Стою я, значит, на сцене, в круге света, весь такой забавный и незабываемый, что самому тошно. В зале собралась крайне разношерстная публика: в ближних рядах, за столиками, жирно расплываются хозяева жизни и их приближенные – жены, любовницы и беременные секретарши, чавкающие заплывшие дети, беспорядочно поглощающие все, что приносят на съедение угодливые лакеи. В центре зала вообще не пойми кто: люди без особых примет, не поддающиеся классификации и определению, видимо, охрана хозяев. На галерке расселись какие-то местные дачники, неудачники-коммивояжеры и прочие отдыхающие, словом, самая непривередливая публика. И всех их объединяет одно: они ждут шутку, чтобы хором выдохнуть и прыснуть смехом, наполняя зал собственного производства жидкостями и газами; шутку эту, ха-ха, призван пошутить им я, сравнительно уже известный юморист.

И сам, пожалуй, затруднюсь достоверно воссоздать события, в результате которых меня вынесло на белоснежные вершины юморного бизнеса. По правде говоря, вершины эти всегда были и оставались сугубо относительными и плакатными, как арендованный на пару часов лимузин, сияющий и пафосный, однако отнюдь не наделяющий данными характеристиками свое содержимое. Так и я, несмотря на узнаваемость, на самом деле всегда являлся всего-навсего трудовой пчелкой, прилетающей в обозначенный день в назначенный графиком город, дабы порассказывать людям разные истории, от которых те станут смеяться, в основном потому, что собственноручно приобрели свежеотпечатанный билет на юмористическое представление, и уже в самом этом поступке, согласитесь, есть что-то побуждающее предвкушать вкусненькое послевкусие, как бы досрочно начиная отбивать вложенные в вечер деньги.

А ведь когда-то я просто вышел в магазин за хлебом. Не то чтобы я так любил хлеб, но в тот день, как сейчас помню, мне отчего-то страстно захотелось свежести хлеба. Дело было обычным апрельским, ничем почти не примечательным утром. Да и магазин-то располагался метрах примерно в семидесяти пяти от дома, так что ничто не предвещало, что вылазка окажется сколько-нибудь продолжительной и рисковой. В связи с этим я вышел как есть: в шлепках и шортах, безо всякого паспорта или документа, после чего грянула череда разной степени сложности событий, включавших в себя стремление помочь бабушке, сбитой на моих глазах так называемой скорой помощью, выскочившей как черт из табакерки. Затем последовала поездка в карете скорой помощи в качестве сопровождающего и очевидца, идентификация моей личности через анализ слюны, ответы на неудобные вопросы, несколько телефонных звонков из приемного покоя родственникам пострадавшей, и никто из них не обещал, что будет легко. В общем, утро закончилось, вот только на смену пришел не день, но бред. Все это каким-то образом и завело меня в самый центр города, где я высмотрел у входа в одно из зданий объявление, информирующее уважаемую общественность, что внутри здания устроены смотрины молодых юмористов, с возможностью отправиться летом в южные курорты, дабы поразвлечь отдыхающих своей тупостью или харизмой: тут уж, видно, у кого какие таланты выявит комиссия.

Уж не знаю, какая сила: любопытство ли, легкомысленность или же что-то третье затянули меня именно в то здание. По большому счету мне хотелось просто остыть от неожиданной для апреля духоты и взглянуть на молодых юмористов хоть одним глазком, потому как всегда приятно побыть в свидетелях чужой заурядности и неубедительности. Едва я вошел в юморную комнату, как на меня тут же набросилось развеселое разнополое жюри в оранжевых и розовых эстрадных костюмах. На это я, извиняясь, поведал им историю про то, как я просто вышел за хлебом, но оказался в вихре событий, и вот заглянул сюда, рассчитывая передохнуть от жара, может быть даже, если выпадет случай, утолить жажду. К огромному недоумению, жюри воспринимало мое повествование как должное, сопровождая прослушивание смешками и вытиранием пота с ухмыляющихся лбов. То ли нетипичная для сезона температура воздуха, то ли отсутствие других соискателей на момент моего появления, сделало членов жюри податливыми и смешливыми: они принимали мой правдивый рассказ в качестве некой программы, которую я старательно репетировал для них долгими зимними вечерами. Как бы то ни было, меня взяли на гастроли, и сколько я ни пытался их убедить, что действительно оказался здесь совершенно непреднамеренно, никто этому так и не поверил: дамы и господа из жюри пребывали в полной уверенности, что все мои разубеждения – это финальная часть уморительного в своей нелепости выступления.

