Loe raamatut: «Прощай, COVID?», lehekülg 4

Петр, Ленин, Ковид
Йоэль Регев

Йоэль Регев. Доцент центра прикладной философии «Стасис» Европейского университета в Санкт-Петербурге; Российская Федерация, 191187, Санкт-Петербург, ул. Гагаринская, 6/1А;

e-mail: yregev@eu.spb.ru

Статья посвящена новому типу темпоральности: прошедшему неопределенному. В противоположность точке зрения основанного на метафизике присутствия господствующего здравого смысла, отказывающего «прошедшему неопределенному» в непосредственной реальности и рассматривающего его как следствие субъективного недостатка знания, статья настаивает на автономном онтологическом статусе временности такого типа. Будучи характерным для всякой начинающейся болезни, «прошедшее неопределенное» особенно важно для понимания ситуации глобальной пандемии COVID-19, когда болезнь нового и неизвестного прежде типа распространяется по всему миру. Эта ситуация в дальнейшем рассматривается как возвещающая возникновение нового типа автоматов и новой современности, основанной на алгоритмах перенарезания темпоральных рядов и изменения прошлого.

Ключевые слова: онтология, темпоральность, ти-джеинг, типология соприкосновения

DOI: 10.22394/978-5-93255-592-7_3

Peter, Lenin, COVID
Yoel Regev

Yoel Regev. Associate Professor, Stasis Center for Practical Philosophy, European University at St Petersburg, Department of Sociology and Philosophy; 6/1A, Gagarinskaya St., St Petersburg, 191187, Russia;

e-mail: yregev@eu.spb.ru

The paper deals with a special kind of temporality, that of “past-non-determined”. Contrary to the common-sense position, based on the metaphysics of presence, this temporality is provided here an ontological, and not only subjective, status. While being characterizing each beginning disease, it is especially important for understanding of the current situation of COVID-19 – a new disease spreading all over the world. This situation is further determined as proclaiming the arrival of a new kind of modernity, which is based on algorithms of cutting the temporal rows and changing the past.

Keywords: ontology, temporality, TJ-ing, touching typology

DOI: 10.22394/978-5-93255-592-7_3

* * *

– Я соглашусь на сотрудничество с единственным условием – я буду лечить вас. Впрочем, мы будем лечиться вместе.

– От чего же мы будем лечиться? – спросил Кранах.

– Когда вылечимся, узнаем, – лихо ответил Кононов.

Сергей Ануфриев, Павел Пепперштейн. Мифогенная любовь каст

1

Болезнь заставляет нас иметь дело с особым типом времени, с темпоральностью «прошедшего неопределенного». Или, точнее, всякая болезнь заставляет нас воспринять всерьез и как имеющую онтологический, а не чисто субъективный и зависящий от недостатка нашего знания характер, эту временную категорию. Мы и так постоянно имеем с ней дело в нашей повседневности, но предпочитаем вытеснять ее и не замечать.

Первичным образом этот особый тип времени может быть описан «дилеммой школьника». Этот школьник идет на урок, где должны объявить оценки за контрольную, которую писали на прошлой неделе. Он может пойти в школу напрямую через парк, а может обойти его по дороге, идущей вдоль ограды. Он решает: если я пойду через парк, получу тройку, а если вдоль ограды – пятерку. Контрольная уже написана, уже проверена и оценка уже выставлена. С точки зрения основывающегося на метафизике присутствия здравого смысла поведение школьника – наивное. Однако именно эта точка зрения ребенка является одновременно и точкой зрения мудреца. Поскольку, согласно утверждению Филострата, в отличие от людей, знающих настоящее, и от богов, ведающих грядущее, мудрецы имеют дело с «предстоящим» или «стоящим у входа», уже вошедшим в рамки реальности, но еще не устоявшимся, клубящимся. Быть мудрецом – или философом – и означает обладать знанием об этом «не устоявшемся» и «не определившемся».

