Виола

Предисловие от автора

Здравствуй, уважаемый читатель. Позволю себе немного рассказать о создании моего романа – первого крупного произведения. По крайней мере, в идейном плане.

Начнём, пожалуй, с того, что идея этого романа пришла ещё в далёком августе 2016-го, когда я жил в Ставропольском крае (за месяц до моей женитьбы). Как-то в один из летних вечеров я прогуливался по городской аллее, и вдруг до меня донёсся незнакомый и весьма манящий аромат. Тогда он напомнил мне нечто среднее между дорогим французским парфюмом и какими-то благовониями, исходящими от церковных кадильниц. Очнувшись после этого сладостного плена, я спросил у одного из прохожих, что это за аромат. «Ночные фиалки», – ответили мне, впервые испытавшему что-то вроде опыта припоминания, описанного ещё Платоном.

Кажется, накануне я читал «Белые ночи» Ф. Достоевского, что также не могло не повлиять на мой замысел, поскольку главный герой (Томаш Салманский) тоже является в каком-то смысле мечтателем. Кроме того, следы определённого влияния оставил и А.С. Пушкин, а точнее, его «Моцарт и Сальери», так как одним из ведущих мотивов стала музыка. Но и она выступает в этом произведении, скорее, как обобщённый образ искусства, к которому стремится художник.

Сам же текст довольно длительное время подвергался изменениям, например, в 2021-ом я попробовал использовать известный в литературных кругах приём «роман в романе». Эта идея меня посетила после знакомства с моим редактором – Ярославой Денисовой, которой я бесконечно благодарен. Собственно, так я и пришёл к истории царя Соломона, которую решился написать мой главный герой, несмотря на то, что к этому сюжету обращались и до него. Достаточно вспомнить повесть А. Куприна «Суламифь».

Что я ещё могу сказать? Это была сложная, но по-своему увлекательная работа, в которой я попытался, как и многие до меня, рассказать о любви, о любви, которая сильна как смерть.

Три вещи непостижимы для меня, и четыре я не понимаю: пути орла на небе, пути змеи на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице.

Книга Притчей 30:18

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Иерусалим. Начало Х века до н.э.

Безжалостно палящее солнце склонялось над Иерусалимом, его лучи проникали сквозь густоту высоких кипарисов и роскошных пальм, напоминающих распущенные павлиньи хвосты. Лик солнца отражался в бирюзовом бассейне, где причудливо мелькали золотистые и жемчужные рыбки. А подле него располагался обширный царский дворец из ливанского дерева, который был длиной в сто локтей, шириной в пятьдесят локтей, а вышиной в три яруса в тридцать локтей каждый. Из кедрового дерева были сделаны и колонны внутри, и таких колонн в каждом ярусе было по пятнадцать.

А стены этого величественного здания были возведены из лучших сортов мрамора, в них были вставлены разнообразные орнаменты и просто украшения из кипарисового, пальмового, красного и других пород деревьев.

В крытых галереях и внутреннем дворе стояли тумбы с цветами в роскошных вазах. Богато убранные лестницы соединяли двор со всеми этажами огромного дворца.

Пол галерей был устлан изысканными коврами, на которые около стен клали круглые пуховые подушки с бахромой.

Кроме крытых галерей, окружавших внутренний двор, по его бокам на противоположных сторонах нижнего этажа были устроены два просторных притвора: каждый длиной в пятьдесят локтей и тридцать локтей в ширину. Через них входили как в парадный зал дворца, так и во все его жилые помещения. Один из притворов выходил на престол третьего царя Израиля. Здесь он вершил суд, сюда же на приём к нему собирались и представители еврейского народа. Царь был наречён именем «Соломон», что означает «цельный» или «мирный».

Уже при рождении Всевышний возлюбил Соломона, и Давид назначил его наследником престола в обход всех старших сыновей. А у Бога, явившегося во сне и обещавшего исполнить любое его желание, Соломон просил «сердце разумное, чтобы судить народ». И за то, что он не просил никаких земных благ, Бог наделил Соломона не только мудростью, но и невиданным доселе богатством и славой.