Если честно, не сразу я понял, куда попал. Гастроли сулили гонорары и успех, но у меня по-прежнему не было никакой программы, даже черновиков или наметок. Я провел множество бессонных ночей, силясь сочинять что-нибудь по-настоящему смешное, бодренькое, эдакое свежее слово в юморной науке, и все тщетно. Повертевшись в среде своих новых коллег, я приходил к очевидному выводу, что у меня имеется лишь два пути: пойти по их стопам или гулять самому по себе. Имея в виду, что моими коллегами были всякого рода матерые остряки и пошляки, непрестанно выдумывающие и перекладывающие на новые рельсы старые шутки про половую жизнь, а также генерирующие всевозможные незаурядные ситуации и телодвижения, вроде монологов путем движений своими ягодицами с синхронным голосовым сопровождением, я дополнительно укреплялся во мнении, что первый путь для меня не столько даже тернист, сколько вовсе непроходим. Именно поэтому моей отличительной чертой стало другое: я взял за основу тот самый случай, который и привел меня на сцену. Проще говоря, без особых затей говоря то, что думаю по различным поводам и явлениям, что видел вчера, сегодня и на основе реальных событий уже вижу завтра. И вот что действительно смешно: люди смеялись, хотя ничего смешного обычно я и не озвучивал, неся какую-то околесицу мистических прозрений, перенесенную на исторические слои или бытовые почвы.

Вот так я и узнал, что люди смеются только оттого, что взяли билет на смешное шоу, потому что они уже пришли и желают смеяться, а значит, будут корчиться от смеха, даже если просто показать им любой палец любой руки. И если не показывать им любой случайно выскочивший из кулака палец, люди станут смеяться над тем, что им не показали палец, потому как твердо уверены, что на сцене происходит и произносится нечто осмысленное, актуальное и добродневное; в особенности, когда не слишком-то понятно, о чем вообще идет речь. В такие моменты публика заливается еще гулче, дабы не уронить себя в глазах окружающих и ничем не выдать свою постыдную неспособность усвоить очевидное остальным.

Так уж вышло, что каким-то образом я отгастролировал на южных курортах три летних сезона. Больше скажу – это чуть было не стало моей профессией. Завсегдатаи курортов узнавали меня, брали автограф и привирали, что приезжают специально на мои выступления. Мне это вовсе не льстило, потому как я знал уже эту публику насквозь и понимал, что юморные представления нужны им лишь как пауза между дневным прогреванием пуза на пляже и ночными посиделками в летних кафе. Со временем мои программные речи становились все бессмысленней и бессвязней, и хоть бы кто обратил на данный факт внимание, выступив с непримиримой критикой этого или же затребовав чего-нибудь репертуарно-новенького. Однако же юморных боссов не волновало ничего, кроме наполняемости залов, а наполняемость естественным образом обеспечивалась отсутствием других форм досуга на курорте; уж не знаю, во сколько эта монополия обходилась моим тогдашним боссам…

И в тот памятный день, вернее вечер, в котором я засветился, значит, в круге света, на сцене, откуда должен был передать в зал некую шутку, чтобы в нем погоготали над сказанным, как-то внезапно и вдруг я дозрел до решения о завершении карьеры юмориста, пронзенный мыслью, что все это уже совсем не смешно, что хватит морочить людям голову, занимаясь делом, лишенным всякого смысла, пропадая в нелюбимых городах, развлекая неприятных мне пассажиров, стирая свои лета в интересах бизнеса, построенного на неискушенности публики и ее утомленности солнцем.