Это знание и есть подлинная наука о революции – поскольку именно «не определившееся» составляет «слабое звено» всякой ситуации, место нахождения того потенциала, который позволит ее преобразовать и выйти за ее пределы. Важно, что речь при этом идет именно о знании, а не о каких-то смутных интуициях и озарениях: о методе, позволяющем иметь дело с этим «уже присутствующим, но еще не застывшим», и, переключая рычаги, переводя стрелки, прорывая каналы, заставлять его принимать наиболее оптимальные формы.¹⁴

2

Полное обоснование тезиса о реальности «прошедшего неопределенного» может быть осуществлено лишь с точки зрения спекулятивной интервенции, осуществляемой коинсдиентальной философией и утверждающей субстанциальность совпадения как чистого удерживания-вместе-разделенного. Коррелятом этого утверждения является положение о том, что все события, входящие в траекторию того удерживания вместе, которое является мной, реальны именно постольку и именно в той степени, в какой они входят в горизонт моего существования; соответственно, если что-то дано мне как уже совершившееся, но еще не определившееся, таково оно и есть. Эти зоны «прошедшего неопределенного» обладают особой важностью для находящегося в центре коинсидентального метода процесса «ти-джеинга», или перенарезания временных рядов. Районы «прошедшего неопределенного» – это именно те участки прошлого, где оно приобретает особого рода мягкость и податливость и поэтому поддается воздействию (другие же зоны прошлого могут быть изменены путем особого рода операции «разопределения» и «перетаскивания» в область «прошедшего неопределенного». Коинсидентальный метод разрабатывает для этого «перетаскивания» особые процедуры «подцепления»).

Здесь, однако, мы ставим перед собой задачу скорее не спекулятивно-онтологического обоснования реальности «прошедшего неопределенного», но очерчивания форм его присутствия в нашем повседневном опыте. Потому что с внимания к этим очагам неустойчивости все и начинается. Всем нам известны эти моменты на грани сна и бодрствования, когда мы как будто бы помним, что только что что-то забыли или, точнее, что только что помнили что-то совсем другое. Но мы предпочитаем их не замечать. Еще совсем недавно наилучшим способом приостановить это наше отворачивание была бы, возможно, способность отослать к художественным произведениям, где фиксируются те моменты, когда нам удается ухватить реальность именно в ее нестабильности, а прошлое – в готовности измениться. Например, к рассказу Борхеса «Другая смерть» или стихотворению Дмитрия Пригова:

 
Что-то воздух какой-то кривой,
Так вот выйдешь в одном направлении,
А уходишь в другом направлении,
Да и не возвратишься домой.
А, бывает, вернешься – Бог мой,
Что-то дом весь какой-то кривой,
И в каком-то другом направлении
Направлен.
 

Однако первая половина 2020 года делает эту задачу существенно проще. Поскольку, пожалуй, главной особенностью всемирной пандемии COVID-19 является именно то, что весь мир одновременно оказался не только направленным не в том направлении, но и осознающим это. «Прошедшее неопределенное» теперь и есть наше настоящее время, время COVID-19 (любопытно, что в самом названии явления, практически полностью определяющего настоящее 2020-го, присутствует указание на прошлое – 2019-й).

3

Прошедшее неопределенное – время любой начинающейся болезни. Появляющиеся симптомы свидетельствуют о том, что что-то произошло, что-то хочет войти, стоит у входа. Но это произошедшее еще не наступило до конца: мы еще не знаем, чем больны. Здравый смысл склоняет нас к тому, чтобы думать, что где-то там, в таинственных глубинах организма, все уже определено, все уже есть, а отсутствие определенности – это нехватка, существующая в нас самих, недостаточность нашего знания. Однако в реальности мы имеем дело с процессом постепенного прояснения: мы как будто бы оказываемся захвачены в орбиту той или иной болезни, симптомы представляют из себя своего рода крючки, которыми она нас пристегивает к себе. С той только необходимой поправкой, что центр притяжения и пристежки не предшествует самому процессу склонения и притягивания; его контуры все в более и более ясной форме проступают по мере разворачивания этого процесса.