Престол царя размещался на площадке, к которой вели шесть ступеней, украшенных орнаментами. По бокам каждой ступени стояло изваянное изображение льва. Когда царь садился на трон, то за львами располагались телохранители с золотыми щитами. Сам трон, размещавшийся на самой верхней ступени, был сделан из слоновой кости и вызолочен. Спинкой для него служили два вола, к которым был прилажен круг в виде щита. А поверх этого щита находилось ещё и изображение орла. Локотниками для трона также служили изваяния львов, на которые царь облокачивался, когда восседал на троне.

2

Москва. Ноябрь 2019 г.

Двери открылись, и в зал суда, в сопровождении полупьяного конвоя и в наручниках, ввели измождённого молодого человека. Он безучастно смотрел вперёд, на треснутый циферблат на стене, стрелки которого отчего-то шли наоборот. Всё вокруг казалось вывернутым наизнанку. Зал был переполнен, как будто вот-вот должно было начаться театральное представление. Люди вокруг напоминали застывшие статуи и оживали только в те минуты, когда внезапное любопытство пробуждало их каменные сердца. Всюду витала какая-то душная атмосфера и на редкость оглушающая тишина, которая, однако, резко сменилась балаганом, после возгласа писклявого судьи, на голове которого было что-то вроде мужских кальсон.

***

Санкт-Петербург. Ноябрь 2018 г.

Стоит осенний Петербург, гордо сияя червонным золотом. Он всегда был и остаётся для меня чем-то непостижимым и вместе с тем необычайно значимым, хотя бы благодаря пушкинскому «Медному всаднику» или гоголевскому «Невскому Проспекту».

Этот город не просто символ белых ночей и разводных мостов, как это представляется большинству, а именно та сердцевина – великая сокровищница европейской культуры, от самых миниатюрных скульптур античности и барокко до величественных дворцов, Исаакиевского собора с его фресками, или необъятного Эрмитажа с его многочисленными колоннами, галереями и экспонатами.

Не перестаю дивиться этому прекрасному и вечно ускользающему городу. Его зыбким, полурасплывчатым очертаниям – будто бы картинам, написанным самим дождём, его таинственным мелодиям скрипок и стуку рельсов, по которым проходит вечерний трамвай, медленно огибая всё те же улицы, освещённые тусклыми фонарями… Его манящему запаху цветов, среди которых выделяется один-единственный – запах ночной фиалки, ощутимый лишь короткое мгновенье. Неуловимый город… воистину неуловимый!

Итак, Петербург. Всюду бронзовые лоскутья. На скамье – фигура молодого человека. В руках – небольшой томик. Юноша был одет в чёрное, как ночь, пальто, на фоне которого горело оранжевое кашне.

Тем временем по пустынной аллее, подобно перекати-полю, пронёсся и присел на край этой же скамьи незнакомец в бежевой полуклассической куртке. Вдохнув немного влажного воздуха, он спросил:

– Что читаете?..

– Дневное светило русской поэзии.

– Александр Сергеевич?!

– Он самый.

– А что именно, если не секрет?..

– Не секрет, «Моцарт и Сальери».

Поражённый незнакомец с длинной, как амфора, шеей, которую принято называть лебединой, погрузился в молчание. А спустя минуту, собравшись с мыслями, он произнёс:

– Да, «Маленькие трагедии», несомненно, его вершина! Кстати, меня зовут Томаш Салманский, а вас как, любитель классической литературы?.. – в его глазах заиграли огоньки. Кем же был этот увлечённый чудак, похожий на опечаленного Сальери?

Закрыв книгу, молодой человек посмотрел на собеседника и немедля ответил:

– Алексей Соловьёв. Очень похвально, что вы этим интересуетесь, такое редко встретишь в наши дни. – Юноша держался уверенно и с достоинством. Не могло возникнуть сомнения, что такие, как он, в любой ситуации смогут за себя постоять.

– Вы правы. А чем вы занимаетесь по жизни? – спросил Салманский, прижимая пальцы к губам, точно о чём-то задумавшись.

– Просто пишу стихи, – с болезненной улыбкой ответил Соловьёв. Он заправил за ухо густую прядь, которая так и норовила снова упасть на глаза.