В ту секунду, когда решение назрело, словно падкое яблоко, и я уже выдавливал из себя шутника, набирая в легкие тяжкого воздуха, в последний раз всматриваясь в размытую портящимся зрением толпу, кашлянув (вполне искренне, кажется, кашлянув), я запросил минутку внимания, хотя на практике мой последний залп не занял и минуты. В озвученной речи я всего-навсего подвел черту, констатировал, что все кончено: шуток больше не будет, точнее говоря, еще обязательно будут, только уже не в моем исполнении, после чего согнулся в поклоне, сделал ручкой и, сказав какую-то прощальную фразу, навсегда удалился за занавеску. Забавно, но в тот день, как водится, меня провожали аплодисментами, не шумнее и не тише обычного: публика по традиции приняла это действие за часть шоу, заранее продуманный эпатаж, а скорее всего и вовсе ничего не поняла и не собиралась этого делать. Солгал бы, сказав, что я был удивлен или расстроен.

Позже, когда все в моей жизни сделалось совершенно иначе, время от времени мысленно я возвращался в тот календарный день, в его вечер, пытаясь верно сформулировать, что же это было? Почему я оставил то, что давалось легко и само шло в руки, почему именно тогда, почему не значительно раньше или чуть позже – почемучения эти длились достаточно долго. Не знаю, пожалуй, мне так и не удалось преуспеть в выведении оптимального ответа. Должно быть, то было простое осознание: кто хочет стать фигурой трагического репертуара, тот обязательно своего добьется. В остальных жанрах – никаких гарантий.

Голова 62. Лучшие дни

Нередко лучшие дни становятся таковыми только по прошествии определенного времени, в свое время, представая заурядной повседневностью и совершенной нормальностью. Так и у нас в Первограде случались времена как погуще, так и пожиже. Хотя в самом городе все и всегда оставалось на высоте, без видимых происшествий и великих потрясений, а потому и любая мера этих погуще/пожиже являлась категорией, конечно, исключительно субъективной.

Вскоре после знакомства мы пришли к неожиданному умозаключению, что все мы, как ни странно, иностранцы относительно друг друга, будучи представителями одной, с некоторыми натяжками, цивилизации.

квази-мен: я вот все никак не могу определить, на каком мы с вами, собственно говоря, говорим языке, ведь это же не английский, не так ли?

виэкли: а я как-то все это время считала, что мы общаемся на моем родном норвежском…

квази-мен: это вряд ли:))

якобы_графомен: друзья мои, я говорю вам именно друзья мои, а не друзья мои по-английски или норвежски, и делаю это исключительно по-русски, по-другому не обучен.

свитани: а я была уверена, что по-чешски.

квази-мен: ну а ты, Патамушта, почему не признаешься?

патамушта: по правде сказать, я уже размышлял на досуге над этим феноменом. А так я говорю на албанском. Точнее говоря, на том диалекте, который более известен просвещенной публике как олбанский. Едва ли вы понимаете, о чем идет речь – это большие тонкости и порядком подзабыто. И все-таки, сдается мне, что и это не так уж существенно. Куда важнее, что мы понимаем друг друга с полуслова!

квази-мен: в таком случае мне важно вот что: достаточно ли правильно мы понимаем друг друга, велика ли вероятность ошибочной передачи отдельных слов, оборотов речи, имеют ли место так называемые трудности перевода?

свитани: квази-мен: вечно ты все усложняешь, дружок!

патамушта: смею предположить, что в данный момент мы изъясняемся на изначальном праязыке, самом полном и всеобъемлющем, впоследствии рассыпавшемся на множество обломков, более известных нам как родные языки: со своими правилами, исключениями и ограничениями в выражении смысла.

квази-мен: как знать, как знать, а кто-нибудь уже обратил внимание, что в нашем коллективе нет ни одного негра или китайца – неполиткорректно как-то.

якобы_графомен: и гомосеков:)) насколько мне известно.

