник, ее украли и до сих пор не нашли. Кстати, сколько она стоит?

– Судя по всему, изрядно, – отвечал Загорский, перелистывая страницу. – Вероятно, речь идет о миллионах франков. Во всяком случае, тому, кто найдет картину, сообщество друзей Лувра обещает 25 тысяч франков, а газета «л’Иллюстрасьон»^[5] – 40 тысяч.

– Всего, значит, выходит 65 тысяч франков, – быстро сосчитал Ганцзалин. – Больше двадцати тысяч, если считать на рубли. Неплохой куш. Может, нам заняться этим делом, вернуть Лувру украденный шедевр?

Загорский поморщился. В кои-то веки у них образовался отпуск, он хотел бы провести его спокойно, беззаботно переезжая из одного европейского города в другой, наслаждаясь плодами культуры и цивилизации, а не гоняясь за жуликами. Нет, воля ваша, но это совершенно лишнее: и без них найдутся люди, которые вернут Лувру «Джоконду».

– Но 65 тысяч на дороге не валяются, – настаивал китаец. – А потом, вы ведь все равно собирались в Париж…

Нестор Васильевич хотел что-то ответить, но на лицо его внезапно набежало облачко. Он увидел неподалеку спасенную им синьорину Манчини. Стоя рядом с карабинером, она темпераментно жестикулировала и тыкала пальчиком в сторону Загорского и Ганцзалина, что-то торопливо объясняя служителю закона.

– Проклятье, – озабоченно проговорил Загорский, – только этого нам не хватало. А все ты со своей варварской любовью.

– Что ей еще надо? – удивился китаец. Проследив направление взгляда господина, он увидел и девушку, и карабинера, который уже с самым решительным видом направлялся к ним. – Жива, здорова и никто ее не домогается.

– Наверняка она решила, что мы с тобой сообщники, – отвечал действительный статский советник.

– Сбежим? – деловито осведомился китаец.

Но Загорский отвечал, что, во-первых, Ганцзалин бежать не может, потому что подвернул ногу, а, во-вторых, бежать уже поздно. И действительно, карабинер был уже совсем рядом, и вид имел самый суровый.

– Добрый день, синьоры, – сказал он, подходя к столику и отдавая честь. – Позвольте узнать, кто вы, и что здесь делаете?

– Может, окунем его мордой в пасту? – по-русски предложил Ганцзалин, весело скаля зубы.

– Говорю тебе, уймись, ты не в китайской чайной, – негромко процедил Загорский, а затем любезно улыбнулся полицейскому: в чем дело, синьор офицер?

Синьор офицер, или, если уж быть совсем точным, капрал, с охотой объяснил, что сидящий рядом с ним господин преследовал вон ту юную синьорину, и не только преследовал, но даже, потеряв всякий стыд, напал на нее.

– Однако юная синьорина, вероятно, сказала вам, что я спас ее от домогательств этого господина, – заметил в ответ действительный статский советник.

Карабинер кивнул. Все так, но непонятно одно: почему спаситель и нападавший сидят теперь вместе и беседуют, как добрые друзья. У него есть основания полагать, что они в сговоре, а, значит, могут напасть еще на кого-нибудь.

– Это совершенно невозможно, – решительно отвечал Загорский. – Все дело в том, что я… гм… русский священник. Строго говоря, этот синьор не успел даже совершить ничего противозаконного. Да, он вел себя несколько по-дикарски, но насилия не применял. Он увлекся девушкой, и решил за ней поухаживать. На его родине в Китае это делается именно так – назойливо и бесцеремонно. Однако я побеседовал с ним, я устыдил его, я проповедал ему слово Божие, и теперь он окончательно порвал со своим греховным прошлым и даже собирается принять монашеский сан.

Ганцзалин, хоть и не понимал по-итальянски, однако уловил слово «мóнако»^[6] и истолковал его совершенно верно. Он скроил такую постную физиономию, что любой незаинтересованный наблюдатель немедленно решил бы, что это готовый священнослужитель, осталось только выстричь ему тонзуру и облачить его в рясу.

Физиономия эта, впрочем, не возымела на карабинера никакого действия. Он строгим голосом велел синьорам следовать за ним в участок для разбирательства и выяснения обстоятельств дела.