– Правда?! – глаза Салманского округлились. Кажется, судьба совершенно неожиданно свела его с единомышленником. Не в силах скрыть свою чрезвычайную заинтересованность, Салманский восторженно заговорил:

– Я тоже пишу, а ещё учусь, здесь в Петербурге, на философском факультете. Поражаюсь, насколько мы с вами похожи! – он сцепил пальцы в замок и откашлялся. Затем с искренним удивлением покачал головой и сощурился. – Кстати… Раз уж мы с вами так совпали, позволите задать вам один вопрос?

Соловьёв расплылся в вежливой улыбке и кивнул. Он и сам любил философские беседы с интересными людьми.

– А что вы думаете об образе поэта и отведённой ему роли в нынешней жизни? – Салманский начал прохаживаться вдоль скамьи, заложив руки за спину, как аристократ во время прогулки по Летнему саду.

– Трудно сказать… – несколько неуверенно отвечал Соловьёв, очнувшись как после долгого сна. – Во все времена быть поэтом означало нести своего рода бремя, если угодно, тяжкий крест! Поэт не только не должен утверждать своё поверхностное «я» за счёт творимого им стихотворения, но должен умертвить его, чтобы стать частью чего-то большего и гораздо важного, чем он сам… Правда, особая необходимость в как таковом признании давно улетучилась и утратила, как мне кажется, всякий смысл, – юноша потёр вспотевший лоб и с той же горячностью продолжил:

– Да и кому, по-вашему, оставлять «памятники красоты»?! Даже если допустить, что таковые имеются, где гарантия, что их не смешают с грязью сразу же после вашей смерти?.. В общем, как мне представляется, перспектив никаких или почти никаких… Но всё же я не возьмусь утверждать окончательность этого суждения.

Для Соловьёва подобная манера была вполне свойственна, учитывая его вечно сомневающуюся натуру. Бывало, он начинал о чём-то углублённо и изящно говорить, но тут же ставил многоточие и замолкал, будто становясь безмолвной птицей, которая пропела свою трель и более не в силах возвысить голос. Однако, немного отмолчавшись, он всё же заговорил:

– А о чём пишете вы?! – его глаза блеснули. Юноша с неподдельным интересом наблюдал за выражением лица собеседника.

– Я? – воскликнул студент с таким удивлением, точно рядом был кто-то ещё, более достойный для подобного рода вопросов. Справившись с лёгким волнением и немного помедлив, он ответил:

– На данный момент я просто одержим историей Древнего Иерусалима, а точнее, меня давно интересует фигура царя Соломона… Да, я пишу о той любви, которая сильна как смерть… Но пишу, вероятнее всего, в стол!

– Хм… как интересно! Сразу вспомнились слова из повести «Гранатовый браслет» Александра Куприна: «Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной», – голос юноши звучал тихо и мелодично, как будто он не говорил, а пел.

– Да, конечно… – несколько протяжно ответил Салманский, снова присев на скамью.

– А почему, собственно, в стол? – незамедлительно продолжил Соловьёв, слегка заволновавшись. – Полагаете, никто не оценит?

– Скорее, не всякий поймёт! – Салманский усмехнулся, потёр замёрзшие ладони и спрятал их в карманах. – Кстати, а вы что преследуете в творчестве? Какова ваша основная идея?..

– Красота! – не моргнув глазом, ответил собеседник.

– Красота?!

– Да, да! – стремительно продолжал поэт. – Вы не ослышались, как бы это пафосно ни прозвучало, я служу именно Ей, а остальное для меня не имеет принципиального значения. Причём мне абсолютно не важно, призрак ли Она, цветок или статуя. Но Красота, как мне кажется, немыслима без жемчужного облачения добродетели, в противном же случае, Она будет представляться мне не иначе, как мнимой.

Немного помедлив, он продолжал тем же непринуждённым тоном:

– Как сейчас помню: было начало августа, и я решил прогуляться. Подышать свежим воздухом, насладиться тишиной, разглядывая звёзды на ночном небе. Помню, меня обступали стены узкого коридора, потускневшие серые многоэтажки с еле освещёнными окнами, аллея, тусклые фонари, кованые скамейки. Только одни сладостные и пробуждающие воображение духи придавали моему бесполезному существованию и окружавшим меня предметам особый таинственный смысл.