виэкли: сменим тему, а?

якобы_графомен: виэкли: а что, твоя культура запрещает затрагивать подобные темы?

виэкли: да. И поэтому она передовая.

якобы_графомен: передовая сытая усталость и привычка думать исключительно над меню или каталогом?

виэкли: именно потому, что моя культура передовая, я могу позволить себе не соглашаться с твоей точкой зрения, не меняя при этом хорошего отношения лично к тебе, якобы_графомен.

патамушта: сдается мне, что сейчас вы повторяете те ошибки, которые и привели человечество к краху, с последующим разделением на языки, границы, заборы и культурные разногласия. Тем не менее, надеюсь, что мы-то с вами не станем повторять этих ошибок, давайте будем умнее!

И действительно: мы прекрасно понимали друг друга, причем не столько на уровне употребления простых и понятных мыслей, преобразуемых в слова и высказываемых в общий чат прямого эфира, сколько по части коллективного взаимодействия в реальности, наполненной интересами, интересами, интересами, преимущественно ими. И именно интересы сделали свое дело в принятии того простого факта, что наша разность – это наше разнообразие, а не различие, и нет никакой нужды играть на противоречиях, множа, дробя и усугубляя все на свете.

Надо заметить, в самые первые первоградские дни, которые еще не были лучшими, все мы угодили в одну и ту же ловушку, схожую по многим своим признакам с тем, что обычно называют шопингом. Сразу после очередного урока от О0Х0О мы устремлялись в многочисленные магазины, торговые центры и лавки, начисто игнорируя красоты природы и встроенного в нее города, жадно срывая листву, чтобы поскорее понабрать всех этих штучек и украшательств и заставить теми свои жилища. Тем приятнее было, не сговариваясь, осознать и начать признавать, что это уже слишком, перебор, хватит уж, что долой переизбыток, ведь золотая середина бесстыже пройдена и оставлена далеко позади, да и комнаты не резиновые, и за листву себе новую не купишь.

В общем, быстро пресытившись потреблением безграничных благ, мы все глубже проникались окружающим нас великолепием, ежедневно обучаясь у О0Х0О занимательным вещам. В частности, он выучил нас выходить к белым небоскребам и зеленым домикам короткой тропой, минуя уходящие в небо автострады. Сложно сейчас сказать, что в те предлучшие дни занимало нас более: сама учеба, или то, что происходило после нее.

А после учебы нам становилась открыта Игра. Мы обнаружили ее, прямо скажем, не сразу, а только по достижении некоторого коллективного статуса, поскольку Игра является соревновательным и командным действом. Поначалу мы просто наблюдали за игрищами других, не слишком улавливая правила и поставленные цели, однако по мере понимания энтузиазм переполнял, возрастало настроение включиться в игру поскорее, для того чтобы когда-нибудь обязательно стать в ней лидерами, лучшими из лучших. Не возьму на себя труд описывать принципы и философию Игры – не моего ума это дело. Могу лишь упомянуть, что Игра включает в себя лучшие качества боулинга и керлинга, интеллектуальных шарад и шахмат, карточных и настольных посиделок, ролевых, спортивных и дворовых игр, короче говоря, всего того, что мне приходилось видеть прежде: всех игр, объединенных в одно, причем не чрезмерно сложное, а, напротив, крайне захватывающее времяпрепровождение. Насколько я понял потом, все вышеперечисленные игры, подобно предположению Патамушты о языковом разделении, всегда были, есть и будут одной Игрой, поделенной прежними людьми на разновидности и культурные вариации, тогда как сама Игра остается цельной игрой, в которой есть Все.

Немало шишек мы набили, пытаясь на равных конкурировать с именитыми соперниками, несравненно более искушенными и знающими толк в Игре. Только после позорной серии безобразных поражений мы приноровились наконец-то задействовать свои индивидуальные качества в общих интересах, что и позволило как-то раз свести одну из Игр к ничейному исходу. И это была наша общая ничейная победа; заслуга рассудительности и логичности Патамушты, настойчивости и въедчивости Квази-мена, взвешенности и неторопливости Виэкли, спортивного азарта и авантюризма Свитани, а также некоторых моих качеств, которые, должно быть, тоже существуют.