Загорский вздохнул, положил на столик деньги за кофе и поднялся со стула. Следом за ним поднялся и Ганцзалин. Спустя минуту они уже следовали в кильватере стража закона, который шествовал, чрезвычайно гордый тем, что ему удалось поймать сразу двух опасных иностранцев, один из которых к тому же – духовное лицо, а другой только еще собирается им стать. В некотором отдалении за ними шла синьорина Манчини, столь же бдительная, сколь и очаровательная, чье очарование, впрочем, несколько поблекло в глазах Ганцзалина после того, как она натравила на них карабинера.

Нестор Васильевич хмурился, время от времени на ходу выразительно поглядывая на своего верного помощника. В глазах его ясно читались слова: «Вот, полюбуйся, в какую безобразную историю мы попали благодаря твоей дикости». Желтая физиономия Ганцзалина, однако, выглядела совершенно безмятежной. «Ну, и попали, – как бы говорила она, – ну и подумаешь. Как будто это с нами в первый раз».

– Так что ты там говорил про вознаграждение за бедную Лизу? – неожиданно спросил Загорский.

– 65 тысяч франков, – с готовностью отвечал помощник.

– Да, это неплохо, – сдержанно кивнул Нестор Васильевич. – Не говоря уже о том, что расследование может выйти весьма интересным. К тому же, у меня в Париже действительно имеется одно небольшое дело…

При этих словах он как-то смущенно покосился на помощника. Ганцзалин двусмысленно ухмыльнулся.

– Ваша правда, пора сменить обстановку, – сказал он. – А то здешние макаронники-полицейские все равно не дадут нам продыху.

И он во весь рот оскалился, глядя на капрала, который, словно что-то почуяв, оглянулся назад и глядел теперь на него с крайним подозрением. Тут к слову стоит заметить, что есть люди, улыбка которых сразу вызывает расположение у окружающих, а есть – напротив, влечет за собой немедленные подозрения и даже испуг. К первому сорту, очевидно, относился Нестор Васильевич, ко второму – его верный помощник.

– Кстати, что мы будем делать с этим синьором в погонах? – полюбопытствовал Ганцзалин. – Он ведь не отпустит нас просто так.

Загорский пожал плечами.

– Разумеется, отпустит – он кажется мне здравым человеком.

– А если все-таки нет? – настаивал помощник.

Действительный статский советник поморщился.

– Если не отпустит, – сказал он, – тогда можешь делать с ним, что пожелаешь.

– В таком случае я откручу ему голову, а вы, как лицо духовное, прочтете над ним отходную, – плотоядно осклабился Ганцзалин.

– Аминь, – заключил Загорский.

* * *

Августовское солнце, все еще яркое, но уже нежаркое, лениво освещало дом номер 11 по бульвару Клиши. Это был район Парижа, где совершенно естественно соседствовали артистическая богема, веселые кварталы и базилика Сакре-Кёр^[7], от которой до знаменитого кабаре «Мулен Руж» самым медленным шагом и все время под гору было не больше километра. Такое соседство, кажется, никого не смущало, и когда в церкви чинно служили обедню, в «Мулен Руж» беспечно вскидывали ноги в канкане девушки, одетые вызывающе, полуодетые и даже неодетые вовсе.

Много лет живший в Париже русский художник Леон Бакст в шутку звал бульвар де Клиши «бульваром Не Греши». Однако устройство этого замечательного места было таково, что удержаться от грехопадения было крайне трудно, разве только юркнуть в переулки и обойти его по широкой дуге. Но и в этом случае гарантии не было, потому что так сильна была веселая радиация бульвара Клиши, что кокетство и разгул распространялись далеко за его пределы чуть ли не по всему Парижу. Супруги Кюри, близко имевшие дело с радиоактивностью, пожалуй, сочли бы такое высказывание недостаточно научным, но с фактами трудно спорить, пусть даже они и противоречат строгой науке физике.

Несмотря на близость Сакре-Кёр и изобилие девушек легкого поведения, здешние места осенял, конечно, не Дух святой и даже не дух разгула и разврата. Любой из живших на бульваре художников, поэтов и музыкантов мог поклясться, что здесь царил дух творчества, свидетелями чему были не только парижские праздные гуляки, но и многочисленные кафе и даже местный театр «Два осла».