Меня обдало необъяснимым жаром – я едва мог держаться на ногах. Но вскоре я понял: то благоуханье принадлежало прекрасной ночной фиалке, переливающейся от жемчужного сиянья луны.

И, хоть я не имею сил передать это мгновение более ощутимо, но буду лелеять его словно на дне маленького флакона! Да, служение Искусству должно быть столь же трепетным, как робкое прикосновение к цветку или мысль о единственной возлюбленной!

3

– Согласен! Кроме того, воспеваемый вами цветок напомнил мне о моей любви… – Салманский вдруг быстро наклонился и поднял что-то с земли – будто какая-то вещица, тускло блеснувшая под скамейкой, вдруг привлекла его внимание.

– Должно быть, у вас есть девушка?! – спросил Соловьёв.

– Была, – мрачно ответил Салманский, смотря куда-то вдаль потухшим взглядом.

– Что с вами?! – в недоумении начал расспрашивать собеседник, – вы будто в глаза Смерти заглянули.

– А почему бы и нет! – не то с болезненной иронией, не то с предельным отчаянием отвечал юноша, сжимая в кулаке небольшую горсть песка, который медленно струился сквозь его пальцы, – во всяком случае я бы уже находился в сырой земле, а не в том аду, где пребываю теперь. Ибо прах ты, и в прах возвратишься.

– Рассказывайте…

– Хм… Вы действительно хотите услышать этот бред влюблённого?

– Да.

– Что ж, хорошо. Я жил в обычной маленькой провинции… среди рабочих, чья жизнь не отличалась утончённостью. Да я и сам был довольно грубым и невежественным, даже и говорил не всегда грамотно. Поэтому мне приходилось ловить на себе презрительные взгляды, а некоторые люди откровенно выказывали неприязнь. Однако внутри меня было что-то, что выдавало мою сущность. Должно быть, моя тяга к знаниям и желание выбраться из рутины, в которой я был заключён, как в тюрьме, как в старом монохромном фильме. И по мере того, как эта жажда познания росла, речь моя становилась правильнее и выразительнее. Но сам бы я с этим не справился, мне помогла одна девушка.

Её звали Нелли, это была миниатюрная девушка с огромными янтарными глазами, такая хрупкая, что ей нельзя было дать больше четырнадцати или пятнадцати. Помнится, я встретил её впервые в Крыму, стоящую на пирсе и обласканную южным солнцем. Она была в лёгком золотистом платьице, лучи догорающего дня кокетливо скользили по её смуглым плечам, а длинные волосы искрами развевались на фоне утихающего зелёного моря. Она долго вглядывалась куда-то вдаль. Не знаю, должно быть, думала о чём-то, хотела побыть наедине с собой…

Я полюбил её бесповоротно! Полюбил её взгляд, её пухловатые губы, аромат волос, от которых исходил столь дорогой для меня запах духов и сами эти цветы – фиалки! Бывало, кто-нибудь из нас договаривал фразу другого или вовсе срывал, что называется, с языка. Мы тянулись к друг другу так пылко, точно те самые половинки, если хотите, разводные мосты, которым суждено было соединиться.

Однако этого не случилось. Её религиозные, или, вернее сказать, псевдорелигиозные родители были против наших встреч. В общем, как это часто бывает, нас разлучили.

А потом случилось непоправимое, то, что до сих пор омрачает моё существование… она умерла. Как мне передали: от сложной формы порока сердца. С тех пор стрелки всех на свете часов для меня остановились, а для остальных они по-прежнему бежали, бежали, словно поезда, бегущие по одним и тем же путям – по тарелке большого циферблата. В тот роковой день, когда я узнал, что моей Нелли больше нет, я отрёкся от Бога, я не в силах был верить в того, кто отнял её у меня. И потом, я ведь чувствовал всё это омерзительное людское лицемерие. О да, меня буквально наизнанку выворачивало, когда они, при любом удобном случае, прикрывались Его именем.