Так уж вышло, что однажды мы выиграли Игру. Тогда и настали лучшие дни.

Голова 63. Живее всех

Случается, обычно раз в жизни, в один прекрасный момент все вдруг внезапно перестает, перестает быть таким, каким оно было еще вчера. Тогда-то и выясняется, конечно, что все не то, чем кажется, и метаморфоза эта не метафора, не следствие какого-то кошмарного катаклизма, просто одно восприятие необратимо сменяет другое, и истинное оказывается сложным. Вот и мне долгие годы неведомым образом удавалось отсидеться в коконе вымышленного мира, ощущая себя яркой птицей высокого полета, благородного белого оперения и широкого размаха крыльев. Лишь лень сдерживала меня от практических вылетов в реальность; лень и страх, что не смогу обнаружить обратную дорогу домой, в обжитый край привычных представлений. Не берусь сказать, сколь долго длилось это умопомрачение, скрывающее от меня подлинное положение вещей, словно мой разум все эти годы был сдавлен увесистым камнем.

Оказалось, что и в самом деле камнем. В один прекрасный день на нашей свалке разгорелся жуткий пожарище, прожорливый огонь и обнажил корректную картину мира. Да, мой мир в новом свете представал всего-навсего унылой и вечно тлеющей загородной свалкой, а круг общения серыми мусорными пакетами, уходящими в небо от разыгравшейся борьбы стихий: яростного огня и подпевающего тому порывистого ветра против противопоставленных им потоков воды из пожарных шлангов. Сам я, пока какой-то сапог не сдвинул камень с моей слабой сущности, упорно предпочитал мнить себя гордой белой птицей: невзирая на закрадывающиеся уже сомнения, все же я еще осмеливался мечтать, что являюсь на худой конец какой-нибудь хромой чайкой, ладно, поклеванной и потрепанной, не брезгующей помоями и объедками. И все-таки птицей.

Наверное, стоит сказать запоздалое спасибо той беспристрастной ноге судьбы, что разула мне глаза на суть, приотворяя воздушные коридоры в пространства иных помыслов и порывов; да, стыдно сказать, я оказался обычным белым пакетом с пестрым супермаркетным логотипом и призывом купить продукт у них, а не у тех, конкурирующих; пакетом, использованным в конце карьеры под вынос мусора. Поддаваясь актуальному курсу ветра и взмывая вверх, мне волей-неволей приходилось пристально всматриваться в продолговатую пустоту, зияющую внутри меня, и вместо былой белой безупречности я усматривал лишь картофельные ошметки и пару крепко налипших по бокам окурков. Только высота и воздух высвободили меня от приобретенного через прежний опыт налета, хотя к тому времени я уже безнадежно отбился от стаи старых друзей – профессиональных серых и черных мусорных пакетов, предназначенных для помойки с самого своего рождения.

Перемена настроения ветра меж тем спускала меня в прекрасное полноводное озеро, словно предоставляя возможность на время представить себя белым лебедем, грациозно разрезающим водные глади в поиске духовной (а другой не ищем) пищи. И все же, превозмогая соблазн, я не счел для себя полезным обманываться дальше, предпочитая тому честно принять себя по совести и примириться со статусом пакета промышленного пошиба, прикованного теперь к коряге на какой-то болотистой местности. Несмотря на это пикантное обстоятельно, вода определенно приводила меня в чувства, делая чище, чем я был прежде, возвращая практически к исходной, первобытной чистоте.

Как-то раз на меня вышел и подобрал споткнувшийся о корягу грибник, трезво рассудивший, что я вполне могу послужить ему в добром деле переноски срезанных грибов, облегчая переполненную корзинку. Грибы же, насколько я понял по их разговорам, такие дела добрыми не считали, догадываясь, что собраны на съедение, с обязательными теперь обрезаниями червивой плоти и многочисленными ножевыми ранениями, с неизбежным затем поджариванием на сковороде в компании картофеля. Хотя этот вариант среди них еще считался за благо, особенно в сравнении с заточением в банки и склянки с безжалостной солью на долгие годы.