Болезнь в этом смысле подобна любви, о которой Музиль писал, что в нее «себя вгоняют словами, как и в гнев, делая его жесты». Однако мы произносим слова и делаем жесты не просто в результате произвольного и свободного выбора. Нас «тянет во влюбленность» или в гнев подобно тому, как нас тянет в сон – и точно так же нас тянет в болезнь. Впрочем, о чем тут говорить, если и Бога очевидным образом тянет к сотворению мира – он носится над водами, пытаясь понять, что же именно должно выйти из этого клубящегося и безвидного – до тех пор, пока не поймет, что выходит хорошо. Поскольку, как верно понимал Михаил Лифшиц, это собирание и прояснение и есть благо, а никакого другого блага вообще нет: «Для того чтобы что-нибудь стало определенным бытием, например хотя бы болезнь, нужно, чтобы она прошла известный цикл самоутверждения, или, иначе говоря, нужно, чтобы общее движение фактов приняло, как это всегда бывает, наиболее вероятное направление. Нужно, чтобы природа данной ситуации соблаговолила, сочла за благо открыть семафор болезни. Моряки говорят, что для того, чтобы войти в гавань или выйти из нее, нужно получить „добро“. Такое „добро“ должна получить и болезнь, для того чтобы переступить порог реальности»¹⁵.

И если в случае известных болезней мы можем оставаться во власти платоновской иллюзии узнавания и припоминания (речь идет о том, чтобы подвести комплекс симптомов под уже существующий шаблон, узнать его и дать ему уже известное имя), то, имея дело с болезнями, новыми и неизвестными, или с тем «безвидным», из которого только и сотворяются миры, мы сталкиваемся с истиной любой болезни, состоящей в том, что она скорее складывается из симптомов, а не предшествует им. Что не означает, что «движение фактов» принимает то или иное направление произвольно. Это происходит согласно уклонам и линиям водораздела, определяющим склонение ситуации к тому или иному «добру». Однако можно задать и следующий вопрос: кто наклоняет наклоняющееся, как устроены эти склонения, что определяет их? И не существует ли возможности управлять самими этими уклонами? Вот, пожалуй, главный вопрос, который ставит перед нами настоящее время. Это вопрос о техниках, которые позволяют нам влиять на уклон, ведущий к тому или иному у-добрению или о-добрению, позволяют провести допрос «хорошего» и, если надо, поставить его к хорошей стенке и расстрелять из хороших винтовок. Впрочем, мессианский горизонт тотального исправления заставляет склоняться к убежденности в том, что перевоспитание и исправление всегда предпочтительнее зарывания в хорошую землю. Хорошее воспитывает нас, но этого воспитателя самого следует воспитать. Он нуждается в педагоге.

4

Именно поиск такого рода техник «расследования добра», создания наклонов, изменяющих распределение вероятностей, течения и взаимного слияния событий и есть то требование, которое ставит перед нами настоящее COVID-19. Попытаемся чуть подробнее рассмотреть, что за гость стоит у нашего порога, к чему он нас склоняет и можем ли мы его перенаклонить.

Прежде всего, то настоящее, в котором мы оказались, – это настоящее победы. Но победа эта – пиррова. Победило же, по крайней мере на несколько месяцев, очень специфичное Новое Время – Кремниевое¹⁶. Новых Времен всегда было два, и две этих сестры-современности вечно враждовали. Происходят они от одного общего отца по имени «Ускоренный прыжок», или выход за пределы данного. И прыжок этот родил две различные формы своего осуществления. Первая и старшая – угольно-дизельно-реактивная; она основана на обретении способности к предельно быстрому перемещению в пространстве и отмене всяких преград, этому перемещению мешающих. Окончательным триумфом ее стало разрушение Берлинской стены в 1989 году, послужившее знаком окончательной отмены препон, мешающих свободному и предельно быстрому движению.

Однако в этот момент победы дизельной современности ее силы были уже подорваны, и одушевлявший ее юношеский энтузиазм парохода и самолета давно сошел на нет, народ давно уже не веселился и не ликовал. Уже и в десятилетия до 1989-го современность перемещения все больше и больше отходила на второй план под натиском современности радио, телевидения и кремния; в 1990-е же она оказалась быстро и окончательно повергнута. Мы сейчас передвигаемся по миру практически так же, как в 1970-е, а самолеты летают даже медленнее. Зато все более и более интенсивно (и вызывая все больший энтузиазм) осуществлялся другой тип ускоренного прыжка и выхода за пределы данного – начатый еще Гуттенбергом прыжок предельно быстрого распространения информации. Двигаться уже никуда не надо, потому что и находясь на месте, мы достигаем всего, что нам нужно. Предельно расширяется наше сознание, наши способности к восприятию, мы видим и слышим от одного конца мира до другого, и нам незачем выходить из комнаты.