Прошло два года, и я переехал в Петербург, который мы так мечтали увидеть вместе с ней. На улице стояла тёплая весна, по вечерам до одури заливались соловьи, ошалевшие от счастья влюблённые сидели на новеньких скамейках… но ничто меня не радовало! Цвели скромные фиалки, но и они, и их мучительно-сладостный запах, напоминали мне о ней, покуда не настал день и я не воскресил её в другой.

4

Итак, полтора года назад, в майский петербургский день, я присматривал себе очередную книгу в одном из книжных магазинов. Но вскоре мне стало не до чтения. Справа от меня неожиданно возникла прелестная девушка – она внимательно рассматривала томик Шекспира сквозь небольшие линзы в тонкой оправе. Насколько я понял, это была его знаменитая пьеса «Буря».

Вы бы видели эту маленькую нимфу, она будто выбежала из-за кулис и своим лучезарным видом придала этому залу какой-то особый, доселе неведомый блеск. Казалось, она реальнее всех окружавших меня «красоток», ибо на её фоне они были не более, чем пустые куклы.

О, боже, а какое у неё было прекрасное лицо, какие волшебные глаза, напоминающие небесную лазурь, окаймлённые длинными и чёрными, как ночь, ресницами. Её щёчки напоминали не то гранаты, не то рубиновые яблоки, разгорячённые жарким июльским солнцем, а нежно-розовые лепестки губ переливались, как морские кораллы.

Её сверкающие волнистые локоны струились по гладкой, как слоновая кость, шее и бархатным плечам. А какая у неё была фигурка, какие точёные ножки, принадлежавшие, как мне казалось, той самой Нелли, которую я когда-то осыпал пылкими поцелуями!

На мгновение я даже ощутил тонкий аромат фиалок, напомнивший об утраченной любви.

– Увлекаетесь Шекспиром? – спросил я, едва скрывая неловкость.

– Да, – хрустальным голосом ответила незнакомка, – по-моему, гений такого поэта сложно переоценить. Но это далеко не единственный поэт, который меня волнует… – закрыв книгу, заметила она. – Я бы выделила ещё, как минимум, двух: Китса и Дикинсон!

– Любопытное совпадение: мне Китс тоже очень близок, причём наравне с Данте, Шекспиром и Гёте! Да, и фигура мисс Дикинсон всегда вызывала трепет во мне и связывалась с чем-то неземным и загадочным… Погодите, но вас действительно такое интересует?!

Она кивнула. Затем с коротким смешком произнесла:

– А что вас так удивляет?!

– Ну не знаю, просто я полагал, что нынешней молодёжи это представляется… ну, по меньшей мере, неинтересным, скучным.

– Меня не интересует, – с невероятной твёрдостью возразила девушка, – не интересует современная литература, если вы об этом.

– Неужели вы находите?.. – недоумевая, спросил я.

Честно говоря, мне с трудом в это верилось. Это был второй раз, когда я встретил девушку, находящую литературу бульварного толка неинтересной.

Помню, что посоветовал лучший перевод выбранного ею произведения, однако внезапно её кто-то позвал, и она, как это свойственно призрачной луне, скрылась из виду, точно ушла за кулисы.

Да, нас всегда интересует что-то неведомое, то, что находится по ту сторону нашего понимания, скрывается за едва прозрачными шторами и лишь изредка обнажается перед зеркальным озером, являя ему свою девственную красоту. О, это способно увлечь куда больше, нежели то, что уже хорошо нам знакомо.

А между тем незримый певец, таящийся под сводом шёлковой листвы, пел свою серенаду, как никогда, проникновенно! Потом, уже в залитой серебром комнате, я лежал в кровати и с каким-то особым трепетом лелеял мысль о застывшем мгновении… о вечном благоухании, которое не давало мне заснуть и тем самым погружало в мучительную, но на удивление сладостную лихорадку.

И было в этом что-то таинственное и вместе с тем опьяняющее, как сами фиалки, похожие на многогранные аметисты, перед которыми я благоговел, точно мальчишка!

Признаться, я не спал всю ночь, одурманенный ароматом бархатных фиалок, и всё думал об этой прекрасной незнакомке, чьи ресницы так покорно склонялись над озером слов. Её бездонные глаза были повсюду.

Казалось, я видел её во сне, а неожиданно пробудившись, вновь искал с ней встречи!