Ну а мне неожиданно выпал уникальный на моем веку случай переждать холода и сопутствующие этому заиндевелому состоянию неприятности в отапливаемом помещении, между задней стенкой шкафа и бетонной стеной, в соседстве других, ранее собранных пакетов. К тому времени не оставалось уже ни малейших сомнений в том, что я не птица, никогда ею не был и вряд ли стану, что вовсе не мешало в тайне лелеять мечту когда-нибудь взлететь на воздух опять, как тогда, после пожара. Тем более что выяснялось, что мне повезло в этой жизни чуть больше, чем славному грибнику, вызволившему меня из влажных объятий коряги. Грибник оказался таковым только по призванию, по профессии же являясь в большей степени шофером дальних дорог, а потому по долгу службы подолгу бывал вне дома, отчего-то желая обеспечить всем необходимым свою подругу, смазливую на вид особу, насколько можно было судить об этом из-за шкафа сжатым зрением. Хотя справедливее было бы обозвать ее особью, с весьма двойственными моральными установками, что становилось совсем уж непристойным, стоило грибнику переступить порог дома и отправиться на заработки в сколько-нибудь отдаленные окраины своей человеческой родины.

Только лишь будущим летом грибник вновь пустился в лесные гуляния, желая передохнуть от жизненных тягот и тревог дорог, прихватив с собой на всякий случай и меня, памятуя о полезной способности вмещать попавшиеся грибы. И хотя я отнюдь не стремился вываливаться из бокового кармана, все же уже проговорился – вывалился, бесшумно плюхнувшись в траву, скомканный, зато абсолютно прежний в смысле понимания закона тяготения в существующем смятом состоянии, включая концепцию падения вверх, то есть полета, если, конечно, набрать оптимальную форму. И эту форму придали мне пространство и время, проливающие сверху воду, раздувающие ветром сбоку, даруя надежду и оставляя определенные шансы на взлет.

И вот настал такой день, когда сложилось. Звезды, закат, значит, вечер, ветер, внутренний и внешний порыв, перерыв, великий прорыв, ввысь, вот и высь, дальше некуда, только вниз, на север через северо-запад, какие виды, видать самое дно мира: ржавые поля, алюминиевые огурцы, рогатки деревьев и деревянные леса, бетонированные дорожки для машинок, меланхоличные речушки, дворы, на которых трава, дрова, крестьянская орава. Вон в дали замаячил город желтых и красных огней, белых ночей, поделенный рекой пополам и рукавами на острова, золотые шпили, вот бы угодить на один из них и заодно в экстренный выпуск новостей, но нет, уносит в сторонку, в сторону печального, – как все уже узнавший, вернувшийся пораньше грибник, – отшиба, на райончик. А вот и площадь, квадратная и каменная, как слеза младенца, неудачный образ, соглашусь, ай ладно, летим дальше: удавались и похуже. На площади маячит памятник, не знаю, кому он воздвигнут, должно быть, какому-то человеку, вряд ли хорошему, такие редко попадают в памятники. Площадь, между прочим, полна людей из плоти и крови, народ безмолвствует, не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется и все переносит. Народ никогда не перестает. Я меж тем, под отвечающую случаю музычку, опускаюсь на площадь пророком, предоставленный стихшим ветром самому себе. Масштаб памятника и площади растет к лучшему, происходит детализация всего, памятник все ближе и ближе, хоп – и меня затянуло пустотой прямо на голову памятника, так я его возглавил, под нарастающий гул народных масс и вспышки фотографических аппаратов со всех четырех стран света, которые мне известны.

Лишь поутру я был снят с головы, снова скомкан, а затем кем-то подуман, расправлен и разорван в клочья, отчего-то именно в тот миг, почувствовав себя живее всех.