– Это Клиши, так что ослов здесь гораздо больше, – говаривал, бывало, живший в доме номер одиннадцать Па́бло Дие́го Хосе́ Франси́ско де Па́ула Хуа́н Непомусе́но Мари́я де лос Реме́диос Сиприа́но де ла Санти́сима Тринида́д Ма́ртир Патри́сио Руи́с-и-Пика́ссо или, попросту, Пабло Пикассо. – А впрочем, пусть будет два осла: не дело художника слишком уж углубляться в дебри арифметики…

Между нами говоря, углубляться в дебри арифметики Пикассо и не мог. И вовсе не потому, что был некомпетентен в этой деликатной области. Каждый уважающий себя художник должен знать арифметику, а иначе как он будет продавать свои бессмертные творения многочисленным буржуа, которые в искусстве не смыслят ни уха, ни рыла? И Пикассо, разумеется, тоже был в арифметике не последний человек, во всяком случае, сложение, вычитание, умножение и деление он постиг во всей полноте.

В дебри же арифметики он не имел возможности углубляться из-за своей чрезвычайной занятости – так, по крайней мере, должны были думать все его знакомые. В то время, как другие художники круглые сутки пили, бузили, занимались любовью и шокировали не в меру стыдливых обывателей, Пикассо с утра до ночи корпел над своими картинами, делая перерывы только на то, чтобы поесть, выпить, побузить, заняться любовью и между делом шокировать какого-нибудь особенно застенчивого обывателя.

Такая стратегия возымела нужный эффект: к тридцати годам Пикассо забыл о нищем прозябании в общежитии для бедных художников Бато-Лавуар и стал художником известным, пользующимся популярностью не только у французов, но и у иностранных ценителей живописи. Времена, когда он отдавал картину за тарелку супа в кафе, остались далеко в прошлом. Сейчас за приличные деньги покупались практически все его творения, начиная от голубого и розового периодов и заканчивая сегодняшними, кубистическими картинами. К слову сказать, кубизм – это было направление, которое изобрел лично Пикассо. Правда, официально считалось, что к этому приложил также руку и Жорж Брак, но мы-то, мсье-дам, мы-то с вами знаем правду и понимаем, в чью гениальную голову могла прийти столь поразительная идея.

Вот и сейчас Пабло, одетый в коричневые кюлоты, белую парусиновую рубашку и с босыми ногами, стоял перед недописанной картиной, которую хотел назвать «Человек с мандолиной». Окно в мастерскую было распахнуто, ветер задувал в комнату, через вырез рубашки холодя грудь и утишая горячку творчества.

Картина давалась ему нелегко, это был не тот случай, когда нужного эффекта можно было добиться несколькими точными ударами кистью. И дело, разумеется, было не в человеке и не в мандолине даже, дело было в том прорыве в запредельное, которое могла дать картина. Не слепое следование натуре, а исход в инобытие – вот чем должен был стать кубизм для подлинного художника…

В дверь позвонили. Пикассо поморщился: кто там еще? Весь Париж знает, что в это время он творит, а отрывать гения от творчества – святотатство похуже, чем переделать Нотр-дам-де-Пари в Мулен Руж. Запустите в храм танцовщиц – и этот грех Господь вам простит. Оторвите художника от холста – и будете прокляты во веки веков, и никакое чистилище не облегчит вашей участи.

– Милая, – крикнул Пикассо, – милая, открой дверь!

В коридоре послышался шум – милая пошла открывать. Как же, черт побери, ее зовут? Мудрено выучить имя девушки, с которой ты познакомился только вчера вечером, особенно, если имя это тебя совершенно не интересует. Как, впрочем, и сама девушка.

Его верная подруга Фернанда, разумеется, не одобряет того, что он водит к себе посторонних барышень. Но Фернанда слишком ревнива для возлюбленной гения. В конце концов, неважно с кем он спит, любит-то он только ее. Он ведь не спрашивает, кому она позирует обнаженной.

Так или иначе, в последнее время отношения между ними натянутые. И не потому, что он ей изменяет – как может жить мужчина, не изменяя, он ведь не евнух какой-нибудь! Они ссорятся, потому что Фернанда Оливье, во-первых, уже не так молода, как семь лет назад, когда они только встретились, во-вторых, куда более драчлива, чем раньше, и, в-третьих, напоминает ему о прежних трудных временах, а это, простите, воспоминания не самые приятные.