Коронавирусный карантин стал «Берлинской стеной» кремниевого модерна. Основной удар был нанесен именно по неограниченной свободе перемещения. Современность угля и дизеля оказалась окончательно блокированной неограниченной свободой зум-конференций и посещения музеев и театров онлайн. Однако так же, как и победа дизельной современности, триумф карбона и информации стал одновременно точкой их надлома и внутреннего кризиса. Поскольку даже двухмесячной победы режима, казалось бы, абсолютно сказочной свободы и мечты, этого волшебного яблочка, катящегося по тарелочке и позволяющего не выходя из дома перемещаться куда угодно, хватило для того, чтобы очевидной и повсеместной реакцией на эту победу стал возглас ничего этого уже не хотящих низов: ХВАТИТ! ЭТО НЕ ТО! ЭТОГО НЕДОСТАТОЧНО!

5

Любопытно, что два этих типа Модерна соответствуют тем двум статуям, в которых искусствовед Екатерина Андреева видит воплощение двух эпох в истории Петербурга-Ленинграда, скульптурам, «фиксирующим момент современности»¹⁷. С одной стороны, Медный всадник с его неудержимым прыжком, Россия ускоренная, вздернутая на дыбы и неизвестно где собирающаяся опустить копыта. С другой – Ленин на броневике на Финляндском вокзале. Здесь никто никуда не прыгает, средство перемещения делается неподвижным и служит лишь возвышением и подпоркой для того, чтобы произносить речь; вокзал, этот символ мощи Угля, остается за спиной, а вагон опломбирован (практически уже карантин – в отличие от Петра, прорубавшего туда окно, Ленин запечатлен именно в тот момент, когда он проехал через всю Европу, будучи полностью от нее отделен и не имея возможности выйти). Петр скачет и молчит, Ленин стоит и говорит; именно распространение речи становится увековеченным и превращается в камень.

Конечно, крайне существенно и то, что предметом этой речи является именно возможность прыжка, перехода от буржуазной революции к пролетарской в обход всех предположительных законов истории – и заставляющего эти законы ретроактивно измениться. По сути дела, Ленин запечатлен именно в процессе оперирования прошедшим неопределенным апреля 1917 года. А результатом его выступления становится перекраивание наклона ситуации, дающее добро на вход в нее пролетарской революции. Однако это манипулирование, поиск слабого звена, позволяющего изменить наклон всего поля, остается своего рода «в себе» памятника. Непосредственно нам дана лишь бесконечно распространяющаяся речь, а тактика и стратегия того, как иметь дело с прошедшим неопределенным, остаются знанием тайным и нераскрытым. Только рука Ленина указывает на современность иного рода и на машину третьего типа. Но памятник этой машине еще не поставлен, она еще не стала зримой, наглядной и общедоступной.

Правда, Андреева пишет и про третий монумент, встраивающийся в этот ряд фиксированных сгустков современности. Это – Разорванное кольцо, памятник прорыву блокады, открытый в 1962 году на Вагановском спуске на берегу Ладожского озера, на месте, где на лед выходила Дорога жизни. Здесь, казалось бы, империалистическая война между Петром и Лениным превращается в гражданскую, причем происходит это путем выхода за пределы человеческого к типологии минимального соприкосновения. С точки зрения этой типологии Медный всадник и Ленин на броневике (а также олицетворяемые ими Модерн Угля и Модерн Кремния) противостоят друг другу как минимальное проникновение и максимальное прилегание. Это утверждение на первый взгляд может показаться неверным, так как тело всадника и тело коня остаются внешними по отношению друг к другу. Однако, если мы присмотримся к двум статуям более внимательно, противостояние станет очевидно.