К тому же, мсье-дам, есть еще одна причина для охлаждения между ними, причина смехотворная, но все равно неприятная. В 1907 году Фернанда забрала из приюта и удочерила 13-летнюю Раймонду. Девочка была дичком, как и следовало сироте, однако нравилась художнику. Расцветающая юная красота – кто бы удержался от того, чтобы не запечатлеть такой соблазнительный образ? И, разумеется, Пабло не удержался, и более того – не удержался несколько раз.

Совершенно случайно шедевры, отражающие девичью нескромность, попались на глаза Фернанде. Разразилась ужасная буря с громами, молниями и метанием первых попавшихся под руку предметов в физиономию гения.

– Ублюдок! – кричала его верная подруга, размахивая схваченной со стола бронзовой статуэткой и тесня Пабло в угол. – Извращенец! Как у тебя только рука поднялась! Я тебе все глаза выцарапаю!

Надо сказать, угрозами Фернанда не обошлась и довольно ловко пыталась исполнить свое обещание. Однако Пикассо отчаянно защищался: глаза для художника – орудие ремесла, кому нужен слепой живописец? У него был богатый опыт сражений с возлюбленной, так что в тот раз ему все-таки удалось отстоять свою телесную целостность.

Озлобленная Фернанда, не зная, чем ему отомстить, взяла и отвезла Раймонду обратно в приют. Этот необдуманный поступок чрезвычайно огорчил Пабло. Он, признаться, уже подумывал о том, что, когда Раймонда подрастет, у них может случиться очаровательный менаж а труа^[8]. Но идея, похоже, совсем не нравилась Фернанде, и это понятно: пока Раймонда будет расти, Фернанда состарится.

С той поры прошло уже четыре года, но Пабло почему-то никак не мог забыть ту печальную историю, и, кажется, где-то в глубине души затаил обиду на возлюбленную. Похоже, именно с того случая между ними произошел какой-то надлом, надлом, который так и не зарастал, несмотря на усилия с обеих сторон.

Ситуацию усугубляла мелочная ревность возлюбленной, которую бесило, даже когда он просто бросал заинтересованный взгляд на какую-нибудь юную богиню, не говоря уже о том, чтобы уложить ее в постель. Вот потому размолвки и охлаждения между ними случались все чаще, и его все меньше тянуло к Фернанде.

От размышлений о тщете всего сущего Пикассо оторвал взволнованный мужской голос. Девица, которую послал он открывать дверь, по мере своих скромных сил пыталась отстоять покой гения, но он уже узнал голос своего закадычного друга, поэта Гийома Аполлинера.

– Впусти, – крикнул он барышне и продолжил, обращаясь уже к Аполлинеру, – заходи, Аполлинарий.

Это было настоящее имя Гийома, точнее сказать, одно из его настоящих имен, которое и послужило основой для его французского псевдонима. Гийом, как всем известно, был не Гийом никакой, а совсем напротив, Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий де Вонж-Костровицкий.

– Что за имя такое, – недоумевал Пикассо, когда Аполлинер в первый раз сказал, как его зовут по-настоящему, – ты что, русский?

– Я не русский, я поляк, – слегка надменно отвечал тот. – Во всяком случае, по матери.

– А по отцу? – не унимался Пикассо.

Отца своего Гийом не знал, как впрочем, не знал его и единоутробный брат поэта. Из последующих разговоров выяснилась еще одна пикантная деталь: мать Гийома, польская аристократка Анжелика Костровицкая, не сразу признала его своим ребенком.

– То есть как это? – изумлялся Пикассо. – Как – не сразу признала? Она что, была не уверена, что родила тебя? Или думала, что тебя подменили цыгане?

Однако история вышла несколько более прозаичная. Согласно семейной легенде, Гийом был зачат вне брака, и отец его был офицером – то ли швейцарским, то ли итальянским. Узнав, что Анжелика на сносях, офицер этот поступил истинно по-офицерски – немедленно бросил беременную любовницу. Мадемуазель Костровицкая не смогла оставить ребенка при себе, и спустя несколько дней после рождения Гийом был зарегистрирован в приюте как сын неизвестных родителей. Некоторое время он находился под опекой кормилицы, и только спустя три месяца мать все же вернулась за ним и дала ему свое имя.