Собственно, достаточно уже различия между «оседлать» и «стоять на». Конь и Петр как будто составляют единое целое – в отличие от четко отделенных броневика и Ленина. Броневик кончается там, где начинаются ступни, – в отличие от оседланного коня, занимающего, в значительной своей части, общий со всадником объем пространства. Это проникновение коня во всадника зеркально отображается в уже буквально осуществляемом минимальном проникновении удил в раскрытую пасть коня. Центральная функция этого элемента подчеркивается тем, что именно натянутые удила определяют характер движения всадника и коня: это – средство управления прыжком.

На первый взгляд Разорванное кольцо сочетает в себе именно эти базисные элементы противостояния двух статуй. С одной стороны, две бетонные арки не соприкасаются и представляют собой два параллельно разворачивающихся ряда – практически как два атрибута субстанции или делёзовские дивергентные серии; с другой – след от протектора пронзает арку насквозь. Однако очевидно также и то, что равновесие здесь нарушено и максимальное прилегание заражено проникновением: арки не соприкасаются друг с другом, но само название монумента заставляет нас воспринимать это отсутствие соприкосновения как брешь и разрыв. Дорога жизни, безусловно, относится к протокоинсидентальной архитектуре и вводит в этот ряд также Медного всадника и Ленина. Однако это лишь уловленный несколько искажающим зеркалом отблеск машины третьего Модерна – машины, работающей на четверичном коде минимальное проникновение / максимальное прилегание и делающей возможным ультимативный выход за пределы данного путем изменения прошлого.

6

Именно такая машина может сделать школьника, шагающего вдоль ограды, взрослым и просвещенным – то есть осознавшим свои собственные методы и действующим уже опираясь на объективируемые протоколы, а не полагаясь на интуицию или чутье (как Ленин в 1917 году). Благодаря этой машине время COVID-19 сможет превратиться из смутного в проясненное и управляемое именно в самой своей смутности. Мы должны научиться не отмахиваться от того факта, что «дом весь какой-то кривой», но научиться самим перенаправлять его в оптимальном направлении. Собственно, только такая наука и может быть по-настоящему веселой. А именно в подлинной веселости мы сейчас и нуждаемся больше всего.

Ведь нельзя не заметить, что сущности, называемой COVID-19, свойственна веселость – правда, довольно специфическая. Она сродни веселости группы гопников, пристающих к прохожему, или хулиганов, доводящих отличника. Чего стоят, например, его уходящие и приходящие волны (причем как в отношении к отдельному больному, так и к целым странам): «Что, думали, я ушел уже? Сюрпрайз! А вот захочу, и самолеты у вас летать не будут! И кафе закроют! И магазины! А захочу, на улицу тебе выйти нельзя будет! А еще должен будешь по сигналу десять раз в день селфи делать! А приложение-то раз – и зависло! Хотели, чтобы все было онлайн и не выходя из дому? Заставлю вас обожраться этим онлайном так, что тошнить будет!»

Вполне закономерно, что одним из основных вопросов культурной повестки в период карантина в России стал проект «Дау», одна из главных тем которого – травля интеллигентов-ученых гопниками-протофашистами. Юмор COVID-19 по своему типу – это даже не столько юмор Джокера, сколько именно юмор Тесака-Марцинкевича, юмор в духе «зарезать свинью на ковре». Что же можно противопоставить этой специфической радости гопника и хулигана? Уж конечно, не мрачную серьезность взрослого. COVID-19 прав: мир Кремниевой Современности, к которому он пристает, – это чересчур скучный отличник. Поэтому для успешного перевоспитания Ковида нужна особого рода педагогика – такая, которая сможет показать ему, что его веселье – это веселье ограниченное и не особенно-то и веселье радостное. Трудному подростку нужно указать на настоящее поле для приложения сил – на то, что реально весело. А реально весело именно перенарезать реальное.

Что, думал, прошлое тут, устойчивое и незыблемое? Чистое одно-за-другим свое испачкать боишься? Думал, вчера так и останется вчера и его тяжеловесный груз будет всегда тянуть нас за собой на дно? Ну и где оно, твое вчера, твое жало и победа, твой райненахайнандер? Было и не стало, прикинь!